м гербом в форме глобуса, который держали на вытянутой руке юноша и девушка, крепкие и радостные, подозрительно похожие на рабочего и колхозницу. Выеденные на моём плохом чёрно-белом принтере, они оказались какими-то дряхлыми неграми, пытающимися отнять друг у друга большое чернильное пятно. Девушка неприязненно взглянула на лист и унеслась с ним в неизвестном направлении.
Внезапно накатила слабость, закружилась голова. Я немного постоял у входа, облокотившись о шаткую стену. «Наверное, это из-за свежего воздуха, будь он проклят», — недовольно подумал я. Зашёл в гримерку. «Смотри, как здесь аскетично», — прокомментировала Кира.
Действительно, ничего лишнего в гримёрке не было: комнатка метра четыре, вешалка с гнутыми ломкими крючками, табуреты, столик, пыльное зеркало. Я был разочарован. С другой стороны, а чего я ждал? Шампанского во льду, фруктов на прозрачном столике? Персидских ковров и тигриных шкур? Полуголого кордебалета, ожидающего нас диване?.. Я прошёлся по комнатке, сел на табурет, под плакатом с перечёркнутой красным сигаретой. Такие же висели и на улице, приколоченные к деревьям.
— Нельзя курить ни здесь, ни там. Где же курить тогда? — возмутился я вслух.
— Нигде, — в проёме появилась наша проводница. — Курить вообще нельзя, курение убивает. Вы что, надписи на пачках не читаете?
Она засунула руку в проём и вручила мне четыре эластичных пропуска в красной рамке. На обратной стороне — те же двое, с глобусом.
— А это вам, — сказала девица. — Предъявите в день концерта.
Постояв перед дверью гримёрки в нерешительности и так и не определившись, что ей делать дальше, она добавила:
— Ну ладно, вы тут осмотритесь, можете какие-то вещи оставить. Ключ потом мне в палатку принесите, на всякий случай.
— А где это ваш… Сергеев? — спросил я, кивнув.
— Сергеев?.. — девушка посмотрела на меня странно. — Он уехал по делам недавно. Нет его.
И ушла. Я достал из нагрудного кармана сигаретный коробок, закурил. Кира спешно прикрыла заедающую, хлипкую дверь. На полу стоял низенький холодильник, она подошла к нему, открыла. В морозильнике обнаружились пустые формочки для льда и очередная примороженная к стенке листовка.
— Ну, и как тебе? — спросил я.
— Странно. Всё это очень странно, — проговорила Кира, задумчиво сгибая в руках формочку. Формочка хрустела и не поддавалась. Я опустил голову и вдруг заметил кровяное пятнышко на полу. Интересно, откуда? «Пытали американских шпионов, наверное», — усмехнулся я своим мыслям. На глазах появилось ещё одно, рядом. И ещё. Я посмотрел вверх, на потолок.
— Господи, да у тебя кровь течёт! — спохватилась Кира.
Тёплая струйка потекла по губам, подбородку. Я облизнулся, почувствовав солёное на языке. Дотронулся пальцем до носа, и палец окрасился в бурый цвет. Кровь интенсивно закапала на пол. Кира испуганно засуетилась вокруг, ища сумку. Достала оттуда бумажных платков, решительно запихала мне в нос, против моей воли. «Запрокинь голову», — командовала она. Я повиновался, запрокинул, тотчас почувствовав, как солёным и тёплым наполняется гортань. Платки на глазах краснели, набухали от крови. Кира выбросила их в урну и дала мне порцию новых. Я снова запрокинул голову. Кровь всё текла. Выпавшая из пальцев сигарета затухала теперь на полу, испуская оттуда тонкий предсмертный дымок.
— Что с тобой? Тебе плохо? — спрашивала надо мной Кира. Я видел её лицо в мыльных розовых разводах, застеливших глаза. Я сморгнул несколько раз, но туман не исчезал.
— Нет, всё в порядке, — гундосил я, не отнимая платков от лица. — Это всё свежий воздух. Сейчас кровь остановится, и скорей уйдём отсюда.
Обратной дороги я не помнил. Добравшись до дома, я умыл лицо холодной водой и упал на диван. Провалялся в забытьи несколько часов, без сна, но и не в сознании, только бессмысленные картинки крутились в голове.
Когда встал, за окном был тусклый вечер, закатное солнце чуть выглядывало из-за крыш головинских пятиэтажек. Я проверил шкафы — нашёл почти пустую бутылку красного полусухого между утюгом и засохшим хлебом, выпил её одним глотком, бросил в сторону мусора. В холодильнике нашёл остатки коньяка — выпил. Поставил на огонь пригоревшую турку, прошёл в ванную. Зеркало было покрыто круглыми, как оспинки, пятнышками от зубной пасты. Вгляделся через них в своё отражение. Увидел там странное, жёлтое одутловато-осунувшееся лицо с чёрными подглазными синяками, с некрасивой щетиной, лицо безнадёжно больного, измученного человека. «Блядский свежий воздух», — ещё раз выругался я, помассировав пальцами щёки. Пальцы тоже вызывали отвращение, пожелтевшие от сигарет, бесчувственные, воспалённые. Что-то в глубинах квартиры подозрительно зашипело. «Что это шипит и должно ли шипеть»? — с затаённой тревогой подумал я. Я вернулся из ванной — шипение усилилось. Неужели змеи? Теперь ещё змеи завелись у меня в подполье. Змеи избавились от омерзительных существ, обосновавшихся там вместо гномов.
Прислушавшись, понял, что это не змеи, а всего лишь кофейник. Уже не булькает, а зло шипит на дурака-хозяина. Отключив ему газ, проследовал на балкон.
Если очень постараться, перегнувшись всем телом через окно, можно было краем глаза зацепить край дома, в котором жила Наргиз. Наргиз и братья. Белоснежка и семь злых, нетерпимых гномов.
Я взял телефон и набрал 9 плохо запоминающихся цифр её номера.
— Наргиз, приходи пожалуйста, ко мне, — сказал я, не дожидаясь, пока услышу голос в трубке. — Мне очень плохо.
— Что случилось? Похмелье?
— Нет, моё сердце истекает кровью. Я должен увидеть тебя немедленно, сию секунду. Не могу прожить ни секунды без твоих огненных очей и саркастических замечаний.
— Сегодня я не могу, — сказала Наргиз полушёпотом. — Но могу завтра, во второй половине дня.
— Приходи ко мне. Я приготовлю праздничный обед. Выпьем вина…
— Куда без него… — обречённо вздохнула Наргиз. — Хорошо, завтра я приду. В четыре часа.
Она отключилась. Наргиз… Наргиз… Наргиз. Я побродил по комнате, выпил кофе. Интересно, подумал я, почему я не хожу по квартире голый? Ведь все люди так делают, когда оказываются одни. Ходят голыми, не закрывают двери туалетов и ванн. Я не использую весь потенциал. Осознав это, я снял с себя одежду, прошёлся по коридору босыми ногами… Нет, тапочки всё-таки стоит надеть. Голый, в тапочках, я проследовал за компьютер и, прилепившись задом к креслу, зашёл в фэйсбук.
Одно новое письмо было от Майи. Допив кофе и со вздохом включив тревожную гитарную музыку, я открыл письмо. Оно было огромно. Я не осилил его целиком, но и того, что сумел осилить, мне хватило на несколько десятков минут нервного муторного чтения.
«Приветики, — писала она. Смайлики, смайлики. Безумное количество смайликов. — У тебя что-то произошло с телефоном, я никак не могу дозвониться. Вчера я звонила тебе сорок раз подряд, но твой телефон был всё время выключен. Я подумала, что, может быть, с тобой что-то случилось, и решила написать тебе сюда. Я волнуюсь. И я скучаю по тебе. Вчера ты приснился мне… опять. (Далее идёт пересказ психоделического сна, полного единорогов, котиков, медвежат, и меня в роли рыцаря в золотых доспехах)… Я знаю, что я дура и что я чокнутая. Но я влюблена в тебя. Я всё не могу забыть тот вечер, у тебя, всё было так романтично! Я никогда не испытывала ничего подобного <…>»
«Дорогая Майя! — отвечал я ей. — Твоё внимание мне очень лестно. Ты красивая, молодая девушка и нет, ты совсем не дура. Ты умница. И ты очень хорошая, это правда. <…> Мы провели замечательный вечер. Тебе не в чем себя винить — парень с девушкой остались одни в квартире, плюс море вина — в том, что произошло между нами тебе не в чем себя винить. Это было естественно. Но дело в том, что сейчас у меня другие приоритеты. Очень много работы и учёбы. К тому же скоро у меня ответственный концерт, много сил уходит на это… Конечно, как-нибудь можно будет встретиться и всё повторить, но сейчас, говорю, у меня совсем нет времени…»
Наутро я проснулся бодрым. Даже слишком бодрым, болезненно бодрым. Бодрым, как та ясноглазая молодёжь, скачущая по опушкам лесным. Заглянул в глазок, в окно, не царапнет ли по глазу милитари-цветом, но нет, никого, только бездомная собака лаяла в пустоту. Быстро оделся и пошёл за продуктами в магазин. Обогнул стайку вяло шевелящихся возле овощных рядов бабушек и направился сразу в отдел спиртного. Зачерпнул несколько пузатых бутылок вина, сложив в тележку, пошёл дальше, не толкая её перед собой, как принято, а почему-то везя за собой. Взял хлеба, яиц, чего-то ещё, попавшегося под руку, на ходу раздумывая, каким бы кулинарным шедевром удивить Наргиз. Так ничего не придумав, решил, что закажу еды по телефону и присвою авторство блюда себе. Добрёл до кассы, побросал содержимое тележки на движущуюся ленту. Женщина на кассе смотрела неприветливо. Назвала сумму, даже не спросив, нужен ли мне пакет. А пакет мне ведь был необходим.
Я достал кошелёк, всмотрелся в разверзшуюся щель. Достал тысячную бумажку и с ужасом осознал, что, кроме этой, осталось только ещё одна, и всё. Больше денег не было никаких.
Я почувствовал, как слабеют ноги и липкий пот струится по спине. «Не надо, не надо мне никаких пакетов», — подумал я испуганно, собрал аккуратно сдачу, собрал кое-как продукты в руки и понёс домой.
Как же я так промахнулся, расстраивался я. Почему же казалось вчера, что денег гораздо больше? Куда они испарились? Нассисты украли? Или, может, Вадик украл? Вадикова мама? Я отогнал все эти нелепые мысли, одна за одной. Поднялся на лифте, бросил продукты на стол. Что волновало меня по-настоящему, так это то, что я теперь не мог позволить себе заказ еды, а приготовить что-то для Наргиз было необходимо.
Я проинспектировал содержание холодильника, всех закоулков кухни, спальни, балкона (продукты находились почти везде). Помимо развеянных по квартире продуктов из бабушкиного пакета, имелась окаменевшая в морозильнике индейка, упаковка дикого риса, наконец, соль. Я переместился на кухню, облачился в фартук, сунул индейку под кипяток и разлил масло по сковороде, зашипевшее тотчас. В кухне сразу же стало невыносимо жарко, и я решил, что будет гораздо удобнее готовить обед в неглиже.