Мои лёгкие и кровь ещё с младенчества пропитались радиоактивным воздухом мегаполиса, и никакой другой воздух не подходил моему здоровью. На природе я всегда чувствовал себя неуютно: мне не верилось, что кто-то выезжает на неё добровольно, пропадая там на целые недели и месяцы. Какое удовольствие в том, чтобы стоять по колено в грязи и жадно поглощать что-то отвратно-холодцеватое из банки, в то время как сотни мелких жужжащих уродцев втыкают в вас свои микробные хоботки, высасывая кровь и откладывая свои личинки.
Ночевать в палатках, петь в свете костра под гитару вкрадчивыми дурными голосами. Любоваться видами. Но какими? Красота нашей среднерусской природы уныла и предсказуема: болота, болота, коричнево-чёрные нахмуренные пруды, ещё раз болота, и ёлки, и сосны, торчащие отовсюду. Зачем отказываться от цивилизационных благ, от священного, неотчуждаемого права каждого горожанина сидеть на тёплом унитазе, а не испражнятся на муравейник или вывесив зад из амбразуры своего фамильного замка, как это было заведено до эпохи Просвещения.
«Скорей бы, скорей бы выпутаться из этих проклятых джунглей», — думал я с тоской, отмахиваясь от чёртовых насекомых, не переставая круживших надо мной. Наргиз хотя и не была, я полагаю, ярым противником натуральной среды, хотела того не меньше.
Мы по-прежнему шли по вытоптанной тропинке, поворачивая и петляя вслед за ней, пока она не привела нас к отвесному подъёму, огромной земляной горе, по обеим сторонам окружённой густым, непроницаемым лесом. Я всё ещё беспомощно задирал голову вверх, а Наргиз уже сняла свои туфельки и стояла, босоного топоча по земле, готовая к восхождению. Я с сожалением заметил, как пообтёрлась и поцарапалась ткань на этих изящных туфельках. Несчастные, невезучие, белоснежные в прошлом «лодочки», рождённые для высоких подиумов и ровных мостовых европейских городов, они погибали гнусно и бесславно, такие молодые, смертью старых никчёмных валенок.
Храня в связи с этим скорбное молчание, я стал взбираться вверх, цепляясь одной рукой за торчащие из земли палки, другой увлекая за собой Наргиз, такую ловкую и податливую. Ветки хлестали по лицу, нестерпимо жгла ноги крапива. Подозрительные, чернели в земле чьи-то норы. В начале поднимаясь достойно, с поднятой головой, последнюю часть пути мы завершали почти ползком, взбираясь вверх, как земляные черви. «Ничего, ничего, ещё немного осталось, надо потерпеть, — говорил я себе и Наргиз. — Ещё немного поднажать и всё, а дальше — цивилизация, люди, асфальт, машины на широких проспектах и сладкий горючий воздух».
До чего же глупо выглядели мы, нарядные покорители природы!
— Иди без меня, я справлюсь, — говорила мне снизу Наргиз, как персонаж второсортных боевиков.
— Не говори глупостей, я не уйду без тебя, — вторил я, восхищаясь собственным благородством.
Наконец мы взобрались на холм, кое-как подтащив друг друга к песочному откосу на его вершине. В песке виднелись вселяющие надежду признаки цивилизации — консервная банка, кусок ткани, пользованная прокладка. Нужно было немного отдохнуть, прийти в себя. Кружилась голова и болели ноги — Наргиз со странным равнодушием чесала воспалённые от крапивных ожогов голени. «Какая женщина, — снова восхищался я ей, — не женщина, а океан, гордая и спокойная. Другая бы давно орала, рыдала, выдирала бы из меня сальные волосы, во всём обвиняя меня, оскорбляя, унижая моё мужское достоинство. „Мои туфли, о, мои туфли! — причитала бы такая барышня, не Наргиз. — Лучше бы ты сдох, чем вот эта царапина появилась на них!“» Нет, Наргиз молчала, а я убеждался лишний раз — она была идеальной женщиной.
С такой женщиной, как Наргиз, можно спокойно и легко пройти через все жизненные неурядицы. Жизнь слишком ценна сама по себе, на её осознание и преодоление должны уходить наши нервы и силы, а не на организацию бытового удобства, я и Наргиз, мы прекрасно понимали это.
— У тебя вся спина в какой-то коричневой гадости, — сообщил я ей с нежностью. Я вспомнил, что в кармане у меня есть платок, я недавно решил носить его с собой, если вдруг снова начнётся кровотечение.
Я достал этот носовой платок и принялся очищать мою Наргиз с фанатичным рвением. Я вытирал её руки, и платье, даже коленки, такие кругленькие и беспомощные, с прилипшими травинками на них. Листики и соринки, запутавшиеся в её волосах, я доставал осторожным пальцами, как пинцетом достают осколки из рваной раны. Наргиз улыбалась мне с грустной благодарностью. Всё более и более ощущая себя «мужиком», я поднялся с земли и, отряхнув зад, сообщил, что пройдусь на разведку, а она, Наргиз, пусть отдохнёт и наберётся сил. Наргиз кивнула и сказала: «Хорошо».
До высоток было рукой подать — они уже виднелись крупно из-за последней порции чахлых сосново-еловых крон. Проступили мелкие квадратики окон, остроглазая Наргиз могла бы наверное даже различить, что происходит в них, а они, люди в окнах, могли бы увидеть нас, несчастных безумцев, решивших провести в глухом лесу романтическую встречу.
Я вернулся за Наргиз, и мы пошли уже неторопливо, внутренне готовясь вернуться в цивилизацию. Дорога уходила резко вправо, а высотки были впереди, за лесной прослойкой. Безразличные уже к неудобствам, мы решили идти напрямик.
Лес принял нас злобно и колко, ошпаривая крапивой, лепя паутиной в глаза, впиваясь в кожу ветками и иголками, он мрачно навис и сомкнулся над нами с ехидным шелестом. Налетело всякого кровососущего гнуса опять, облепили открытую кожу. Я порадовался хотя бы тому, что мы находимся в нашем среднерусском предсказуемом лесу, а не в каких-нибудь джунглях, где водятся злобные двухметровые москиты, переносящие СПИД и малярию. Бедняжка Наргиз то шла босиком, то снова надевала туфли, страдая и так, и так. «Ничего, ничего, совсем немножко осталось, совсем чуть-чуть» — я снова утешал нас обоих. Казалось, ещё одна занавеска из пушистых веток будет сдёрнута, как вуаль, и за ней предстанет перед нами город во всём своём индустриальном великолепии.
И вот, внезапно ветки расступились, лес поредел, вечерний фиолетовый свет выступил крупными размашистыми мазками. «Наконец-то» — выдохнув с облегчением, я тут же уткнулся в забор. Чёрные металлические спицы тянулись высоко в небо, и врезались глубоко в землю, придавленные друг к другу частыми поперечными пластинами. Под этим забором была отвесная стена, а внизу с милым сердцу гулом плескалось машинное море. Я прижался к холодному и пыльному ограждению лицом, мрачно размышляя о том, как действовать дальше. В том, чтобы идти назад, было мало смысла — до выхода из парка мы добрались бы только к утру, да и то, если бы не свалились без сил где-нибудь по дороге. Вдобавок, мы могли бы ещё сильнее заплутать и остаться в этом лесу уже окончательно. Оставалось только вернуться на забравшую вбок тропинку, довериться ей, зыбкой последней ниточке, связывавшей нас с большой землёй.
Наргиз безмолвно присела на бетонный выступ. Лицо её стало не бледным даже, а бесцветным, губы, щёки, нос, глаза — всё поблекло и обветшало. Изменились и очертания тела: оно не рвалось теперь из-под платья, дерзкое и упругое, а пряталось за ним, эфемерное, как табачный дым. Как табачный дым… Я присел рядом с ней, достал сигареты — больше не мог терпеть. Оставалось всего две — одну затребовала себе Наргиз. Я прикурил ей, чувствуя себя паршивым воспитателем, по ошибке приставленным к хорошей девочке.
Испуганным, уставшим ребёнком была Наргиз, ребёнком, страшащимся и не признающим своего страха и усталости. Но курил этот ребёнок восхитительно, и, уж конечно, намного лучше Вадима. Тонкая сигарета удивительно шла бледному, декадентскому лицу Наргиз. Пытаясь отвлечь её от нервных мыслей, я принялся рассказывать ей что-то глупое и весёлое, так старался её ободрить, что не удержался и соврал ей в первый раз, соврал, что уже нашёл себе новую работу, что в квартире у меня уже не такой невероятный срач. Наргиз кивала и молчала, она почти не слушала меня. А потом начала вдруг рассказывать свою, никак не связанную с моим предшествовавшим сотрясанием воздуха историю.
Она рассказывала про автомобильную аварию, в которую ей довелось попасть в раннем детстве. Она ехала в машине с отцом и его друзьями, кажется, из одного подмосковного города в другой. Ехали на большой скорости, крича и веселясь. Внезапно что-то подломилось, машина скакнула, сорвалась вбок и на всём ходу врезалась в столб. Наргиз вылетела с заднего сиденья, покатилась вниз по траве. Она почти не поранилась, только порезала руку (показала мне маленький бледный шрам на предплечье), но от шока потеряла сознание, а когда очнулась, увидела чёрное зимнее небо и падающий на лицо крупный снег. Вокруг валялась растрёпанные, неестественные мужские тела, в том числе и её отца. Отец шевелился и стонал, остальные лежали без движения. Наргиз поднялась и стала бесцельно ходить между этих тел. Из раздавленной машины валил пар, и в клубах этого пара она увидела лицо одного из людей, оно было как краской залито кровью. Дорога была пуста, и никто не проезжал мимо. Придя наконец в себя, Наргиз долго трясла отца, а он морщился, стонал, и не мог пошевелить даже пальцами. Мимо быстро проехала машина, не притормозив. Наргиз выбежала на дорогу, побежала, не зная зачем, за ней, размахивая руками. Когда та скрылась из вида, всё равно продолжала бежать, бежала на середине дороги, кричала, рыдала, призывала на помощь. Вокруг не было никого. Возвращаясь назад, увидела, что рядом с разбитой машиной стоял припаркованный мотоцикл. Она побежала обратно, задыхаясь. Из оврага поднялся молодой парень в кожаной куртке, без шлема. Не глядя по сторонам, он спокойно пересчитывал деньги. Наргиз подбежала к нему, умоляя о чём-то. Мотоциклист не удостоил её даже взглядом, положил деньги в карман, завёлся и уехал дальше. Наргиз тогда села на обочине и закрыла голову руками.
Она рассказывала долго и подробно, как приехала потом скорая, как ощупывали недвижные тела, как матерясь и злясь почему-то, перекладывали на носилки единственно живого её отца. Как от небритого врача в скорой несло крепким, кощунственным перегаром.