ороне, но только не когда из всех щелей у вас прорывается кровь и когда не маячат в глазах кровавые всполохи, перекрывая обзор.
Я прошёлся вдоль своего дома, завернул за угол, стремительно теряя силы. «Надо передохнуть», — понял я, без сил уже упав на скамейку. Нижняя футболка сразу намокла, пристала к спине. Я чувствовал обильный, липкий пот по всему телу, который быстро выступил и быстро теперь остывал. Несмотря на жуткое состояние, я почувствовал, как затылок мой сверлит чей-то внимательный взгляд. И сверлит так усердно, что едва не идёт дым. Я резко повернулся, но не увидел никого. В проулке было пустынно, только пёс со слезящимися глазами вдумчиво лизал себя.
Я встал и направился дальше. Попутный ветер подгонял моё тело, ставшее вдруг тряпичным. «Я — как перекати-поле», — думал про себя я. Like a rolling stone. Покачусь туда, куда подуют непредсказуемые ветры. Ветры дули в сторону поликлиники.
В холле лечебного учреждения было почти безлюдно. Может быть, всему виной была прекрасная погода и никто, выходя из подъезда в свежую, залитую светом весну не хотел чувствовать себя пожилым и больным, все хотели чувствовать себя беспечными и молодыми и вместо поликлиники шли, приплясывая, в какую-нибудь пивную. В поликлинику шли только те, кому В САМОМ ДЕЛЕ нужна была помощь. Увы, среди этой горстки несчастных был и я. Нетвёрдым шагом я достиг окошка регистратуры, нагнувшись, увидел в нём полусонную замученную даму. Равнодушной рукой дама вписала меня на приём к терапевту на тот же день, в три часа.
У меня было ещё много времени, слишком много, чтобы идти и сидеть возле врачебного кабинета, но недостаточно много, чтобы идти домой и придумывать себе там, дома, какое-нибудь занятие. «Да и что толку мотаться туда-сюда» — подумал я по-стариковски. И последовал в ближайший магазин.
Деньги ещё были, последние несколько сотен. Задумчиво теребя их в руке, впервые в жизни, я направился во фруктово-овощной отдел. За кассой в нём сидела очень милая молодая женщина. Она улыбнулась мне, окружённая ранними дынями и арбузами.
— У вас есть морковный сок? — спросил я из дальнего угла, почему-то не решаясь приблизиться к продавщице.
— У нас есть морковь, — сказала продавщица, улыбнувшись снова.
«Морковь и морковный сок — сущностно, это одно и то же. Различия у них сугубо формальные», — рассудил я и заказал килограмм этой самой моркови.
— Вам очищенной или с землёй?
— Нет уж, давайте без земли, — поморщился я, протягивая ей согнутую втрое сотню. Помимо моркови, я взял яблоки и чеснок и сразу же пошёл на выход, по пути прихватив ещё мятную жвачку.
Возле магазина, я заметил, стояло несколько школьников в белых рубашках. На нагрудных карманах у них слабо позвякивали жёлтые колокольчики. «Что за идиоты», — подумал я, а потом вспомнил, что это, должно быть, выпускники. Последний звонок у них, у прыщавых недорослей. Школьники курили и одновременно просили у входящих в магазин людей купить им водки, выпуская дым им в лицо.
Я накинул капюшон на голову и прошёл сквозь дымящий строй. С наслаждением втянул носом как можно больше табачного дыма. Школьники посмотрели на меня удивлённо, проводив напряжённым молчанием.
В поликлинике я сел на жёсткую скамью и достал из пакета толстую короткую морковь, самую «мясистую», как мне показалось. Напротив сидел жилистый дед: возложив обе руки на трость, он тупо глядел в стену, пережёвывая свои обветренные губы. Я оглядел эту морковь со всех сторон и попробовал откусить. Овощ был твёрдым и хрустким, я хрустнул на весь этаж, откусив от него. Дед не прореагировал. Я откусил ещё, и кто-то выглянул из коридорного закутка, привлечённый звуком. Я задумчиво подержал овощную кашу на языке и выплюнул в урну. Морковь мне не приглянулась. Интересно, сколько же мне нужно выпить морковного сока, чтобы излечиться? И, может быть, морковный сок — это гораздо вкусней?
Поликлиника пахла сиренью. Были и другие приторно-сладкие флаконные запахи, но сирень пахла сильнее других. Под форточкой колыхался папоротник. Было прохладно. Я изнывал.
Никогда не болевший до этого, никогда не бегавший по врачам (только гомеопат лечил меня от неврозов своими круглыми шариками, которыми он лечит и депрессию, и хламидиоз, и запор), я сидел, распластавшись, перед врачебной дверью, за которой, возможно, меня ждала новая и очень короткая жизнь. Закат моей жизни, как и её расцвет, который пройдёт в ароматах больничных уток, старости и бинтов, а местом действия станут лабиринты больничных коридоров, кабинеты, минималистичные жёсткие койки и в белых масках врачи. Бледный и лысый, я буду глотать безвкусные лекарства и похожую на лекарство еду. Страдания, ужас и немощь, вот что ожидает меня за этой дверью. Скучный и бесконечный кошмар.
В этот момент круглая лампочка над дверью слабо вспыхнула красным. На некоторое время потухнув, она загорелась опять. «Следующий», — возвестил из глубин кабинета женский голос, показавшийся мне ужасно неприятным. Нет ничего хуже, чем слышать плохие известия, сказанные вот таким вот омерзительно звонким голосом. Даже хорошие новости, произнесённые им, покажутся вам невыносимыми.
Я резко встал и, набирая скорость, зашагал в сторону лестницы. Спускаясь по ней, я ощутил необычайную лёгкость, как будто огромные крылья вылупились из спины. Они несли меня прочь, вперёд, навстречу моей беспутной, прекрасной жизни. Я достал из кармана брюк телефон и набрал номер Фила.
— Филипп, — очень серьёзно произнёс я. — Прямо сейчас мне необходимо нажраться так, чтобы потом уснуть без памяти, обоссаным, в грязи. Это вопрос жизни и смерти.
— Кто это? Владислав Павлович? — трудно ворочая языком, вопросил похмельный Фил.
Возле остановки я прыгнул в маршрутку и отсыпал последние мелкие деньги в шофёрские лапы. Слабо качнувшись, маршрутка рванула сквозь раскалённый и неподвижный, летний уже по духу день.
Было несколько свободных мест в конце салона, но я сел у открытого окна, чтобы несвежие мои волосы трепал керосиновый ветер. Ветер был порывистый, забивался в нос и глаза, но я не отворачивался, улыбался ему, хлещущему по лицу нещадно. Шофёр торопился, ехал быстро, резко и неохотно тормозил, пуская и выпуская пассажиров. Пассажиры все попались безграмотные, просили шофёра притормозить следующим образом: «на остановке, будьте добры» и, второй вариант, «остановите на остановке». А что будьте добры на остановке, ну что? — отчего-то меня вдруг развеселила это косноязычная бессмыслица, которую слышал я уже тысячу раз.
— Притормозите у белой берёзы, маэстро! — воскликнул я на весь салон. Водитель ударил по тормозам, как будто кто-то выскочил на дорогу. Пассажиры дружно уткнулись головами в мягкие спинки сидений. Две школьницы на задних сиденьях прыснули.
— У этой? — спросил водитель.
— Да, — подтвердил я, выпрыгивая из салона. Белая берёза была здесь всего одна. Я подошёл к урне и выбросил в неё смятый талончик. Талончик в урну не захотел, сделал пируэт и опустился мне на пыльный носок кеда. Он был сиротливого серого цвета, с чернильной загогулиной, поставленной от руки. Я брезгливо смахнул талончик с ноги, как плевок, и бодро зашагал в сторону метро. До него было ещё три остановки.
Филипп выглядел слишком пристойно. Я даже не сразу узнал его, в голубой рубашке и сером, с налокотниками, пиджаке. Филипп успел отпустить безусую и густую мормонскую бороду, остриг волосы, причесался. Распространяя пивные и парфюмерные запахи, он загадочно улыбался. Я обнял его, прижавшись к его животу, грубому, как мешок картошки.
— Насчёт денег не переживай, у меня есть, — сразу сообщил Филипп, вывернув передо мной карманы, полные тысячных и пятисотенных купюр, салфеток, проездных карточек, прочих разнообразных бумажек. Денежные бумажки заметно превосходили числом любые другие.
Мы свернули с Чистопрудного бульвара в Архангельский переулок и зашагали между низких старинных особняков. Улица розовела. Неторопливо кончался день.
— Откуда у тебя деньги, Филипп? — спросил я, видя, что мой спутник не собирается прерывать сразу наступившего между нами молчания.
— А… — Фил, поднял голову, задумавшись, словно ответ на вопрос требовал сложных математических вычислений. — Деньги — от отца. Дал на распечатку автореферата и на фуршет.
— Думаешь, останется?
Мы завернули в неприметную арку. Фил беззлобно замахнулся на замешкавшегося перед нами голубя. Голубь неохотно отпрыгнул, недовольный.
— Нет, конечно, — вздохнул Фил. — Я уже вчера половину пропил. А смысл? Автореферат мне и так распечатают, у нас в типографии по соседству отличные мужики. — Фил даже поднял большой палец, демонстрируя, насколько они отличные. — А чего им, этим старпёрам фуршет? Уже отбухали своё, пусть теперь лечатся, берегут здоровье. И бабы там вон какие жирные, сладкого им всё равно нельзя, — насколько жирны были эти бабы, Фил показывать не стал. На себе не показывают, наверное.
Мы зашли в пустой бар и сели за столик возле сцены. Всюду был полумрак. Играл минорный рок-н-ролл. Бар позиционировал себя не просто как обычная пивная, а как рок-бар, поэтому стены были завешаны портретами всех полагающихся мёртвых рок-героев. Мы любовались ими бесконечно долго, пока, наконец, из неосвещённых глубин к нам не выплыла официантка — симпатичная блондинка на стройных тонких ногах. На её лице было выражено удивление. Она принесла меню. Фил был голоден и, не заглядывая в него, сразу заказал жирный свиной шашлык и тарелку борща. Также мы заказали 500 грамм дешёвого виски с яблочным соком.
До появления еды Филипп был суетен и печален, малоинтересно и немногословно повествовал о своей диссертации. Как иждивенцу, мне приходилось выслушивать Фила с заинтересованным выражением лица. Несколько сглаживал моё положение быстро подоспевший алкоголь.
Потом Фил жадно и неопрятно ел, разворотив воротник и растопырив липкие жирные пальцы.
— Ты почему не ешь? — пробормотал Филипп неразборчиво, капая помидорным соком. — И вообще, что с тобой, чувак, почему ты выглядишь так херово? Ты болен?