Дворники мели мётлами, а первые собачники выгуливали ухоженных своих собак. Я остановился закурить, и тут же ко мне подбрела огромная вялая псина, дог, закинула огромную ногу, желая на меня отлить, но я отошёл. В специально организованном вольере коротко стриженая девушка упражнялась с добродушного вида лабрадором. «Сидеть, лежать, кататься, улыбаться, быть счастливым и радоваться каждому мгновению», — командовала псом девушка. Пёс с готовностью выполнял поручения. Вот поэтому-то я и не люблю собак, этих послушных и зависимых подхалимов. Ненавижу взаимоотношения рабов и господ, презираю тех, кто подчиняется, ненавижу тех, кто командует. Пусть будет самодостаточный кот, пусть будет ходить и ссать там, где вздумается, а я буду его наказывать и злиться, а он в ответ будет ссать ещё больше, ссать мне в ботинок вонючей зловредной мочой, ссать и срать, до бесконечности. Это и есть нормальные отношения, борьба противоположностей, настоящая жизнь…
Я зашёл в подъезд, вызвал лифт. Он открылся почти сразу же, заждавшийся на первом этаже.
— Э, подожди, нэ закривай! — услышал я нагловатый кавказский голос и стремительный топот нескольких пар ног. Я поморщился, но нажал на кнопку с отвернувшимися друг от друга острыми стрелками.
— Вот спасыба, — произнёс очень чёрный, волосатый парень. Роскошные волосы, завистливо подумал я, прямо как у Наргиз. У Наргиз?
Он молча шагнул в лифт и ударил меня один раз, точно в нос. Меня отбросило назад, ударило затылком о стену, и тут же я получил ещё раз, на встречном движении. Скатился вниз, ошеломлённый.
Меня вытащили из лифта, стукнули головой о почтовый ящик, который сразу же сломался, распахнулся, заполошно громыхая дверцей. Бросили на пыльный холодный кафель.
Удары посыпались с разных сторон. Каждый из них сопровождался, как заклинание, негромким злым возгласом. Чаще всего повторялось: «Сука». Я перекатывался от стены к стене, почти не чувствуя боли, и думал о том, что как же странно, прожил уже столько бурных, насыщенных лет, а бьют меня вот так, по-настоящему, в первый раз. В нос и рот забивалась пыль, и я чихнул, громко, неуважительно к бьющим. Получалось, я реагировал на аллергию, а на удары — нет. От этого стали бить сильнее, а я продолжал чихать.
Зачем-то они подняли меня на один пролёт вверх, бросили о батарею и продолжили избиение там. В батарее пыли было ещё больше, древней, утрамбованной советской ещё пыли. Интересно, подумал я, а второй брат, похож ли он на Наргиз. Я поднял голову и тут же получил кулаком в бровь. Кровь залила глаза. Лёжа на животе, я заметил, что бьющие были одеты в остроносые туфли, начищенные до блеска. Один туфель я увидел вдруг у самого глаза, он взмахнул в мою сторону и глаз потух.
Один из братьев зачем-то прыгнул мне на ногу, и что-то хрустнуло, стало больно по-настоящему, я закричал. «Не ори, сука, тварь, пидарас». Новая серия мощных, остервенелых ударов по голове, спине, бокам. Властная рука схватила меня за волосы, потянула на себя.
— Чё это у тебя за хуйня в ухе, а пидарасина? — услышал я над собой. — Серёжки нацепил, блядь?
Мочка уха оттянулась, и ухо коротко, пронзительно обожгло. Рука ударила меня сильно, с ненавистью, несколько раз об пол, смяла нос, во рту стало вдруг просторно и шатко. Привстав на руках, я увидел кровяной отпечаток лица на полу. Меня перевернули на спину. Две маленькие, ничтожные в сравнении с каменным Мандельштамом фигуры нависли надо мной.
— Э, да у него нож, — сказал один из них. Я скосил единственный функционирующий глаз и обнаружил им рукоятку, валявшуюся подо мной. Нож бородача Валеры, неизвестно как попавший ко мне. Одна из фигур уже тянулась к нему. Мне до ножа было гораздо ближе, он лежал прямо под левой рукой, полсекунды мне нужно было, чтобы схватить его и нажать на кнопку, чтобы лезвие вылетело, а потом ударить в склонившееся лицо. Но вместо этого я упал на нож животом, свернулся клубком и завопил: «Не отдам». Визгливо так, по бабьи, срывающимся голоском: «Не отдааам!». Эти двое набросились на меня с удвоенной силой, колотили нещадно, кости хрустели, болталась, как у болванчика, кровавая голова.
— Отдай, сука, нож, отдай! — орали они на меня, пытаясь подлезть под живот рукой. Я подумал, что теперь они наверняка убьют меня. До этого, может быть не хотели убивать, но теперь, увидев, что у меня нож, завелись и решили убить. Или, может, всё из-за серьги в ухе, кто их поймёт. Так или иначе, в этом их желании я был убеждён.
И тогда я закричал, громко, жутко, отчаянно. Но никто не открывал дверь. Субботнее утро, никого, видимо, ни одной живой души во всём доме не было, а я орал на весь дом. Наконец, настырная рука пролезла под меня, я почувствовал её животом, попытался придавить к полу, но она уже выскользнула, как удочка с бьющейся на ней рыбкой, взмахнула вверх.
Я увидел лезвие. В боку кольнуло исступлённо. Тело вдруг представилось мне тягучим и податливым, как резина.
Парень с ножом почему-то медлил с ударом. Он кричал мне какие-то оскорбительные слова и чуть не плакал. Наверное, он не очень хотел меня резать, он был цивилизованный азербайджанец, но зов крови велел. Нож в солнечном свете блестел, блестела и слетавшая с его губ злобная слюна.
Вдруг я услышал, как сверху спускается кто-то. Тяжёлый, нарастающий бег. Митя, понял я, пренебрегая лифтом, решил начать пробежку на лестнице. Братья Наргиз стояли в нерешительности надо мной, пока приближались шаги, не умея ни спрятать нож, ни воспользоваться им, не убежать. Шаги звучали грозно, и азербайджанцы немного перепугались, но как только они увидят обладателя этих шагов, толстого и безобидного, успокоятся и, возможно, прирежут уже нас обоих. Митю — за доставленный им неоправданный страх. Но когда нас разделял уже последний пролёт, азербайджанец с ножом бросил мне его под ноги и плюнул мне смачно в лицо.
Они бросились бежать, через пару секунд уже запищал домофон, и они оказались на улице. Топот остроносых туфель по асфальту утихал вдали.
Не помню, как я очутился у себя в спальне на дырявом полу. Я лежал, свернувшись калачиком, и обильно кровоточил. Даже слёзы, непроизвольно выступившие на глазах, были кровавыми. Левый глаз не открывался, затылок пульсировал, по костям расползался свинец. Я закрывал и раскрывал рот, чавкая непонятным месивом, состоящим из губ, языка, зубов, щёк. Теперь во всём организме у меня не осталось живого места, подумал я. Внутренние органы поражены страшной болезнью, внешние члены деформированы, не на что опереться, одна сплошная тянущая, заунывная, как бардовская песнь, боль.
Рядом со мной натужно скрипели половицы. Треща от натуги, ходуном ходил пол. Сначала я подумал, что, совсем взбесившись, подпольное чудовище рвётся наружу изо всех сил, но потом слух различил разрозненную поступь многочисленных, наводнивших комнату ног.
— Ну как, жив? — услышал я голос над собой. Приподняв голову, я огляделся.
Надо мной стоял, склонившись, грубый носатый человек в фуражке, съехавшей на лоб. У него были бесцветные заплывшие глаза, словно отдраенные мылом. В жирных пальцах он держал раскрытую колбочку. Нашатырный спирт, догадался я.
Угловатые люди в милитари-форме блуждали по квартире. Кто-то был и на кухне, я слышал, как передвигался мой холодильник. За спиной тощий злой солдатик курил в открытую форточку.
— Это кто тебя так? — доверительно спросил носатый.
Я хотел произнести что-то, но вместо этого выплюнул два кровавых зуба.
— Документы твои где, бедолага?
Я выплюнул ещё один зуб и пустил изо рта долгую слюну. Носатый почесал нос, тяжело поднялся. Злой солдатик ловко щёлкнул окурком в форточку. Нетерпеливо прошёлся, хрустя половицами.
— Ладно, так можно весь день колупаться, — сказал носатый, уйдя из поля моего зрения. — Берите его и пошли. Там разберёмся.
Бесцеремонные ноги в сапогах, разбрасывая половицы, ввалились в комнату разом. Я почувствовал беспокойное, хмурое кружение над собой, словно кружили надо мной коршуны. Солдаты водили вокруг меня хоровод, примериваясь.
Меня вынесли на руках и запихнули на заднее сиденье грубо, как мешок с овощами. Тронулись резко, голову качнуло назад, отчего, судя по звуку, переломились шейные позвонки.
Мы ехали в умиротворённой тишине, втроём, на заднем сиденье: я и двое солдатиков по обе стороны, прижимавшихся ко мне бесцеремонно. Я высвободил одну из рук, сдавленную ими и осторожно трогал лицо, не узнавая его составных частей. В особенности меня беспокоил глаз, который мало того, что болел, так ещё и не открывался, будто заклеенный. С ресниц я снимал некую ссохшуюся субстанцию, похожую на клей.
Ехать до военкомата было недалеко, но мы ехали долго, всё время застревая в плотном потоке автомобилей. Лил дождь, и железные каркасы машин собирали грязную влагу. Представив, как я слизываю влагу с капота красного «Опеля», я понял, что очень хочу пить. Облизнул рваным языком сухие губы. Мальчик лет 6–7 из соседней машины, припав к окну, глядел на меня с ужасом. Он тыкал в мою сторону пальцем, кому-то что-то говоря. Меня раздражал этот малыш, но носатого он раздражал ещё сильнее.
— Вот вылупился, блядь! — комментировал он. — Ещё подумают, что это мы его отмудохали так. И так в армию никто идти не хочет…
На меня обращали внимание и из других машин. Я поймал пару сочувственных взглядов. Солдатики рядом со мной тупо глядели в пол, злые и стыдливые. Носатый матерился и краснел. Движение в пробке продолжалось бесконечно долго.
От машины я попробовал идти своими ногами — получилось. Солдатики старательно поддерживали меня, но делали это грубо и неумело. Невозможно было представить, что этими руками солдатики могли гладить по волосам своих девушек или носить им цветы. В таких руках стебли цветов могли только ломаться, а волосы только выдираться. ещё хорошо такими руками бить прикладом в лицо. Впрочем, о ребятах этих я думал с теплотой — они уже здорово перепачкались в моей крови, но не жаловались по этому поводу. Хорошо, когда мужчина не брезглив. Вот небрезгливые женщины мне не нравятся. Вот, помню, как-то раз…