Они свернули за угол и в считанные мгновения перенеслись из парадного Чикаго в самое начало века. На тротуарах стояли передвижные прилавки, предлагавшие прохожим шоколад, фрукты и прочие предметы роскоши, однако продавцы были готовы в спешном порядке свернуть торговлю, лишь только на горизонте замаячит бляха легавого.
Симпатичная женщина средних лет, скучавшая за ворохом одежды, вдруг принялась сверлить Лоу взглядом, полным неприкрытого вожделения.
— Вы не обольщайтесь, — предупредил Холли. — Просто ей приглянулись ваши брюки.
Вчера вечером в коридоре отеля какой-то молодой человек предложил Лоу крупную сумму в долларах за его самый обыкновенный бартонский пиджак. Верхом запретного шика считалась здесь настоящая лондонская двойка — а лучше тройка — в полоску. Самый пижонистый из уличных торговцев, сбывавший японскую видеотехнику и русские граммофоны, гордо заявлял всему свету о своем нажитом на черном рынке богатстве строгим котелком от «Данн и K «и гвоздикой в петлице плаща от «Бэрберри».
— Куда идем?
— Да так, в одно место. Если вас действительно интересует музыка, ее нужно слушать в естественной обстановке. Этот болван Мерль только напичкал бы вас жвачкой, снабдив попутно «советами» и «точками культурного отсчета».
— А товарищ Мерль не обидится, когда обнаружит, что мы драпанули?
— Драпанули? — Холли усмехнулся. — А, в смысле смылись. Не-е-е! Мерлю все нипочем. Что с того, что мы устроили себе небольшой отпуск по-мексикански? Может, он побежит доносить на нас в ФБР? Мы теперь считается, по крайней мере, — живем в свободной стране. Так что не дрейфьте, товарищ Лоу.
Лоу кивнул, думая про себя о том, что кто-нибудь из уличных торговцев наверняка стукач.
— Вот мы и пришли, — объявил Холли.
Они остановились у «Бара и гриля Техасца Джо», грязной прокуренной забегаловки в каком-то гнусном переулке. Вывеска гордо гласила, что заведение торгует пивом и принимает продуктовые талоны. Мужчинам и женщинам в форме обещалась щедрая скидка.
За прилавком стоял толстяк в старом пальто, привалившийся к железной печке, да за одним из столиков сидел одинокий посетитель, уткнувшийся носом в «Уоркбой». Кроме них в зале никого не было. На стене висела киноафиша. Сталлоне и Чак Норрис защищали Аламо от коварного врага.
Холли махнул рукой толстяку, прошел в дальний конец комнаты и трижды стукнул в стену костяшками пальцев. Висевшая там фотография президента Воннегута съехала в сторону вместе с рамкой, и в образовавшееся отверстие выглянула пара подозрительных глаз. Открылась потайная дверь, и Холли ступил в утопавшую в клубах сизого дыма комнату. Как, наверное, Лоу полагалось догадаться заранее, непутевый дядюшка Чарли привел его в подпольный кабак.
Просторное помещение было заставлено разномастными столиками и стульями, а вдоль одной стены тянулся бар, богато и космополитично экипированный многочисленными сортами пива и напитков покрепче. В углу готовилась к выступлению рок-группа. Холли то и дело приветствовали завсегдатаи всех возрастов и обличий. Один высокий парень со шнурком на шее и в пиджаке с бархатным воротником хлопнул его по спине и поинтересовался, собирается ли тот играть.
— Конечно, — ответил Холли, — вот только поговорю со своим приятелем. Кстати, его зовут Лоу, и он английский репортер.
Паренек протянул руку, и Лоу пожал ее.
— Товарищ, — изрек юноша, — добро пожаловать в настоящую Америку.
Холли провел своего гостя в тихий уголок. Официант принес бутылку «Мэтьюз Саузерн Комфорт», и Лоу полез за бумажником. Холли отмахнулся от валюты.
— Плачу я, приятель. Правительство вдруг сильно меня полюбило, а оно у нас платит тем, кого любит. Надо пользоваться, пока наверху не передумали.
Лоу выпил рюмку и ощутил, как спиртное успокаивает его язву. У него был «флит-стритский» желудок.
— Значит, вы хотите взять у меня интервью? — спросил Холли.
— Да, что-то вроде этого.
— Ну, и какой же вопрос вас интересует? Вас в вашей Европе хлебом не корми — дай вопросы позадавать. Кстати, во Франции меня крепко уважают. Если бы я получал свои зарубежные гонорары, стал бы богачом.
Лидер-гитарист взял несколько пробных аккордов, но сфальшивил и виновато ухмыльнулся, бросив взгляд на диссидента; Холли рассмеялся.
— Смотри, чтобы Пегги Сью не услышала, что ты делаешь с ее песней, крикнул он гитаристу, потом пояснил Лоу: — Это была моя первая настоящая песня.
Лоу отпил еще глоток, прогревая горло.
— Итак, Чарли, — начал он. — Почему?..
— Хороший вопрос, — Холли сверкнул зубами. — Немного общий, но хороший.
— Вы знаете, что я имею в виду.
— Пожалуй, да. Вы хотите узнать, почему я выбрал жизнь, в которой мне уготованы одни печали и гонения?
— Пусть так.
— Сначала я, конечно, не думал, что будет так паршиво, а потом… Как говаривал наш Аль, «добрый социалист должен делать то, что должен делать добрый социалист, черт побери!»
— Вы начали, когда вам и двадцати не было. Еще в пятидесятых…
Холли выпил и привалился к спинке стула. Веселые морщинки у него на лице стали просто морщинами, но даже теперь он больше всего напоминал долговязого неуклюжего подростка.
— Да, в пятидесятых. Передовики производства, показательные процессы, безалкогольное пиво и кринолины. Думаю, когда доживешь до моих лет, молодость всегда вспоминается будто сквозь туман — этакие кадры кинохроники, подпорченные по краям. Мне теперь приходится постоянно напоминать себе, что тогда было по-настоящему тяжело. Нынешние ребята даже не понимают насколько. Действительно не понимают…
Лоу попытался сам припомнить что-нибудь из пятидесятых, но не сумел. Кроме первого космического полета Телстара и Йигера на Х-15 в голову ничего не приходило. Англия в то время доживала последние дни под режимом Черчилля.
— Все пошло наперекосяк еще до моего рождения, и мамуля позаботилась, чтобы я об этом помнил. Мои родители были из Техаса. Пожизненные беженцы. Дедушка остался в Лаббоке, и Запата поставил его к стенке. Так что, свой счет к председателю Алю был у меня задолго до того, как все остальные вдруг обнаружили, какой гадиной он был. После смерти Дэбза Капоне сумел пролезть к власти по спинам крупных профсоюзов, и первое, что он сделал, это сторговался с Виллой, уступив ему Техас.
Как все американцы в возрасте за сорок Холли говорил об Аль Капоне так, будто знал его лично.
— Меченый со своими дружками просто взял и слопал целую страну. Неплохая получилась компания: Лонг, Лучано, Хоффа и, естественно, «палач» Гувер. Все они были не лучше буржуев-грабителей. Никто не был застрахован от автоматной очереди через дверь, а четыре часа было самое опасное время — джимены почти всегда забирали людей в четыре утра. Кто-то получал пулю после цирка, который называли судом, а кто-то не удостаивался и цирка. Счастливчики попадали на Аляску.
— Сразу после войны все было по карточкам. Солдаты возвращались домой калеками. Мы жили в деревне, где все-таки было немного полегче, но и нам приходилось голодать. Определенную часть продуктовой нормы мы должны были отдавать в пользу партии, а раз в месяц назначался день Социалистической жертвы, когда еды вообще не полагалось. Но вы посмотрите старую хронику и судите сами, сильно ли похудел президент Капоне.
— А как насчет музыки?
— Музыки? Я скажу, что тогда сходило за музыку: ебаный Марио Ланца со своими песенками про трактора и сенокосилки. Да и в кино дела обстояли не лучше. Нам показывали исключительно четырехчасовые эпопеи о Революции. Начинались они с того, как плохо было при буржуях-грабителях, которых всегда играли Сидни Гринстрит, Питер Лорре или Оливер Харди. Потом главный герой, обычно дружок Капоне — Джордж Рафт, произносил пламенную речь, призывая пролетарские массы идти что-нибудь штурмовать, что массы и исполняли в хореографии Басби Беркли. Еще речь, немного пения — и все. И вся ребятня знала, что в каждом кинотеатре сидит переодетый джи-мен, следивший за теми, кто недостаточно громко хлопал.
— Это было в Техасе?
— Нет, нас переселили во время одной из «Конструктивных миграций» Капоне. В сорок втором почти все население Лаббока погрузили в автобусы и отправили на Север, в Канзас, работать на военном заводе в окрестностях Роузвилла. Аль становился параноиком, когда речь заходила о Мексике, и принципиально не строил стратегических объектов вблизи границы, опасаясь, что мексиканцы присоединятся к Оси. Сначала отец был занят на сборке танков, но после войны завод перевели на выпуск тракторов. Мы жили в своего рода гетто, в техасском квартале. Его обитателям в то время приходилось несладко. Все помнили войну семнадцатого года, и мы так навсегда и остались «штатом, который не смог защитить себя». Я был прыщавым техасским мальчишкой, очкариком впридачу, так что мои ранние годы трудно назвать безоблачными. Остальные техасские ребята были здоровяками поперек себя шире, многие играли в футбол, а я рос худой, будто скелет. Естественно, меня выбрали главной мишенью для разных техасских шуточек. В школе был один канзасский парнишка — Мелвин Янделль, сын местного партийного бонзы, — который вечно колотил меня, а его приятели Чик Уиллис и Филли Уиспер с энтузиазмом помогали.
— И поэтому вы стали диссидентом?
— Черт побери, нет, конечно! От этого я только сильнее хотел, чтобы меня приняли в компанию. Я думал, что если докажу свою верность Революции, моим мытарствам наступит конец. Сейчас таких называют «нудилами». Я стал ревностным членом Американской социалистической пионерской организации это что-то вроде бойскаутов, только с партийным уклоном. Из меня получился образцовый юный коммунист. В свои двенадцать лет я удостоился чести быть самым молодым звеньевым в Канзасе, а уж всяких нашивок заработал просто без счета. Каких у меня только не было: за начальный, промежуточный и основной курсы научного социализма, за личную гигиену, за эффективность, за навыки юного следопыта и еще только Карл Маркс знает за что. Больше всего я гордился ленточкой за «Распознавание силуэтов вражеских самолетов». Одного беглого взгляда мне было достаточно, чтобы отличить реактивный «СИ-51» Сикорского от «Супермарин Свифта». Если бы Черчилль и царь вдруг решили начать третью мировую войну, я находился в полной боевой готовности…