20
Паола похожа на привидение. Она все время смотрит на меня. Она сидит с нами на пляже, но, кажется, даже не дышит. Остальные устроили пикник. Паола ни к чему не притрагивается. Разговаривает с друзьями, но чаще всего это они обращаются к ней. Сидит, прижав колени к груди. Ее ноги как две сухие палочки. Щеки ввалились, глаза запали, нос кажется огромным на сером лице. Друзья, похоже, привыкли видеть ее такой осунувшейся. Над ней никто не смеется. В какой-то момент она разгибается, подходит ко мне и садится рядом. Я ожидаю услышать тоненький голосок, но она не старается говорить тихо, она говорит нормально. Спрашивает, встречается ли Жорж с мамой. Я отвечаю, что да, и мне странно слышать «Жорж». Паола продолжает смотреть на меня, и я знаю, что она хочет что-то мне о нем рассказать. По правде говоря, я это знала еще пять лет назад, когда мы приезжали сюда на выходные с Монджо. Но она молчит. Я знаю, он показал ей, что значит любить, это видно по ее белым щекам. Когда щеки больше не краснеют от любви, они белеют, и девушки становятся привидениями. Потому что пища больше не вмещается. Секрет занимает в животе слишком много места. Туда больше не помещается даже самый маленький кусочек. Не потому ли меня так часто рвет?
Мне хочется прижаться к ней, согреть ее. Мы разговариваем об учебе, но из-за болезни она почти не учится. Я спрашиваю, чем она болеет. Анорексией, говорит она. Я знаю это слово, но толком не понимаю, что оно значит.
– Я худею, – объясняет она, – и ты знаешь почему. Я знаю, что ты знаешь.
И вдруг она закатывается хохотом, каким-то чужим, и это очень страшно. За мной приходит Инес. Я чувствую, что ей неловко из-за того, что ее сестра разговаривает со мной. Она берет меня за руку и зовет играть в бадминтон.
– Извини, – говорю я Паоле и встаю.
– Ты вернешься, – отвечает она.
Ее лицо кусает мрачная улыбка. Все-таки Паола странная. Но меня тянет к ней, хочется посидеть с ней еще и узнать, что она хочет рассказать мне. Хоть я и сама знаю. Я знаю, что Монджо трогал ее, когда она была маленькой. Знаю, потому что все поняла по ее лицу в тот день, когда увидела, как она смотрит на Монджо. Она боится его. У нее есть секрет. Этот секрет поедает ее жир и превращает в скелет. Может быть, ее рвет, как меня. Я стану такой же, если не заговорю. А за мной и мама, если я не вырву ее из рук Монджо. Мама станет однажды скелетом?
В коллеже нам рассказывали о потенциальных насильниках. О людях, под чье влияние можно попасть. А потом они делают разные вещи. Часто это знакомые. Двоюродные братья, дяди, друзья семьи. Близкие родственники.
Но мне-то пятнадцать, и я уже не ребенок. Это другое, ведь наша история любви надолго. Однажды мы с Монджо поженимся. Да, наша история началась рано, но мы поженимся.
В компании Инес много симпатичных мальчиков, и мне с ними хорошо. Так хорошо, что я задаюсь вопросом, не будет ли выходом порвать с Монджо, сказать ему, что я передумала и больше не хочу за него замуж. Мне еще рано. Сможем ли мы остаться друзьями? Мои мысли скачут. То туда, то сюда. То в один часовой пояс, то в другой. Да. Нет. То туда, то сюда. Выйти замуж. Порвать. Мама. Я. Ребенок. Взрослая. Я уже не знаю, что думать. Встречаться с ровесником – это как будто так далеко от меня. Я уже привыкла ко всему этому. Мы ссоримся, у нас не ладится, он теперь с мамой. Конечно, он с ней, чтобы быть ближе ко мне, но… А если я его брошу? Он говорит, что я уже большая девочка, значит, я могу его бросить? Не покончит же он с собой, если я уйду?
Паола берет ракетку и начинает играть. Когда она встает, тонкая, как веточка, всем страшно, что она переломится, но энергии ей не занимать. До тех пор, пока не слышатся громкий смех и аплодисменты, от которых она цепенеет: руки Монджо. Его голос. Он комментирует игру, кричит громче всех, и мне вдруг становится неловко: зачем этот старый Монджо мешает мне общаться с ровесниками? Звонок. Молчание.
Мне бросается в глаза, что он старый, и я представляю другим моего как бы папу уже без гордости.
– Бойфренд моей мамы, – говорю я мальчику, который спрашивает, кто это.
Мама тоже нарисовалась за ним, верх ее купальника плохо завязан, лямка на шее слишком свободная. Мне хочется и обнять ее, и над ней поиздеваться. Мне хочется крикнуть: «Уйди! Уйдите!», и я изо всех сил размахиваю ракеткой. Я люблю выигрывать, это правда. Мама, воспользовавшись перерывом в игре, говорит, что они с Монджо идут в отель. Я с ними? Или я хочу остаться здесь?
Да, остаться здесь. Насовсем. Подальше от них и с такими же ребятами, как я. Ко мне подходит Паола. Она говорит маме, что после обеда все пойдут в боулинг. А вечером вечеринка у Фреда. Фред – вон тот, играет на гитаре. Она показывает на него пальцем. Мама спрашивает, чего хочется мне. Я отвечаю, что останусь здесь, но к нам уже подошел Монджо, он разрешает мне пойти в боулинг. Насчет вечеринки еще посмотрим. Мама меняется в лице. Решать не Монджо; она это знает, но молчит. Говорит, что мы встретимся в отеле в шесть вечера и обсудим это вдвоем.
– Втроем, – поправляет ее Монджо, широко улыбаясь, и снова аплодирует игрокам.
Паола испепеляет его взглядом. Но я-то привыкла к его двуличности: снаружи – улыбка, внутри – злость. Ласки и грубость. В Монджо – и то и другое. Мама машет мне рукой. Ей явно не по себе. Она знает, что это были наши с ней выходные, что Монджо выкрутил нам руки, чтобы тоже поехать. Она ему подчиняется и сама понимает, что подчиняется. Мы с мамой похожи. Играть в бадминтон расхотелось. Хочется куда-нибудь уйти. Месье Друйон? Мадам Лиота? Но на этот раз меня спасает Паола. Она берет меня под руку и уводит подальше по пляжу.
– Он с тобой это делал? – спрашивает она.
И я без колебаний киваю. Мы садимся рядом на песок, и она выпаливает:
– Только не говори никому. Все равно никто не поверит. Даже родители.
– А ты кому-нибудь говорила?
Она не отвечает. Это случилось, когда они с Монджо жили по соседству. Он оставлял конфеты в кухне, а дверь – открытой. Она могла брать сколько угодно, возвращаясь из школы. Этот дом был раем. Один раз Монджо подделал ее дневник, чтобы родители не ругали за плохие отметки. А в другой раз он ждал ее голым. Запер дверь на ключ. Домой она пришла с опозданием. Родители на нее накричали. Ей было десять. Больше она за конфетами не приходила. А потом он уехал из Нормандии.
21
Мне тринадцать, и я отказываюсь видеться с папой. Мама списывает это на их тяжелый развод, мой переходный возраст и запоздалый гнев. Папа шлет мне дурацкие сообщения, силясь вбить мне в голову единственную мысль: он со мной. Монджо сам не свой от радости, что бесконечные папины сообщения на меня не действуют. Он осыпает меня подарками. Исполняет мои мечты. Он отводит меня проколоть уши и дарит золотые гвоздики с бриллиантами. Маму не предупредили, и она так удивилась, что записала и этот акт сопротивления на папин счет. Это он виноват. Надо было выполнять отцовские обязанности. Монджо его заменил, тем хуже для него! Она уверена, что все поняла, она справляется, она благодарит Монджо, он такой чудесный, он ее поддержка и опора. Она познакомилась с мужчиной по имени Эмерик, и мы с Монджо часто над ней посмеиваемся: «Эмерик носит парик?»
Вообще-то он мне не очень нравится, он разговаривает со мной как будто мне четыре года и я из другой страны. О маме говорит в нос «твоя манман». А прозвища, которыми он называет ее, я даже повторить не могу, так они меня бесят. Всякие «зайки» и «кисоньки», примитивно и дебильно. И эта его гнусавость, как будто у него всегда насморк. Но ничего подобного. Он, бедняга, отоларинголог. От этого мне еще противнее. Он целыми днями ковыряется в носах, и мне хочется умереть, когда он входит ко мне в комнату и предлагает сыграть с ним в «Скрэмбль» и «Монмон». Я дуюсь и все рассказываю Монджо. Через некоторое время Эмерику надоедает мое отношение, и мама просит меня постараться ради нее. Я пытаюсь, но не получается. Тут и Монджо с маминой подачи начинает уговаривать меня быть вежливой, то есть говорить не только «здравствуйте» и «до свидания».
– Не так часто твоей маме выпадают маленькие радости, – ухмыляется он. А потом смеется по-настоящему. Он, конечно, пошутил. Он не стал бы издеваться над мамой.
Постепенно я привыкаю к присутствию Эмерика, который обычно остается ночевать в выходные. Он старше мамы и хорошо к ней относится. Я говорю об этом Монджо, а он почему-то начинает психовать.
– А я, что ли, плохо?
Не понимаю, какая муха его укусила. Он вне себя, сидит у нас в гостиной, потому что забирал меня из коллежа и теперь ждет со мной маму.
– Вот как? – повторяет он. – Эмерик, значит, хороший? Что ж, тем лучше для тебя!
Он раздул этот пустяк до гигантских размеров. Вскакивает и, красный от гнева, начинает кружить по гостиной.
– Значит, вот чего я заслуживаю? После всего, что для тебя сделал?
Я защищаюсь как могу, прости, Монджо, я же просто сказала, что он хороший. Только и всего! Слышу, как говорю:
– Прости, Монджо, «хороший» – это просто комплимент, он ничего не значит, не принимай на свой счет.
Чем больше я извиняюсь, тем сильнее он злится, и когда мне звонит Жанна – она теперь в другой школе, и мы часто общаемся по телефону, – я обрываю разговор, обещаю перезвонить, но так и не перезваниваю. Она переехала на Юг. Мы пообещали не теряться, но после Эмерика Монджо набросился на нее:
– А Жанна? Она тоже хорошая? Будешь мне рассказывать, что она просто хорошая, да? И ты хочешь, чтобы я тебе поверил? Ну-ка говори, что вы делаете, когда остаетесь вдвоем?
На глазах у меня слезы, мне страшно. Я не знаю, кто в моей голове подталкивает меня в комнату, под кровать. Я приношу Монджо коробку с папиными мешалками, чтобы его успокоить. Он видит ее и говорит:
– О, Анна, ты бы их все выбросила ради меня?
Голос его смягчается, взгляд становится нежным. Он подходит ко мне, берет коробку, которую я несу перед собой, как именинный торт. Спрашивает, в котором часу вернется мама. У нас есть час. Мы идем успокаивать его ко мне в комнату.