– Теперь он поймет, – уверяет Эмили.
Тогда я снова беру с нее клятву никому не говорить, тем более друзьям. Что они подумают обо мне, когда узнают, что я делаю мурашки с десяти лет, даже раньше? Что я была придверным ковриком? Они возненавидят меня, им будет противно, я буду им противна, никто больше не захочет со мной дружить.
– Эмили, а тебе я не противна? Ты рано или поздно все равно решишь, что это мерзко, скажешь, что я должна была все рассказать, а не оставаться с ним, но я любила его, понимаешь, и сейчас немножко люблю, я люблю его немножко, не так, не так, как раньше, у нас с ним сейчас все непросто.
Я плачу, и Эмили берет меня за руку.
– Ты никогда не будешь мне противна, ты ни в чем не виновата, это он чудовище, он не имеет права. Ты была маленькая и не понимала, ты просто поверила его сказкам.
Мне тяжело слышать, что Монджо чудовище, и я снова терпеливо объясняю, что это совсем другое, у нас настоящее чувство, хоть наша разница в возрасте и может шокировать. Он старше, поэтому у нас секс. Я младше, поэтому это странно. Она не злится, но отвечает твердо:
– Когда тебе восемь, десять, пятнадцать – ты еще ребенок, понимаешь? А он тобой пользуется. Да еще спит с твоей матерью! Этот тип хочет тебя подавить!
Странно слышать от Эмили, что я ребенок, ведь она постоянно говорит, что с Томом совершенно точно чувствует себя женщиной. Перед лицом проблем она съеживается, как и я. Зато у нее длинные руки, которыми она меня обнимает.
– Нужно все рассказать, слышишь? – повторяет она. – Иначе ты опять с ним увидишься, и он запудрит тебе мозги. Не даст тебе уйти, ты же понимаешь, что он тебе врет?
– Эмили, это другое. Да, мне это не нравится, и он меня заставляет, но в остальном все было замечательно, и потом, мы поженились тогда на пляже, поженились на будущее.
– И сколько тебе было лет? – спрашивает Эмили.
– Десять.
Я слышу, как это говорю, в этот момент в комнату входит Гортензия, младшая сестренка Эмили, и спрашивает, не хотим ли мы поиграть с ней в «Твистер». У нее брекеты, розовая пижамка с единорогом, пушистые тапочки в виде коал, а пальчики на ладошках все еще пухленькие. Эмили отказывается, но приглашает ее посидеть с нами. Я вижу, что Гортензия улыбается, ведь ее пригласили старшие. Она довольная, потому что скоро у нее день рождения и к ней на пижамную вечеринку придут три подружки. Я спрашиваю, что она попросила на день рождения. Она взахлеб рассказывает про электронный личный дневник, поездку в Диснейленд, новые ролики. Еще про настольную игру «Клуэдо. Гарри Поттер» и картонный самолет на лямках. Самолет на лямках? Да, здорово будет пойти в таком на костюмированный праздник. Гортензии десять, она ложится в 20:45, как я в свое время, ей снятся почти такие же сны, только никакой синий мат не падает на нее, когда она засыпает. Гортензия уходит спать, и мы некоторое время молчим.
– Что ты будешь делать? – спрашивает Эмили.
Я не знаю. Мне бы хотелось остаться пожить у нее, например, пока Монджо и мама не расстанутся.
– А потом? – допытывается Эмили. – Допустим, ты смогла бы остаться у нас на время, но все равно рано или поздно тебе придется вернуться домой, и что тогда?
Я объясняю, что больше не езжу на соревнования, и если они с мамой порвут, то и прекрасно, больше мы не увидимся, но у Эмили на все готов ответ:
– Они могут остаться друзьями, и тогда ты опять будешь встречаться с ним на каникулах. И потом, он будет делать то же самое с другими. Спаси мою сестренку. Спаси всех сестренок на свете.
А я и правда не знаю, что делать. Не знаю, люблю его до сих пор или нет, не знаю, хочу ли выходить за него…
– Лили, эта свадьба – полный бред, он так сказал, чтобы тебя изнасиловать, вот и все. Он больной, поверь, если хочешь, пойдем к твоей маме вместе…
Я отказываюсь от всего, что предлагает Эмили. Повторяю, что Монджо меня не насиловал и никогда по-настоящему не заставлял. Хорошо, она готова признать, что у него настоящие чувства, но, видимо, только мне в угоду, и снова говорит, что он для меня слишком стар, ведь я еще ребенок, и что нельзя взять и влюбиться в маленькую девочку.
– Если бы ты была сорокапятилетним мужиком, ты бы влюбилась в Гортензию?
Я отвечаю, что это другое дело, что я взрослее, что из-за развода я повзрослела очень рано. У меня тоже есть на все ответ. А потом я опять говорю о маме. Потому что мама не виновата, мама всегда хотела как лучше, это мы ей лгали, это мы снюхались за ее спиной.
– Он. Это все он, – повторяет Эмили. – Ты не сделала ничего плохого.
27
ИВТ, так я это назвала, – инцидент в трусах. Думала развеселить Монджо этой аббревиатурой, он ведь всегда говорит, что у меня богатая фантазия, но нет, куда там, он спрашивает, неужели мне приятно это пережевывать, неужели нравится говорить об этих «делах». Он вне себя. Я говорю:
– Тогда пусть будет ДВТ – драма в трусах.
Я еще пытаюсь острить, но, разумеется, моя шутка не успокаивает Монджо, а только еще сильнее злит. Он втолковывает мне, что такие глупости только доказывают, что я больше не та, кого он любил, та чистая, чудесная, единственная. Что касается единственной, то на языке у меня так и вертелась Прюн, а еще моя ревность. Мне как-никак четырнадцать, у меня настоящие чувства, и не пора ли ему перестать, например, знакомить меня со своими подружками, мог бы и обо мне подумать. Но я молчу. Я понимаю, что с Октавом, новеньким в коллеже, могу позволить себе что угодно – но не с Монджо.
Октав друг Тома, а по нему уже три года сохнет Эмили. Они еще не встречаются, но она уверена, что выйдет за него замуж, когда они состарятся. Им нравится одно и то же, они оба занимаются фехтованием, хотят выучить китайский и жить заграницей. Октав классно рисует. Он может в несколько штрихов набросать чей-нибудь портрет. Хочет придумывать комиксы, он уже начал. Мы с ним подружились. Я тоже хотела бы иметь способности к искусству, а он говорит, что скалолазание – тоже искусство, и рисует комикс о скалолазах. Героиня похожа на меня, но я делаю вид, будто не заметила. Мы иногда встречаемся в компаниях, во дворе в коллеже, за обедом, и мне очень нравится, что Октав спокойный и никогда не выпендривается. Он часто приглашает меня куда-нибудь, в музей, в кино или просто погулять. Я обычно отказываюсь. Монджо требовал, чтобы я все ему рассказывала, но теперь, стоит мне упомянуть Октава, он выходит из себя, так что я держу дистанцию. Монджо считает, что у меня слишком довольный вид, когда я хожу куда-нибудь без него. Я успокаиваю его, объясняю, что это совсем другое дело: Октав только друг, ровесник. Но в глубине души я знаю, что вру. Мне правда нравится Октав, и когда я сплю с Монджо, однажды вместо этого старого лица мне хочется увидеть лицо Октава. Когда Монджо злится, размахивая руками и брызжа слюной, он походит на рисунок Октава.
Я собираюсь на вечеринку к Октаву, о которой ничего не сказала Монджо, но мама проговорилась. Мама в своем репертуаре.
– О, как мило, Лили идет на вечеринку!
И – вжух! Монджо позвонил мне, пожелал выслушать мою версию, потом вышел из себя. Так что я никуда не пошла. Эмили до меня докопалась:
– Почему ты не идешь? Что это на тебя нашло? Что за дела?
Я совсем растерялась, не смогла придумать ничего мало-мальски правдоподобного и просто сказала, мол, да ну его, Октава, у мамы люмбаго, а папа прилетает из Штатов повидаться, в общем, наплела черт знает что. Эмили, правда, мне не поверила, и с тех пор в коллеже сущий ад. Чтобы компенсировать пропущенную вечеринку, Октав предложил мне сходить в кино, и я согласилась. Я пошла, не сказав маме, чтобы она точно не проболталась Монджо, и, когда мы уселись, завела его по-настоящему. Я с ума сходила от того, что он мог поверить, будто больше мне не нравится, ведь я только о нем и думаю, но не могу же я объяснить ему реальную причину. Монджо ревнует. Я не могу быть с Октавом. Я уже с Монджо. Так что я не говорила, а делала: положила руку ему на бедро, потом голову ему на плечо, а когда он хотел меня поцеловать, вместо его глаз я увидела глаза Монджо, а когда Октав обнял меня за плечи, мне показалось, будто это змея обвилась вокруг меня и душит, пока он не отпустил меня, удивленный моей реакцией.
С тех пор все паршиво. Октав без конца мне звонит, хочет поговорить начистоту. Говорит, что мы всегда были честны друг с другом, и не понимает, почему я вдруг так все усложняю. Если я не хочу с ним встречаться – нет проблем, но это же не мешает нам остаться друзьями. Вот только все правда сложнее. Я злюсь на него, на Октава, злюсь, потому что Монджо страдает. Он, между прочим, показал мне петлю, которую заготовил в подсобке. Она свисает с потолка, остается только голову просунуть. Показал на днях. И сказал:
– Вот что я сделаю, Лили, если ты больше не захочешь меня видеть, – а потом заговорил с Анной.
Я не хочу, чтобы Монджо умер, я не вынесу, если из-за меня он покончит с собой. Когда я снова стала Лили, потому что Анна окончательно успокоила Монджо, я попросила его развязать узел и убрать веревку, но он уверил, что у него есть и другое оружие, куда более опасное, с такими же острыми лезвиями, как его сердце. Я улыбнулась, потому что это было поэтично, но про себя подумала, станется ли с него отрезать мне голову, если я от него уйду. Или маме, если она узнает про нас с Монджо.
Чем чаще Октав мне звонит, тем мне хуже. А ведь он даже не упоминает о том, что произошло в кино, старается, чтобы все было как раньше, но мне невыносима его доброта, мне уже все в нем невыносимо. Я посылаю его все дальше, а потом еще и издеваюсь. Издеваюсь даже над его голосом. Говорю, что голос у него слишком тихий, какой-то неуверенный. А он в ответ говорит о нас, мол, зачем я тогда его завела. С тех пор это сущий ад, еще и Эмили вмешивается, защищает его, а я больше не могу, потому что сама не знаю, чего хочу. Мне хорошо с Монджо. С прежним Монджо, до ИВТ. Когда я была неотразима. Остроумна. Прекрасна. Ничего общего с той, какой я стала теперь.