ак мама убирает со стола. Она включила музыку.
15
Когда я возвращаюсь из Ла-Февриер, мама говорит, что папа хотел отвезти меня на несколько дней к морю. Но они, к сожалению, напутали с датами, и он уехал ни с чем. Я убита. Наповал. Я будто сделана из лего. Меня рассыпали по полу. Я плачу и плачу, обхватив себя руками, мне десять, скоро одиннадцать, и папа должен был взять меня с собой на каникулы. Он приехал к нам сюда четыре дня назад, когда я еще была у Жанны, рассердился на маму, сказал, что она сделала это нарочно. Он был уверен, что предупредил ее. А она решила, что он, как обычно, бросал слова на ветер. Ей жаль, что я так расстроилась. Она уверена, что в этом недоразумении виноват он, а не она, но разбираться уже нет смысла. Поздно: поездки с папой этим летом не будет. До конца каникул три дня. Я никак не могу успокоиться, хочу, чтобы она позвонила ему и предложила взять меня на три этих оставшихся денечка. Она берет телефон, говорит папе, что я расстроилась, а он отвечает, что она не вовремя. Он садится в такси, чтобы ехать в аэропорт, позвонит мне оттуда. Тогда я прошу маму отвезти меня в Руасси[5], сейчас же.
– Пожалуйста, мамочка, ради меня, умоляю, я хочу с ним попрощаться, хочу поцеловать его, пока он не уехал.
Маму не приходится долго упрашивать, она не может, когда я плачу.
По дороге она звонит Монджо и говорит, что мы едем в аэропорт прощаться с папой. Приглашает его потом прийти к нам ужинать, если он не занят. Добавляет, что я плачу. Он хочет со мной поговорить, но я отказываюсь, и мама вешает трубку. Они созвонятся позже. Она пытается меня утешить, но ничего не помогает. Ни обещание кино с попкорном, ни перспектива ужина на ковре – ничто не помогает выгнать из моих мыслей папу. Мы паркуемся на стоянке аэропорта и бежим к табло вылета. Я вижу, что регистрация на рейс до Атланты только началась, и прыгаю от радости. Я успею увидеть папу.
Терминал В. В толпе я узнаю его чемодан на колесиках в красную и синюю полоску. Бросаюсь к нему, но такой реакции я не ожидала и потому подаюсь назад. Я так бежала, что чуть не сбила его с ног. Он обернулся, злой, увидел сначала маму, и глаза у него были такие строгие, как будто он сейчас поставит на место незнакомую женщину: мадам, разве так можно, следите за своим ребенком!
Потом он опускает глаза на меня, и его лицо смягчается, он спрашивает:
– Ты приехала специально, чтобы попрощаться со мной?
От слова «попрощаться» я опять захожусь в рыданиях. Он выпускает наконец ручку своего чемодана и наклоняется, раскидывая руки. Я ныряю в его объятие.
Мама объясняет, что я распереживалась из-за этих неудавшихся каникул и непременно хотела приехать в аэропорт, чтобы его поцеловать. Тут я поправляю: нет, я приехала, чтобы остаться с ним на несколько дней, как собирались, но папа говорит, что нет, уже поздно, он поменял билет, и Кейт его ждет. И потом, мне во вторник в школу.
– Но скоро я снова приеду, – обещает он и заводит с мамой разговор про забастовку авиадиспетчеров, которая может его «крупно подвести». Какая-то дама за ним в очереди тоже обсуждает новости. Папе звонит Кейт, хочет пожелать ему хорошего полета. Он говорит «Love», люблю, при маме, и это меня шокирует. Когда подходит его очередь и он регистрирует багаж, я жду, что мы пойдем пить сок, жду новой мешалки, но он говорит свое «ну все». Значит, все. У меня нет сил попросить сок, я опять заплачу, поэтому молчу. Я целую папу, он называет меня доброй принцессой, говорит, я молодец, что приехала. На минутку мне кажется, что он передумал или даже что весь этот маскарад с регистрацией багажа просто розыгрыш: на самом деле мама передала ему мои вещи, а я так плакала, что ничего не заметила, он сунул их в свой чемодан, и мы едем на три дня… В Венецию? В Амстердам? В Лондон? Он обещал показать мне столько разных мест.
Но он проходит через паспортный контроль один и подмигивает мне. Мама сжимает мою руку в своей, но я не в состоянии ответить нашей азбукой Морзе. Моя рука неподвижна. Мама садится передо мной на корточки, обнимает меня, и я снова плачу. Ей я могу сказать:
– У него даже на сок нет времени…
Она говорит о папе тысячу хороших слов, потому что никогда не позволяет себе сказать о нем хоть одно плохое. Она обещает, что он скоро приедет снова и мы обязательно придумаем что-нибудь классное. Я наконец успокаиваюсь, только чтобы порадовать ее, потому что, с тех пор как ПУ с нами нет, мы с мамой команда, и огорчать ее еще больше я не могу. В машине я даже прошу ее поставить мою любимую песню, чтобы она думала, будто мне лучше. Она все для этого делает. Таксисты, может, и бастуют, но мама, если я прошу ее поехать в аэропорт в очередной раз проводить папу, – никогда.
Когда мы паркуемся у дома, Монджо уже здесь, на тротуаре, стоит с поднятыми руками: в левой ласты, в правой маска и трубка. Молчание. Смех. Он идет к нам:
– Как я понял, возникла путаница с датами, поэтому, девочки, что скажете насчет съездить на море? Уезжаем сейчас, будем есть креветки и вернемся в понедельник!
Мама сразу отвечает, что идея отличная, но у нее в понедельник важное совещание. Он настаивает, шутит над ее серьезным отношением к работе, а она напоминает, что он был в курсе:
– Ну, Монджо, я же предупреждала, что у меня будет совершенно сумасшедшая неделя!
Он забыл. Он смотрит на меня и предлагает полечить мои красные глазки.
– Тогда я возьму с собой Лили и привезу ее в понедельник вечером!
– Ты поедешь, Лили? Поедешь с Монджо? – спрашивает мама и тут же продолжает, уверенная в моем ответе: – Ладно, в понедельник, только не слишком поздно. – Потому что она хочет, чтобы у меня осталось немного времени перед школой во вторник. – Обещаешь, что вы вернетесь после обеда?
Монджо обещает. Меня никто не спросил, хочу ли я с ним ехать.
Мы идем домой уложить мою сумку, мама веселая, говорит, что я утоплю горе в море, объясняет, что и сама бы рада поехать, но отпуска у нее теперь долго не будет, велит мне отрываться по полной, развлекаться и ни о чем не думать, а я все поглядываю на Монджо, который смотрит в телефон, и думаю, почему же с ним нет Элен.
16
Я лежу в кровати. Жду, когда потолок, тяжелый и мягкий, как синий мат, обвалится мне на голову. Мама пришла пожелать мне спокойной ночи. Она крепко обняла меня, и я подумала, что, может, она почувствовала запах Монджо у меня на шее, потому и обняла так крепко. Спрашивала, лучше ли мне, пошел ли разговор с Монджо мне на пользу, нашел ли он слова, чтобы прогнать мои страхи. Я ответила, мол, все это слишком ново, но что мне на самом деле нужно, так это побыть с ней вдвоем.
– Например, – сказала я, – уедем завтра с тобой на выходные, куда-нибудь, все равно куда, и вернемся в воскресенье.
Мама ответила:
– Но… Лили, не беспокойся, мы часто будем вместе, только вдвоем, но, если мы уедем сейчас, Монджо почувствует себя лишним, тебе не кажется? Ты о нем не подумала? Он на выходных здесь, как я скажу ему, что мы уезжаем вдвоем… Понимаешь? Ты понимаешь?
Я даже не ответила, только пожала плечами. Потом спросила маму, что такого страшного, всего одна ночь вдвоем, ночь и два жалких денечка, неужели я не имею на это права, и тут навернулись слезы, не потекли, но мама все равно заметила. Она взяла меня за руку, сжала один раз, по нашей азбуке Морзе, обычно на это я отвечаю тремя короткими пожатиями, но сейчас не шевельнулась. Мама продолжала:
– Не сердись, моя Лили, я обещаю, нас никто и никогда не разлучит.
– Кроме Монджо, – вырвалось у меня.
Она посмотрела на меня, совершенно обезоруженная. И ушла.
Теперь я слышу голос Монджо, очень громкий, слишком громкий для такого позднего часа, и вообще, он никогда так не говорит. Это все гнев, он еще повышает голос, кричит на маму, злится. Она держится.
– Всего одна ночь, Монджо, только на выходные, мы с ней побудем вдвоем, Монджо, я чувствую, что ей это нужно, и мне тоже, она успокоится, и потом все у нас будет хорошо.
Ошибка. Монджо повышает голос на целую октаву, но фальшивит, мама должна бы почувствовать, что его гнев притворный.
– Ты, значит, хочешь сказать, что наши отношения зависят от твоей дочери? Может, нам еще у нее разрешения спросить?
– Я этого не говорила, – отвечает мама, – наоборот. Я хорошо знаю Лили, она не склонна к шантажу, она грустит, по-настоящему грустит, и я не хочу шокировать ее еще больше.
– Шокировать? – повторяет Монджо. – Я что, шокирую ее больше, чем те козлы, с которыми ты встречалась после развода? Я занимался твоей дочерью, даже возил ее на соревнования, и не поддержи ты ее просьбу делать это реже, она достигла бы еще больших успехов, но ты над ней трясешься и, наверно, думаешь, что ей это на пользу, а она тобой манипулирует, вот и все.
Потом я слышу, как мама спрашивает Монджо, почему он уходит. И хлопает дверь.
Мне плохо. Я не решаюсь пойти к маме, жду, прислушиваюсь. Она осталась в гостиной. Мы обе слышим, как отъезжает мотоцикл Монджо. Потом закрывается дверь ее комнаты. Месье Друйон? Мадам Пейна? Мадам Лиота? Кто-нибудь может меня выслушать? Папа? ПУ? Я совсем одна. Здесь только мама, и я сейчас свела на нет ее новый роман. А ведь, может быть, Монджо и вправду любит маму. Он правильно говорит, после ухода папы в ее жизни была пустота. Она занимается мной, никогда не жалуется. В кои-то веки она выглядит счастливой, наверно, лучше всего оставить ее в покое. И потом, если Монджо спит с ней, он больше не будет делать мне мурашек, верно? Так или нет? Месье Друйон? Папа? Мадам Пейна?
Я все-таки иду и скребусь в мамину дверь. С тех пор как ушел папа, она обычно оставляет ее приоткрытой, чтобы я могла прийти в любой момент, если мне страшно. С открытой дверью ей лучше слышно меня, если мне что-то нужно. Мама есть мама. Она протягивает руки, чтобы я легла к ней в кровать. Спрашивает, разбудили ли они меня своей ссорой. Монджо решил вернуться к себе, а она хочет сообщить мне кое-что: завтра она везет меня в Трувиль. Именно туда повез меня Монджо в те выходные, когда папа бросил меня, еще маленькую, в аэропорту.