Пихтачев еще хорохорился, что-то говорил о притуплении бдительности, международном империализме и его агентуре и, окончательно потеряв нить, замолчал, с надеждой посмотрев на Плюща.
Обличительную речь председателя артели подготовил маркшейдер. Плющ не мог забыть заседания партийного бюро, на котором ему объявили выговор за махинации с сеном и дровами, запомнил возмущенные выступления Степанова и Рудакова. Тогда они действовали вместе, теперь Плющ задумал столкнуть их лбами, и на это было рассчитано выступление Пихтачева.
Борис Робертович, поняв по возмущенным репликам и негодующему шуму настроение коммунистов, сразу перестроился и, несмотря на сговор с Пихтачевым, выступать в поддержку его не стал. Не желая раскрывать своих карт, он даже бросил реплику по окончании выступления Павла Алексеевича: «Бред какой-то!»
Личные выпады Пихтачева встретили отпор коммунистов, и Павел Алексеевич, взяв вторично слово, извинился перед Виталием Петровичем, сказал, что его не так поняли. Но незажившая рана в душе Степанова была вновь растравлена недобрыми словами.
«Правда, такое выступление — запрещенный удар, как говорят боксеры, но мне от этого не легче, — с горечью думал Степанов. — Лида удивляется, почему я так много работаю, даже иногда забываю о семье, она не понимает, что только в работе ко мне приходит душевное спокойствие… А Рудаков держался неплохо: хотя критиковал он излишне строго, зато и защищал как настоящий друг».
Степанов увидел впереди кошевки легко шагающего Рудакова и попридержал коня. Сергей Иванович завалился в кошевку и, потеснив седока, принялся рассказывать:
— С комсомольского бюро иду. Обсуждали, как организовать досуг молодежи. Безобразничают вечерами. Егоров драку затеял, правда из благородных побуждений: кто-то из ребят непочтительно отозвался о Быковой…
Рудаков сделал паузу, ожидая вопроса Степанова, но тот, надувшись, молчал.
— Решили для начала диспут провести о нашем современнике, ну, словом, о герое нашего времени. Одобряешь? — спросил Рудаков и внимательно поглядел на соседа.
— Брось, Сергей Иванович, мне не до диспутов. О новой работе думать надо. — Степанов зябко поднял воротник дохи.
— Нда-а… — протянул Рудаков. — Хорошо, что я эти слова один слышу. Значит, все члены бюро ошибаются, а ты один прав? Видишь, даже умные, честные и преданные люди при оценке своих слабостей слепнут.
Степанов молчал, торопя вожжами коня.
— Я тебе дам один совет, Виталий, чтобы не повторять вчерашнего заседания.
— Интересно — какой?
— Устраивай сам себе суд. За день ты, не подумав, отверг какое-то предложение, пропустил мимо ушей или даже заглушил критику своих товарищей по работе, а вечером суди себя. Поставь своего двойника под удар твоих критиков, а сам отойди в сторонку и наблюдай. Со стороны видней, кто прав.
— И себя ты судишь подобным судом? — насмешливо улыбаясь, спросил Степанов.
— Конечно.
— И когда же последний раз заседал подобный трибунал?
— Сегодня ночью, — со вздохом ответил Сергей Иванович.
Вчерашним вечером после заседания партийного бюро Рудаков пришел на Миллионный увал, чтобы решить мучивший его вопрос: что же делать со штреком? Быкова требует прекратить проходку. Прошли впустую уже сто метров, со старыми выработками не встретились. Что же дальше?
У входа в штольню Рудаков столкнулся с Быковой и Пихтачевым, они громко спорили о штреке.
— Плевал я на вашу науку, сам знаю, что там еще конь не валялся! — кричал Пихтачев, размахивая руками.
Рудаков не успел вмешаться в спор. Вдруг из штольни раздался чей-то охрипший, глухой крик:
— Эй, кто там, люди!.. В левом передовом обвал!..
Рудаков бросился в темноту. За ним последовали и спорщики.
Забой, освещенный одиноким огоньком карбидки, был изуродован обвалом, подошва забоя — беспорядочно завалена глыбами породы, из темного купола кровли сочилась вода.
Михайла лежал и стонал, безуспешно пытаясь выдернуть заваленную землей левую руку. Увидев Рудакова, он повернул бледное лицо к черной нише в кровле забоя и виновато про-говорил:
— Обвалился! Порода шибко ползучая.
— Что с рукой, Михайла? — спросил Рудаков, помогая ему высвободить руку.
Рука Михайлы повисла как плеть. Он бессмысленно вращал зрачками.
— Веди его, Павел Алексеевич, в медпункт… Копач ты, Михайла, а не горняк, — укорял Рудаков. — «Порода ползучая»! А почему прошли более метра не крепясь? Правила горных работ не знаете?
— Знаю, Сергей Иванович. Да разве мы одни не крепились? Две смены до нас тоже не крепились, — оправдывался Михайла, корчась от боли.
— Не возят нам крепежник. Краснов сказал, что всех лошадей за взрывчаткой вы послали, — тихо, задыхаясь от волнения, сказала Катя.
Рудаков хотел указать ей на недосмотр, предупредить о строгой ответственности за безопасность работ, но, решив, что сам виноват во всей этой истории с проходкой штрека, промолчал.
— Эх ты, недотепа! Даже отскочить неспособный, — поругивал Пихтачев Михайлу, уводя его под руку из забоя.
Рудакову было неприятно. Покалечили человека, начнутся расследования несчастного случая, объяснения придется писать вплоть до Москвы. И все случилось из-за чего? Из-за его упрямства. И Рудаков объявил Быковой официальным тоном.
— Михайлу больше в гору не пускать! И вы уходите из забоя. Работы здесь я закрываю.
Взяв две лежащие на земле плахи, он накрест прибил их к стойкам. Забой был закрещен, доступ в него закрыт.
Катя и Сергей Иванович из штольни до конторы шли молча, и только в конторе Катя решила заговорить.
— Вы на меня сердитесь, я виновата, недоглядела, — робко начала Катя. — Что-то у меня не получается. — Сев за стол, она теребила угол носового платка.
Сергей Иванович посмотрел на Катю. Сегодня, без формы, в простом шерстяном платьице, обтягивающем со тонкую фигурку, она показалась ему совсем девочкой.
— Не огорчайтесь, Екатерина Васильевна. У кого не бывает промашки. В тайгу идут сильные. Но если жарко в пекле, переходите в контору, — предложил Рудаков.
— Что вы, Сергей Иванович! Ни за что! — почти выкрикнула Катя.
— Тогда продолжим закалку огнем, — одобрительно глядя на девушку, закончил Рудаков.
Легко скользила кошевка. Сергей Иванович, положив руку на косматый рукав степановской дохи, признался:
— А со штреком-то я, Виталий, ошибся. Россыпи знаю плохо. На моей совести сто метров проходки и инвалидность Михайлы.
Степанов с удивлением покосился на Сергея Ивановича и поборол в себе желание упрекнуть его в отместку за вчерашнюю проработку.
— В нашем горном деле и не такое бывает, Сергей, недаром оно до сих пор горным искусством называется.
С этой минуты к ним вернулась дружба.
Подъехали к месту закладки новой штольни. Турбин доложил Степанову, что все в порядке, нет только Быковой, она, возможно, задержалась на Миллионном. Степанов промолчал, сухо ответил на приветствие Бушуева и, путаясь в полах дохи, пошел вместе с Рудаковым выбирать место закладки. Турбин последовал за ними, а Бушуев решил проверить работу бригады Захарыча.
— Только и слышу: «соревнование» да «соревнование». Ты что, якорь те в глотку? — яростно накинулся бригадир на председателя приискома. — Смеешься над стариком? Половина бригады топора в руках не держала, кантовать бревна не умеют. Инструмента нет, один фуганок на всю артель. Работенка — воду вилкой хлебать!
— С инструментом проще, на днях получим. А ты мне скажи, где нам готовых мастеров набрать? Учи, Захарыч! На то и бригадиром тебя поставили. Знаем, что ты золотой человек, золотые руки, — хитрил Петро.
Старик смущенно разгладил бороду.
— Погодь-ка, паря! Я не девка, уши золотом не завешены. А я что делаю? Только и учу. Даже работать некогда. — Он показал на молодого белокурого парня, которому никак не удавалось положить бревно так, чтобы оно после удара топором не перевертывалось: — Как его не учить! А дело на карачках ползет!
— Мы все тут учимся, — урезонивал Бушуев. — Строим и учимся. И у тебя… русского умельца.
— Ты передо мной не пой песни! Дай мне пильщиков! Мне их две дюжины требуется, а работает пять пар. С кем обязательство справлять?
— Верю, две дюжины сподручней, — мягко соглашался Бушуев. — Но их сразу не родишь? Перевыполняй нормы — тогда и людей меньше потребуется.
— Нашел топор под лавкой. Ты меня, Петро, не вразумляй! — окончательно рассердился бригадир. — Иди, не засти.
Он отвернулся от Бушуева и зашагал к белокурому парню, который все еще возился с непослушным бревном.
— Дай-ка топор! — Захарыч сбросил полушубок и, оставшись в фуфайке, ловко начал тесать бревно, не отклоняясь от меловой линии, отпечатанной на бревне с помощью шнура.
Бушуев обошел всех плотников, с каждым перекинулся словцом, осмотрел их работу, а Захарыч все еще занимался с молодым парнем.
— Эт, эт! — подбадривал старик, видя, как топор становится послушнее в руках ученика.
— Так что же сказать партийному бюро? — подзадорил вернувшийся к нему Петро. — Сказать, что Захарыч не управляется с временем?
Бригадир отвернулся и сплюнул.
— За такие облыжные речи и знаться с тобой не хочу! Отчаливай!
— Ладно, дед, не сердись, — рассмеялся Бушуев, — я пошутковал. Людей нету, а вот пилораму достать помогу. Она тебе половину пильщиков заменит.
— Это еще поглядим! Одни слова пока слышу! А на деле получается, как говорит старик Иптешев: «Было б мясо, пельмени стряпал, да мука нет». То-то, паря! Отшвартовывай, полный вперед!
И Захарыч пошел на закладку новой штольни, придерживая рукой вздутый карман.
Петро не успел еще сделать пометку в записной книжке о пилораме, как подошел улыбающийся Борис Робертович. Он подчеркнуто низко поклонился Бушуеву.
— Начальство после вчерашней баньки чернее тучи. Я бы на его месте немедленно подал в отставку, а ему что с гуся вода.
Бушуев холодно посмотрел на маркшейдера, ничего ему не ответил и пошел прочь, но Борис Робертович остановил его: