— Я к вам с жалобой. Степанов срезал мне за прошлый месяц прогрессивку. Это похоже на травлю за честную работу, за то, что я не хочу их покрывать, — доверительно вполголоса закончил маркшейдер.
— Кого покрывать и в чем?
Маркшейдер загадочно помолчал.
— Видите ли, я работаю день и ночь, но меня просто не ценят. А почему? Вам, как профсоюзному работнику, я хочу сказать. Потому, что я, так сказать, государственный контролер недр, должен стоять всегда на страже государственных интересов и стою, а кое-кому это не по вкусу. — Он махнул рукой в сторону группы людей, определявших место новой штольни.
Бушуев терпеливо ждал, пока маркшейдер, вытянув из кармана клетчатый носовой платок, несколько раз высморкался.
— Вы неправы, Борис Робертович. Прогрессивка наполовину снижена за искривление выработок по вашей вине, а во-вторых, она снижена трестом и начальнику прииска. Где же здесь травля? — Бушуев сухо кивнул и зашагал по дороге в гору.
Вслед ему маркшейдер крикнул:
— Не желаете портить отношения с начальством? Что же, найдем и без вас правду.
Бушуев подошел к месту будущей штольни в момент, когда Степанов, стоя на толстом пне, обратился к смущенному Турбину:
— Егор Максимыч, сегодня ты именинник. Ты со своими разведчиками открыл и разведал эту гору, как и большую часть золота в нашей округе. Разведка у нас, горняков, как у армейцев, глаза и уши. Скажем прямо, за последнее время мы стали неплохо слышать и видеть и знаем, что этим в первую очередь обязаны нашему Максимычу. В знак уважения к тебе прошу откайлить первый кусок породы в будущей штольне.
Все захлопали в ладоши, а Турбин, сняв шапку, церемонно поклонился и, поплевав на руки, с силой закайлил. Старики также поснимали шапки и начали креститься — так всегда делали в старину.
К Турбину протиснулся Захарыч и, достав из кармана бутылку спирта, вылил ее на новый забой.
— Такой обычай. Чтобы добрее платила, — объяснил он.
— Задабриваешь гору? А мы вот надеемся больше на Максимыча и на его разведчиков, — смеясь, ответил Рудаков.
Степанов поддел Турбина:
— Новую штольню скорее заложили, чем ты старую отыскал…
— И она будет наша, помяни мое слово, Петрович. Вчерась даже приснилась она мне. И тут тебе вот совсем рядом затаилась, а где — не успел приметить, проснулся.
— Сегодня, когда спать ляжешь, обязательно досмотри этот сон, — посоветовал Степанов; неприязни к Турбину у него уже не было.
Размахивая руками, к Рудакову подбежал запыхавшийся Егоров и, едва переводя дыхание, выпалил:
— Екатерина Васильевна вторую смену не вышла из шахты, а ведь посадка кровли идет.
Сергея Ивановича передернуло, он заметно побледнел.
— Я, Виталий Петрович, поехал… Садись со мной! — крикнул Рудаков Васе, подбегая к степановской кошевке.
Работы на Миллионном увале подходили к концу. После того как прекратили проходку нового штрека, всех рабочих перевели на отработку запасов в приустьевой части штольни.
Одновременно приступили к ликвидации горных выработок, расположенных вблизи поселка. Эта работа показалась для старателей странной: что ни день, то новости! Исстари велось по-другому. Отработанные участки оставались в тайге без всякого присмотра, со временем их давило породой, и только воронки на поверхности земли напоминали о том, что когда-то здесь шли подземные работы. Бывало, в такие выработки проникали бродяги-копачи и, рискуя жизнью, искали фартовое золото. Приисковые легенды говорили, что оно осталось именно вот в этой-то шахтенке…
В старых выработках калечились люди, пропадал скот.
Был составлен план погашения старого увала путем обрушения кровли. Для этого надо было обследовать состояние горных выработок.
Обследование проводил Рудаков совместно со старшим Кравченко, он хорошо знал эти работы. Просилась с ними и Быкова, она как геолог интересовалась старыми забоями, хотела опробовать оставленные целики, но ее не брали: подземные путешествия были опасны. Однажды утром Рудаков не смог прийти на Миллионный, и Быкова предложила Кравченко закончить работу без Сергея Ивановича, у нее были свои расчеты.
— Вы, Степан Иванович, займитесь верхним крылом, а я — нижним, — посоветовала она.
— Пустое говорите, Катерина Васильевна. Разве девичье дело по заброшенной шахте одной лазить? Лонись… ну да, в прошлом годе, — вспоминал старик, — залез втихаря один портач в это подземелье, да так и сгинул. Искали, искали, да разве найдешь — может, ушел, а может, при посадке кровли… Шкилеты каторжников попадаются там, железные розги… Туда даже старый крот вроде меня не сразу сунется, — закончил Кравченко и, вытянувшись во весь рост, вопросительно поглядел на хрупкую Катю.
Когда он после осмотра верхнего крыла шахты вернулся в контору, то узнал, что Быкова все же ушла в нижнее крыло и еще не возвращалась. Кравченко с Егоровым долго ждали ее, строили различные предположения и, наконец, решили, что Быкова заблудилась. Вася побежал к Рудакову, а Степан Иванович отправился на поиски.
В темной, без единого огонька шахте сыро. Пахнет плесенью, гнилью. Кривые выработки обрушены давлением породы, крепление в них покорежено, просело. Но часть выработок еще стоит. В мертвой тишине хлюпает вода. Быкова бредет по колено в воде с карбидкой в руках. Она держит план работ и, наведя на него свет карбидки, всматривается, потом оглядывается, идет назад. Девушка потеряла ориентировку и кружит на одном месте. Усталая, Катя, подняв над головой карбидку, внимательно рассматривает попутную рассечку. Увидав на скользком подхватном бревне ею же начерченный меловой крест, идет дальше, сама не зная куда. Время незаметно тянется, а Катя все кружит и кружит около рассечки с уложенной, как на костре, крепью.
Свернув в одну из правых рассечек, она очутилась в узком куполообразном забое. Карбидка освещает черные пески и торчащий из воды в левом углу замшелый валун. Волнуясь, Катя приближается к заветному забою, бредя уже по пояс в воде… Но ее ждет разочарование. На забое сделан свежий вруб: здесь кто-то недавно копался, и, конечно, безуспешно; легенда о «шалом» золоте бушуевского забоя оказалась обычной приисковой сказкой. Катя поворачивает обратно и натыкается на плавающий в воде расколотый промывальный лоток. Видно, предшественник ее со злости разбил свою снасть.
«Но кто же здесь шарит?» — думает Катя.
Она уже торопится. Не замедляя шага, пригибается под просевшим креплением, обходит вывал породы, ударяется о вылезшую стойку и вновь возвращается к той же костровой крепи. В сапогах полно холодной воды, одежда промокла, по телу бегут мурашки, ей холодно и порой становится страшно. Куда идти? Зачем она не послушалась Кравченко? Очень хочется есть, значит, она бродит давно. А сколько? Час или десять — в вечной тьме время не определишь, и часов с ней нету. Усталость сковывает движения, хочется сесть и хоть чуточку дать отдохнуть ногам, выпрямить спину, но Катя заставляет себя идти и идти.
Наобум сворачивает в левую рассечку… Почва пропадает у нее из-под ног, и она окунается с головой в затхлую, заплесневелую воду. Ярко вспыхнув, гаснет огонек, карбидка тонет. Катя выплывает из ямы, нащупывает ногами землю. От волнения трясет, дробно стучат зубы. Она никак не сообразит, что можно сделать в кромешной тьме. Вспомнила… Ощупывает внутренний карман фуфайки, достает оттуда маленький сверток. В пергаменте запарафиненный коробок спичек, три куска сахару и щепотка чаю — неприкосновенный запас любого таежника. Девушка чиркает спичкой, пытаясь определить место, где утонула карбидка. Противно лезть в эту мутную воду, но Катя старается перебороть в себе чувство гадливости, без карбидки она пропадет совсем. Положив спички на разбитую плаху, девушка осторожно погружается в воду и шарит рукой по дну. Нащупывает круглую железку и тянет к себе. Железка брякает, и, вытащив ее из воды, Катя уже по весу определяет: это не карбидка. С трудом зажигает спичку и вскрикивает: в руках у нее ржавая кандальная цепь с белой костью. Катя судорожно разжимает пальцы, и цепь с плеском исчезает в воде.
Глава двадцать третьяМИКОЛКА МОЛЧИТ
В низенькой прокуренной избе из толстых колотых кедровых бревен за дощатым столом Гаврила Иптешев угощал Максимыча таежными яствами: тонко нарезанной сырой медвежатиной, по-сибирски — строганиной, жареным глухарем, медовым пивом. Гость был давно сыт, уже обливался седьмым потом, но хозяин продолжал поминутно потчевать старого друга:
— Ешь, пей, пожалуйста, медовуха, пока пуза треснет. Зачем тебе старый штольня?
— Тьфу ты, господи, наказание с тобой! Десятый раз обсказываю тебе: не мне — государству она нужна. Если найдем ее, ускорим разведку всей горы Медвежьей, запасы руды еще увеличим, много денег народных сбережем. Рубль укрепим. Понимаешь? — устало втолковывал гость хозяину.
— Брешешь, однако: бумажка крепкий не может быть. — Гаврила покачивал головой, в глазах его загорались и пропадали лукавые огоньки.
— Ты в лавку ходишь? — почти с отчаянием спросил Турбин.
— Ходим.
— А года три назад тоже ходил?
— Ходил.
— А не заметил часом, сколько товару тогда и теперь на рубль тебе отвешивали?
— Теперь, однако, больше…
— Вот, вот. Я о том, что рубль увесистей сделался, крепче. А почему? Потому, что товаров больше стали вырабатывать. Да и золото рубль утяжелило.
Гаврила понимающе закачал головой, и ободренный Максимыч решил до конца просветить друга.
— А про американский доллар, что он отощал, слышал?
— Зачем? — спросил Гаврила.
— А затем, что чахнет, скоротечкой заболел, ну и легчает с каждым днем. То-то, паря, нам с тобой скорее старую штольню нужно находить.
— Ага, — ответил хозяин.
— Ну вот и хорошо, значит, понял. Найдешь штольню?
— Моя золото не знает. Моя зверь знает. Землю ковырять моя нельзя, шайтан мал-мал убивать будет, — шепотом сказал Гаврила.
Турбин вспомнил, что по закону Гаврилиных предков даже покойников не закапывали в землю, а зашивали в бересту и подвешивали на деревья, и ветер раскачивал их до тех пор, пока не обрывал, а таежное зверье не растаскивало их.