Подойдя к кругу, в котором плясала Наташа, Вася поманил ее пальцем.
— Что случилось?
— Пляшешь?
— Пляшу. А что?
— Пляши, да не пропляши.
— Если перехватил, пойди выспись, а другим не мешай веселиться.
Захмелевший Вася удержал Наташину руку и, отведя девушку в сторону, прошептал:
— Иван с Катериной Васильевной воркуют как голубки. Друг-то мой шепчет ей: «Я вас люблю, даже сверх нормы». А дальше я и слушать не стал, ушел от греха подальше. Скандал на всю тайгу!
Наташа, закусив губу, настороженно встретила подошедшего Ивана…
— Пойдем станцуем, Наташа.
— Благодарю, я ухожу домой.
— Подожди, еще рано, я провожу тебя.
— Ухожу и не провожай, — уже возмущенно ответила девушка и вышла из зала.
«Ревнуешь?» — спрашивала она себя, но, к удивлению, не стыдилась этого нового для нее чувства. Ивана Кравченко остановил Вася:
— К Катерине Васильевне лучше не подходи. Я за себя не ручаюсь, хоть ты мне и друг с малолетства, — предупредил он.
— Лопух ты, Васька. Слеп, как настоящий влюбленный… — Иван оборвал себя на полуслове: к ним подходила Катя.
— Где Наташа? — спросила она.
— Ушла домой.
— Зачем же отпустили ее!.. — упрекнула она Ивана и, взяв Васю под руку, пошла с ним танцевать.
Счастливый Вася, проходя мимо Ивана, гордо задрал нос и показал ему язык.
Вальсируя с Катей, он внезапно решил объясниться.
— Хорошо быть семейным, Катерина Васильевна, завидую я Петру… — начал он. — Даже в песне поется: «Если парень холостой, он как будто бы пустой».
Катя плохо слушала партнера, она искала глазами Рудакова. Но его не было в зале. «Значит, ушел домой…» И всякий интерес к свадьбе, к шумному веселью у нее сразу пропал.
— Вы не смотрите, что я речист, я с серьезными намерениями.
— За чем же дело, Вася? Женись и ты…
От ее слов у Егорова все закружилось, и он налетел на танцующую пару.
— Виноват… Неужели это не сон, Катерина Васильевна? — чуть слышно произнес он.
— При чем здесь сон? Девушек хороших у нас много, выбирай любую.
— Я готов хоть сейчас, только позвольте.
— Позволяю, выбирай… Хотя ты уже сделал выбор? Учительница очень недурна… А я потанцую с Турбиным. — И Катя, оставив Васю, протиснулась к Егору Максимычу.
Максимыч вместе с Иваном, Борисом Робертовичем и Ксюшей стояли у окна.
Маркшейдер, прижав руки к лацканам желтого пиджака, будто приготовясь к бегу, громко спорил с Иваном:
— Мы люди разных литературных вкусов, и вообще, не в наш век говорить о любви!
— Именно в наш век. И нашим Маяковским сказаны лучшие о любви слова, — ответил Иван и продекламировал:
Любить —
это значит:
в глубь двора
вбежать
и до ночи грачьей,
блестя топором,
рубить дрова,
своей
силой
играючи.
— Ха-ха-ха!.. — заржал Борис Робертович.
Увидев Быкову, он церемонно раскланялся, приглашая ее потанцевать.
— Благодарю, — сухо ответила Катя и взяла под руку Турбина.
Борис Робертович закружился в вальсе с прильнувшей к нему Ксюшей. Он танцевал небрежно, наступал ей на ноги. Ксюша в последнее время осунулась, погрузнела, под глазами появилась нездоровая синева.
— Надоела я тебе, на свежатинку потянуло? — тихо спросила она.
— Не говори глупостей, не до тебя, — рассеянно ответил Борис Робертович.
Он был основательно перепуган арестом Краснова.
— Чует мое сердце, удерешь скоро, оставишь лавку с товаром, — поглядывая на свой живот, вздыхала Ксюша. — Раз огород не садишь — удерешь, примета верная…
Борис Робертович молчал. Сквозь слезы она добавила:
— Это тебе не в диковинку. На всех приисках, где ты работал, большеносые ребятишки бегают…
Удрученный Вася протиснулся к столу и, взяв баян, заиграл заунывную мелодию. К нему подошла печальная Ксюша. Одним глотком выпила большую стопку водки и, щелкнув пальцем Васю по носу, с издевкой сказала:
— Уведут учителку парни, пока ты здесь нюни распускаешь. Не откладывай работу до ночи, а любовь до старости. — И ушла, покачивая крутыми бедрами.
К Васе с распростертыми объятиями подошел вовсе отяжелевший Захарыч, обнял за плечи, подсел рядом.
— Под мою гармонь весь миноносец… какой там миноносец — весь крейсер плясал! А ты, Васька, грустные песни на свадьбе играешь. Это по какому такому полному праву, а?
— Лучше и не спрашивай. Уехать придется мне. Вместе с тобой уйдем, Захарыч, с рудника… Хватятся нас, да поздно будет.
— Травишь, паря! А мне-то зачем уходить?
— Весна на дворе, пойдешь в тайгу за золотом.
— Вон чё! Ты езжай, если тебе приспичило, а мне на руднике хорошо. Меня девки и здесь любят, — пояснил Захарыч, не потерявший еще способности язвить. — Так вот я и говорю: весь броненосец плясал по волнам только под мою гармонь!..
Вася достал расческу и молча протянул ее Захарычу.
— Зачем? — спросил тот.
— Сильно растрепался, причешись.
Захарыч удивленно уставился на Васю.
А гости веселились. Старики пели хором сибирские песни, им на пианино аккомпанировала Лидия Андреевна. Молодежь без устали танцевала.
Расходиться по домам начали далеко за полночь. Остались только ближайшие знакомые жениха и невесты.
К молодым подошел Степанов и, обращаясь к гостям, громко предложил:
— Друзья, перед уходом домой крикнем молодым еще раз «Горько!»
Все подхватили: — «Горько! Горько!..»
Петро и Маша поднялись из-за стола и, теперь уже меньше смущаясь, поцеловались.
Домой молодых провожали на заре шумной толпой. На улице громко пели песни и, не обращая внимания на лужи, лихо плясали. Разбуженные жители поселка на этот раз не обижались на гуляк — ведь на то и свадьба!
Глава тридцать восьмаяОДНАЖДЫ НОЧЬЮ
Свадьба продолжалась еще несколько вечеров: знакомых и друзей у Бушуевых было больше, чем смогла вместить новая столовая.
В воскресенье у молодоженов собрались последние гости — преимущественно молодые охотники с дальних таежных заимок, давнишние Машины друзья. С большим трудом пробрались они из тайги к поселку: теплая погода нарушила все дороги, пробудила к жизни бурные ручьи, ломала лед Кедровки. Ради дальних таежных гостей пришли и Степанов с Рудаковым.
Наташа и Иван стояли у открытой форточки и глубоко вдыхали весенний воздух.
— Наташенька, пока никто не мешает… поговорим?
Наташа обернулась и выжидающе посмотрела на него.
— Наши друзья, Петро и Маша, знают друг друга всего год-полтора, а мы уже гуляем на их свадьбе… — Иван запнулся и, сделав над собой усилие, тихо закончил: — А как же мы?
Девушка пригнулась к его уху, так же тихо начала:
— А я думала, про плотину опять расскажешь, а ты про любовь. Тебе, как и Митрофанушке, учиться, а не жениться нужно. — И фыркнула в кулак.
Иван не обиделся, незаметно поцеловал руку девушки, и Наташа не отдернула ее: теперь она была спокойна за свою любовь.
Сидевший за столом Захарыч озабоченно сказал хозяину:
— Сегодня лед должен тронуться, ломает меня. Я тайгу, как свой ревматизм, знаю.
— А как твой ревматизм? — спросил Бушуев.
Захарыч, действительно, последнее время стал все чаще, морщась, поглаживать свои узловатые суставы.
— Всегда при мне, куда ему деваться! Раньше только перед ненастьем тревожил, а теперь вовсе не отпускает. Присяду — хруст в коленях, поднял чего — руки хрустят. Музыкальный я теперь, паря.
— В приисковый комитет пришла курортная путевка. За хорошую работу решили премировать тебя, поезжай, — предложил Петро.
— На капитальный ремонт меня отправляешь? Добро… Только как же стройка-то, погодить бы малость. А? Или уже управитесь и без Захарыча? Без надобности стал?
— Ну-ну, не в том дело. Путевка ждать не будет. А начальство попросим отпустить тебя.
— А какая курорта?
— Сочи — Мацеста, лучший в Союзе.
— Мацеста? — растерянно переспросил старик. И вдруг отрицательно замотал головой.
— Что с тобой? Ведь ты там был и говорил, что помогло, подремонтировался, — удивился Бушуев.
Захарыч поднялся из-за стола и, отведя его в сторону, тихо сказал:
— Туда больше носа не суну, и весь мой сказ.
— Да объясни ты толком, почему не поедешь? — допытывался председатель приискома.
— Знают меня там все. Вот почему, — оглядываясь, ответил Захарыч.
— Чем же ты такую известность заслужил? — усмехаясь, поинтересовался Петро.
— Скажу… Но чтобы молчок! — прикладывая палец к губам, предупредил Захарыч. — Приехал я это по первому разу в Мацесту, ванну принимать от ревматизма… Скажу тебе, паря, что царь небесный в таком дворце не жил, в каком я в ванне купался… Зашел в комнатку и жду, когда бабенка, что ванну готовит, уйдет. А она мне: раздевайся да раздевайся… Я ей: «Уходи, тогда разденусь». Она нахально смеется и спрашивает, знаю я правила порядку. Правила-то ихние я не знал, да подумал: «Эка невидаль какая, в воду влезть…» В общем, говорю, что знаю. Ушла она. Я, значит, разделся, смотрю, на окошке стоит бутылка с молоком и противогаз лежит. Ну, думаю, Захарыч, покажи, что мы тоже разбираемся в медицине. Выпил я молоко, надел противогаз и залез в ванну, лежу. Вдруг приходит эта бабенка — и давай надо мной ржать и требует противогаз: ей, дескать, работать нужно. Пришлось снять и отдать. «Тебе, говорю, надо, а мне — нет? Чем на людей набрасываться, смотрела бы лучше за порядком. Бутылку ставишь, а стакан из дому я должен возить?» Взглянула она на пустую бутылку и пуще прежнего заржала. «Это, говорит, нам выдают как спецжиры, и тебе пить его было вовсе не обязательно». Срам-то какой! — взволнованно закончил старик.
Бушуев рассмеялся.
— Об этом уже забыли, я так считаю. Поезжай смело.
— Нет, паря, небось помнят. Проходу не давали, оборжали меня: «Вон дедка идет, что чужое молоко вылакал и в наморднике в ванне плавал!» Туда не поеду, давай лучше опосля другую курорту, Белокуриху к примеру. Есть у меня там знак