— Нам есть о чем рассказать: о руднике, а главное — о наших людях. Ты сам говорил об этом. Пятилетка по прииску теперь будет выполнена досрочно! — оживился Виталий Петрович.
— Да, конечно, это главное. Но нельзя забывать всю историю с красновской бандой. Тут мы просмотрели. И как ни говори, а это наш большой минус, и взыскивать с нас будут справедливо по большому счету.
Рудаков вгляделся в лицо товарища, подумал: «Совсем серый стал. Пустим рудник — погоню отсыпаться…»
Сергей Иванович отошел в сторону — последний раз проверить готовность к пуску.
А народ все подходил. В здании стало тесно, все строители рудника были в этот час вместе.
Степанов подозвал Рудакова и Ивана Кравченко. Обнял их за плечи.
— Первое слово тебе, партийный секретарь. — И он легонько подтолкнул Рудакова вперед.
— Друзья! Товарищи! Сегодня тот день, которого мы так давно ждали. Взгляните, на что способны рабочие руки, соединенные с наукой. Совсем недавно мы с вами взялись строить рудник. И сомневались, и спорили. Но дело, которому мы отдаем все свои силы, объединило нас, и мы создали то, что вчера было лишь мечтой. Старое отступает, уходит в прошлое, но не просто покоряясь новому… Сегодня мы получили радиограмму обкома партии в ответ на нашу просьбу. Нашему руднику присвоено имя Наташи Дубравиной. Пусть же Дубравинский рудник всегда олицетворяет путь к новой, светлой жизни золотничников.
По залу пронеслись одобрительный гул, дружные хлопки.
— Откройте задвижки турбин! Перекройте холостой выпуск! — голос Степанова дрогнул от волнения.
В напряженной тишине было слышно, как вода сначала приглушенно зашумела, затем начала бурлить — и вот уже заклокотала в лопастях турбины.
Словно зачарованные, приискатели слушали первое движение машины.
Раньше всех пришла в себя Быкова. Сорвала с головы косынку и махнула ею как флагом.
— Крутится! Ура!
— Ура-а-а! — подхватили приискатели.
Возгласы, аплодисменты на миг заглушили гул турбины.
— Ну, друзья, теперь очередь за фабрикой, — сказал Степанов.
Все вышли из здания гидростанции. Приискатели окружили Степанова, Рудакова, Ивана Кравченко, и так все вместе, словно идя на штурм высоты, поднялись к зданию обогатительной фабрики.
Виталий Петрович подал команду включить дробилку, а сам подошел к первому цилиндрическому барабану — мельнице. Она начала медленно крутиться, громко стуча стальными шарами.
— Товарищи! Размалываем первую тонну с горы Медвежьей, — громко сказал Степанов. — Поздравляю вас, друзья, с большой победой!
— Ур-а-а! — мощно прокатилось по всей фабрике.
Немного смущенный Пихтачев подошел к Рудакову и крепко, по-мужски поцеловал его.
Глаза Ивана Кравченко увлажнились. И он, не тая своих чувств, стоял, растроганный, на виду у всех и ласково поглаживал стальное тело мельницы.
Степанов протянул руку к широкому окну и взволнованно сказал:
— Смотрите!
По узкоколейной дороге к бункерам фабрики стремительно катил электровоз с большим составом вагонеток, груженных рудой. Степанов взглянул на часы:
— Электровозы идут по расписанию!
— Красота-то какая! — трогая огромную бороду, проговорил Турбин. — Прямо глазам не верится, что мы все это сами отгрохали. Вчера Васька Егоров вез меня сюда на электровозе и всю дорогу включал сирену. «Тайге, говорит, салют. Пусть знает, что хозяин едет!»
— Верно, он новый хозяин тайги, — подхватил Рудаков.
…Уже стемнело, когда Степанов и Рудаков, осмотрев буровые работы на новой жиле, спускались по крутой дорожке к руднику.
Внезапно спохватившись, Сергей Иванович обшарил свой карман и, достав мятый конверт, протянул его Виталию Петровичу.
— Просили передать, а я протаскал целый день.
Виталий Петрович остановился, взял конверт. Нервно чиркая спичку за спичкой, прочитал письмо и молча передал Рудакову.
Сергей Иванович осветил бумагу:
«Дело по обвинению Степанова Петра Ивановича пересмотрено, и он реабилитирован за отсутствием состава преступления».
Рудаков обнял Степанова.
— Рад за тебя, Виталий, рад, что восстановлено доброе имя твоего отца.
— Много лет я ждал этого известия и верил, что оно придет… — прошептал Степанов.
У подножия горы ярче звездного неба сотнями огней переливался рудник. Из горы вырывался сноп света прожектора главной штольни. Крупными бусинами висели огни электрической дороги.
…В освещенном дневным светом передовом забое, похожем на тупиковый туннель, Федот Иптешев один управлял новенькой трехмолотковой буровой кареткой, на раме которой мелом было выведено: «Буровая батарея. Комбат Федот Иптешев».
Молотки бурили безотказно, и Федот часто посматривал на часы, проверяя по ним каждую операцию.
За его работой наблюдали Катя Быкова и Иван Кравченко.
— Смотри, Ваня, Федот работает по часам, за каждую секунду борется. Держись! Рудаков уже дал команду перестраиваться на шесть циклов, как на Новом. — Она еще что-то сказала. Но сердитый рев электровоза заглушил ее слова. Иван и Катя посторонились.
В тесный забой медленно вползал небольшой состав вагонеток. Электровоз вел Вася Егоров, победоносно поглядывая на горняков.
— Привет скоропроходчикам от машиниста-скоростника! — Вася снял фибровую каску и церемонно раскланялся.
— Вовремя ты прикатил. Порожняка сегодня весь день не хватает, — сказала Катя.
Старик в брезентовой куртке с измочаленными краями рукавов подошел к вагонетке и стал лопатой кидать в нее породу. Катя остановила его.
— Не нужно, дедушка, сейчас включат погрузочную лопату.
— Катерина Васильевна, да что же это такое творится? — обиженно спросил накладчик. — Что же мне делать с моими руками? Испокон веков велось, что рабочему человеку руки даны, чтобы ими работать.
— Точнее, точнее! — прервал старика Вася.
— А чего ж тут точнее? Накладчику скоро в шахте делать нечего будет. Как пригнали этого железного злодея, так я и профессии лишился. Вот тебе, паря, не точнее, а тошнее получается.
— Не знаешь, куда подаваться? Дам тебе совет: посещай занятия машинистов погрузочной лопаты, приучай руки да и голову к машине. А о лопатке позабудь, — степенно поучал Вася.
— Голова моя, паря, не академия наук… А лопатку, значит, сломать велишь?
— Зачем сломать, сохрани на память, как я — тачку. Или в своем огороде грядки копай, — посоветовал Вася. — Время! Время! — крикнул он.
Груженый состав вагонеток тронулся и, удаляясь, становился все меньше и меньше, а потом и вовсе стал исчезать в длинной штольне.
Катя помахала косынкой вслед красному сигнальному фонарю уходящего состава.
Для Бориса Робертовича наступили тревожные дни. Закончился разбор его бесконечных заявлений, и назначено было партийное собрание. К тому же арест Дымова замыкал круг неприятностей. Надо было срочно искать выход.
Он попытался использовать легальный путь и написал в трест заявление о немедленном откомандировании его с Южного, изобразив себя затравленной жертвой Степанова, но желанного перевода все еще не было.
На партийном собрании ему предъявили только одно обвинение — в клевете, и это обвинение даже обрадовало Бориса Робертовича: значит, о его махинациях с золотом им ничего не известно, а клевету можно объяснить заблуждением, ошибкой. На собрании он трусливо стал просить у Степанова прощения за обвинение в воровстве банки золота, молил коммунистов пощадить его, плакал, инсценировал обморок.
Собрание решило единодушно: исключить Плюща из партии и передать за клевету суду.
После партийного собрания Борис Робертович понял, что у него остался только один путь — немедленное бегство. Он решил в один день ликвидировать свое хозяйство: что можно — продать, уничтожить кое-какие документы, а ночью бежать с Южного.
В тот же вечер Степанов получил заявление маркшейдера с просьбой откомандировать его в распоряжение треста. К заявлению была приложена врачебная справка о том, что Борису Робертовичу противопоказано проживать в высокогорной местности…
Посланный за маркшейдером нарочный доложил начальнику прииска, что входная дверь дома открыта, а Борис Робертович исчез. Степанов обругал нарочного и вновь послал его. Но посыльный был прав: маркшейдер исчез раньше, чем его хватились.
Как только завечерело, Борис Робертович нагрузил заплечную торбу и огородами ушел в тайгу. План бегства он разработал давно: пешком перевалит водораздел Медвежьей горы, возьмет у охотника лодку и спустится по воде к Нижней пристани, а там выбирай сам — к твоим услугам и пароходы, и самолеты.
Темнело, и Борис Робертович убыстрял шаг, умышленно менял направление. Он долго брел по воде горной речушки, надеясь сбить со следа возможное преследование, — днем он видел в поселке двух незнакомых мужчин с огромными немецкими овчарками на цепных сворках.
Борис Робертович задыхался от быстрой ходьбы и чаще останавливался передохнуть. Черный лес, мрачное небо, ночное предгрозье — все пугало Плюща.
Присев на холодный валун, Плющ достал из кармана флягу и несколько раз глотнул из горлышка. Он решил немного отдышаться. «Как нелепо попался! Разве для этой минуты стоило тратить лучшие годы жизни?»
Приятная теплота разлилась по телу, слегка кружила голову. «Нет, не таков я, Плющ, чтобы не найти выхода! Не то бывало…»
Перебирая в мыслях прошлое, Плющ невольно забылся. Перед глазами встали Одесса, далекое детство. Отец Бориса, Роберт Плющ, содержал на Дерибасовской небольшую кухмистерскую и очень хотел стать миллионером, поэтому в доме и в кухмистерской Борис слышал бесконечные разговоры только о деньгах, процентах, векселях, закладных и уже тогда, мальчишкой, решил стать, как выражался отец, «миллионщиком». Во время гражданской войны Борис стал свидетелем краха отцовских надежд: кухмистерское заведение разгромили овладевшие городом немецкие захватчики. При англо-французских интервентах неутомимый Плющ пытался разбогатеть на финансовых спекуляциях — менял керенки на николаевки, скупал золото и драгоценности. Но когда Одессой завладели красные, понял, что при большевиках «миллионщиком» ему не быть, и решил бежать. Старый Плющ точно не знал своей национальности, считая себя, смотря по обстоятельствам, тем, кем ему было удобно. «В Одессе столько наций, сколько золотых у Рябушинского. Нации все давно перемешались, мы просто одесситы, и родина наша там, где делают деньги», — внушал он сыну.