Мне не до сна. Очень болят ноги. Но душевная боль ещё сильнее. Нас выдала Ирма! Какой же двуличной должна она быть. Мне никогда даже в голову не приходило плохо подумать о ней.
За последнее время я виделся с Ирмой лишь раз, на квартире Эгона. Ирма связная между городской типографией и нашим райкомом.
В тот раз мы встретились втроём: Николай, Ирма и я. Это было всего лишь три дня назад. Как раз перед моей поездкой в Лиепаю.
Отчётливо помню все детали встречи. Когда я пришёл к Эгону, Николай и Ирма были уже там. Дверь отворил мне сам Эгон. Он приветливо улыбнулся.
— Вот хорошо, что ты пришёл, Имант! Тебя тут ждут уже двое: Николай и девушка, худенькая такая, голубоглазая. Она у меня впервые, не знаю, как её звать… Ну иди к ним, а мне нужно на кухню, обед доварить… Да, да, самому приходится. Такова она, холостяцкая жизнь.
Николай и Ирма сидели в спальне Эгона.
— Здравствуй, Владимир! Ой, как мы с тобой давно не виделись!
Мне тоже хотелось поболтать с ней, но дело — прежде всего. Мы с Николаем стали обсуждать подробности предстоящей поездки. Наконец, осталось договориться лишь об одном: как передать саквояж со шрифтом работникам подпольной типографии.
Тут Николаю захотелось пить. Он пошёл искать Эгона, а мы с Ирмой в это время придумали прекрасный план: условиться, в какой вагон и на какую полку поставить саквояж. Мне не надо будет передавать шрифт. На рижском вокзале его возьмут прямо из вагона.
Когда Николай вернулся, мы поделились с ним своей выдумкой. Он подумал и согласился. Мы договорились обо всём и разошлись…
А теперь я и Николай в лапах охранки. И выдала нас Ирма. У меня руки сжимаются в кулаки. Попадись она мне сейчас!
Но тут неожиданно приходит в голову простая мысль. Если нас выдала Ирма, почему охранка не забрала меня прямо на вокзале? Тогда и уличить меня было бы гораздо проще: рядом шрифт. Ведь Ирма точно знала, где поставлен саквояж, знала, что я в соседнем вагоне… Нет, Ирма не провокатор! Охранка никогда не упустила бы такой блестящей возможности.
Да, но ведь больше никто не был посвящён в тайну предстоящей поездки. Что за чертовщина!!
— Николай! — тихо шепчу я. — Пожалуй, я окончательно запутался. Но Николай не успевает мне ответить. Со скрежетом поворачивается ключ в двери камеры.
— Озолс! Выходите!
Нахожу в темноте горячую руку Николая и крепко пожимаю её. Прощай, друг! Что бы ни было впереди — нас не сломить!
И я снова в «приёмной» Шварцбаха под наблюдением молчаливого охранника. Через открытую форточку задувает ласковый ветерок. Весело светит солнышко. День. Не прошло ещё и суток, как я попал в охранку. А мне кажется, что я уже здесь долго, долго…
Шварцбаха нет. Наверное, он отсыпается дома после бессонной ночи. Вместо него остроносый юркий человек с припухлыми веками без ресниц и неприятным ощупывающим взглядом. Он молча кивает головой, и меня вводят в кабинет.
Окна затемнены. Зато комнату ярко освещает мощная электрическая лампа, направленная на письменный стол. На нем лежит большая книга.
— Садитесь за стол, — приказывает остроносый.
Усаживаюсь поудобнее в кожаном кресле. Что они ещё придумали? Всё равно не заставят меня говорить!
Охранник придвигает ко мне книгу. Это — фотоальбом.
— Увидите знакомое лицо, скажите. Мне дано распоряжение выпустить вас на волю, если вы опознаете кого-нибудь. Понимаете: две-три фамилии — и вы свободны, как птица. Об этом, конечно, никто не узнает.
Довольно примитивный приёмчик, рассчитанный на дураков и подлецов. Первое моё побуждение — отбросить альбом в сторону. Но почему бы не воспользоваться случаем и не посмотреть, кто у охранки на подозрении?
Открываю альбом. На большом листе шесть различных фотокарточек. Есть тут и паспортные и любительские. Даже одна семейная фотокарточка: за столом сидит пожилой человек с усталым лицом. Рядом женщина и двое детей.
Открываю следующий лист.
Что такое? С небольшой фотокарточки на меня смотрит улыбающееся лицо белокурого юноши в гимназической форме. Да ведь это же я сам! Как попал этот снимок в охранку? Склоняюсь над альбомом. Явно переснято с другой фотокарточки. Даже видны её края.
— Что? Знакомый? Знакомый?
Остроносый впивается глазами-в альбом. Увидев мою фотокарточку, он хватает альбом и, громко ругаясь, устремляется в соседнюю комнату. Там начинается перебранка. Видимо, кто-то из охранников совершил промах. Я не должен был видеть своей фотокарточки.
Взбешённый остроносый снова появляется в кабинет. Ну и вид у него! Вот-вот хватит удар.
— Убрать! Убрать! — визжит он.
Попадаю обратно в ту же камеру. Но Николая уже здесь нет. Вероятно, он переведён в тюрьму. Ему повезло! Попасть в тюрьму из охранки это почти счастье.
Фотокарточка! Как она оказалась в охранке? Я хорошо её помню. Она была изготовлена, когда я ещё учился в гимназии, для ученического удостоверения. Меня снимал страстный фотолюбитель, приятель отца, слесарь Приеде. Тот самый, который предупредил меня вчера на вокзале. Он сделал тогда один только отпечаток, а негатив отдал мне. Вскоре отец, перебирая книги на этажерке, нечаянно уронил этот негатив, и он разбился.
Значит, снимок в альбоме охранки мог быть переснят с одной единственной фотокарточки. Но странно: она у меня на ученическом билете. Билет же — это я хорошо помню — лежит в комоде, вместе с документами отца.
Выходит, снимок был сделан с фотографии до того, как она оказалась на моём ученическом билете. В чьих же руках она побывала?
Получив от Приеде снимок, я на другой же день передал его в канцелярию гимназии. А ещё через день мне вернули его на готовом удостоверении. Секретарём директора работал Эгон. Помню, он сказал мне тогда, что директор не хотел подписывать: дескать, на снимке я улыбаюсь, а такое легкомысленное выражение лица никак не подходит для документов.
Эгон! Лишь он один имел возможность переснять мою карточку! Она пробыла у него целые сутки.
Сначала мысль о том, что Эгон — провокатор, ошеломляет меня, кажется невероятной. Но постепенно убеждаюсь: он, именно он выдал меня и Николая.
С год назад Эгон попросил связать его с кем-нибудь из подпольщиков. «Я ещё до фашистского переворота был социал-демократом, — горячо убеждал он меня, — и не могу сидеть сложа руки. Я тоже хочу участвовать в борьбе против Ульманиса».
Конечно, я заявил ему, что он ошибается, что я ничего не знаю, ни с кем из подпольщиков не знаком. Но при первой же возможности навёл справки у старших товарищей и узнал, что Эгон действительно состоял в социал-демократической партии. Принимать в организацию без тщательной проверки его не рекомендуется, но использовать, не посвящая в сущность дела, можно.
Так и получилось, что мы с Николаем иногда назначали явки на удобной квартире Эгона. Ведь гораздо безопаснее встречаться в помещении, чем на улице, где тебя видит каждый прохожий.
Таким образом, из подпольщиков Эгон знал меня и Николая. Нас он мог выдать охранке.
А Ирма? Почему в таком случае её не арестовали вместе с нами? Очень просто: Ирму Эгон не знал. Он её увидел впервые три дня назад.
Да, но как же Эгон мог узнать о моей поездке в Лепаю за шрифтом? Он никогда не присутствовал при наших деловых встречах. Это было первое условие, которое я поставил, решив пользоваться квартирой Эгона. И на этот раз, когда я беседовал с Николаем, его в комнате не было. Как же он мог узнать, о чём мы говорили?
Очень просто! Он подслушал. Мы увлеклись спором и говорили достаточно громко. Ну конечно же, он нас подслушал. Но почему охранка не знала, куда я дел шрифт по приезде в Ригу? Правильно, эту часть нашего разговора Эгон не мог подслушать. Николай уходил на кухню, а вернувшись, оставил дверь в соседнюю комнату открытой. Может даже быть, Николай это сделал нарочно.
Да! Эгон — провокатор, и в этом больше не может быть никаких сомнений.
Потрясённый открытием, забываю про боль в ногах, про охранку, про всё на свете. Мной овладевает одна лишь мысль, одно стремление. Необходимо обезвредить гадину. Нужно известить товарищей о провокаторе. И сделать это надо как можно быстрее.
Мне не дают долго оставаться одному. Опять гремят ключи. Видно, охранники решили измотать меня допросами. Вот уже скоро сутки, как я в охранке, а ещё не ел, не пил, не спал.
И снова я в кабинете, на этот раз у самого господина начальника. Мои вчерашние мучители тоже здесь. У них безразличные, скучающие лица.
— Могу вас обрадовать: мы убедились в вашей невиновности и решили вас освободить, — говорит начальник.
Как это не похоже на охранку! Отсюда так быстро на свободу не выходят.
— Прошу вас извинить за те небольшие неприятности, которые мы по недоразумению вынуждены были вам причинить…
Нет, тут что-то неладно! Я настораживаюсь.
— …Подпишите эту бумагу — и вы свободны. Простая, знаете, формальность, но она необходима.
Подписать? Ладно, посмотрим.
Беру протянутую бумагу. В ней ничего особенного нет. Расписка в том, что я обязуюсь не участвовать в подпольной работе компартии Латвии.
Ещё раз внимательно прочитываю текст. Ах, вот оно что! Возвращаю листок охраннику.
— Подпишете?.. Нет?! Но почему же? Простая формальность.
Во мне всё кипит от возмущения. Надо бы просто молчать, но не могу сдержаться:
— Неужели вы всех людей, которые не служат в вашем гнусном заведении, считаете полными дураками? Думаете, я не понимаю, что моя подпись под текстом «обязуюсь больше никогда не участвовать в подпольной работе компартии Латвии» даёт вам возможность возбудить против меня судебное дело?
Напускную приветливость охранника как ветром сдуло. Взмах руки — и я получаю удар в лицо. Не помня себя от боли и возмущения, сжимаю кулаки и бросаюсь вперёд.
— А ну! Дать ему горячих! — кричит отступая толстяк и первый подаёт пример своей банде. Ногой в тяжёлом ботинке он бьёт меня в живот.
Падая, сильно ударяюсь головой о край письменного стола. Темнеет в глазах. Слышу громкий звон. Он становится всё тише, глуше и, наконец, оборвавшись, смолкает…