— И ты так же! — сказал Воронков. — Будь здоров, счастлив и все такое прочее! Эх, Серега, Серега! Как быстро пролетела жизнь! — Он подвинулся к Косачеву, дружески толкнул его в плечо.
У обоих потеплели глаза, они притихли, улыбнулись друг другу.
— Как же ты теперь живешь? — участливо спросил Косачев, оглядывая комнату. — Доволен?
Воронков замахал руками, отодвинулся от стола.
— Полегче вопросов нет? Чтобы душу мою не травить?
— Чего уж ты так? — старалась поправить Воронкова Алена. — Зря распаляешься.
Воронков отвернулся от жены, уставился в лицо Косачеву:
— Ты, Серега, сам посуди. Как хочешь, так и понимай мои слова, считай меня ворчуном или еще кем, а я прямо скажу: недоволен. И опять та же песня: не уважили моей просьбы, обидели.
— Опять заводское начальство? — спокойно спросил Косачев.
— И заводское и районное. Ты честно скажи: разве эта квартира для меня? Две малые смежные комнатушки и прихожая размером трамвайной площадки, вдвоем не повернуться. Да еще на четвертом этаже, без лифта.
— Без лифта плохо, — подтвердил Косачев. — Раз поднимешься, в другой не захочешь.
— Оно, конечно, молодому ничего, а нам, старикам, трудно. Ты же знаешь, как я жил. Был свой просторный дом в слободе, двор, сарай, погреб и разные там пристройки. И сыновья на глазах росли, и снохи потом появились, и внуки. Все жили вместе, за один стол большой семьей садились, весело было, шумно. Жизнь была. А теперь что? Разбросали семью по разным домам, у всех отдельные квартиры, ни внуков не вижу, ни с сыновьями, ни с дочкой не посижу за столом. Совсем не знаю, как они живут, что думают, чем занимаются. Залез я в эту кабину на седьмое небо, как в самолете сижу, будто куда-то лечу и никак не могу долететь. Собаку вот взял с собой, да разве ей тут житье? Собака волю любит, без воздуху ей тошно. Ей бы на воле гулять, а она вон лежит в прихожей на подстилке. Внуки приходят, санок негде поставить. А об гостях и не говорю, сколько их сюда поместится? Всех друзей растерял, полгода родных за столом не видел.
— Вот расписал! — дружески засмеялся Косачев. — Ну и дошел он у тебя, Алена, ворчит, как столетний дед.
— Всю правду говорит, — поддержала мужа Алена Федоровна. — Ты, Сергей Тарасович, другой человек, легкий на поворотах, тебе хоть бы хны, а Петя все к сердцу принимает.
— Да ты, выходит, русский порядок забыл? Обычаи народные тебе уже нипочем стали? — ворчливо толковал Воронков.
— Я не с неба свалился, вместе с вами вырос, — отпарировал Косачев, — и жизнь прожил.
— Стало быть, должен понимать людей. Возьмем сегодняшний случай, к примеру: приехал ко мне ты, директор завода, а кто видит? А там бы, на старой моей квартире, все соседи, самолично увидели бы, какой гость к Петру Максимовичу пожаловал.
— Теперь у всех так, — сказал Косачев. — Со старыми домами расстаются, в новые въезжают. Многим это нравится, хоть есть и такие, что ворчат, как ты. Старые привычки трудно ломать.
— Да зачем же все ломать? — возмутился Воронков. — Кому нравится или негде жить, пускай едет в новый дом. А у меня дом был справный, никому не мешал, до сих пор там заброшенный пустырь, все травой заросло. А мне не разрешили остаться. Как ни просил в исполкоме, они свое: «Нельзя! Для вас же новый дом построили, вот и селитесь. Советской властью недовольны или как?» — спрашивают. Молокососы чертовы: я за нее, за Советскую власть, кровь проливал, а они — «недовольны». Дурит, мол, старик, что его слушать? Взяли и сломали бульдозером мой старый дом, так до сих пор и стоит поваленный. А я бы мог там жить за мое почтение.
— Хорошо, что ты мне про все рассказал, — успокоил друга Косачев. — Авось вместе придумаем, как тебе помочь. Пойду в горсовет, попрошу, чтобы тебе с Аленой переменили квартиру. На четвертый этаж без лифта трудно в таком возрасте ходить. Сам нынче убедился. Тебе нужно на первом этаже, и желательно с лоджией или с верандой, и чтобы лесок рядом или парк.
— А сделают? Уважат? — спросила Алена с надеждой.
— Думаю, уважат, — сказал Косачев. — Петро не какой-нибудь рядовой проситель. Старый рабочий, человек заслуженный. Да и мою просьбу учтут, я депутат и городского и Верховного Советов, вы же за меня голосовали.
— Уморил я тебя своими разговорами. Прости, пожалуйста. Про старый дом вспомнил, шут с ним.
— Старое забывать нельзя, — раздумчиво сказал Косачев. — Помню, у тебя всегда было весело, шумно. Пели песни, пили чай из большого самовара, слушали патефон. Хороший у тебя был дом, гостеприимный. Конечно, была и теснота и неудобства: ни водопровода, ни газа, ни отопления. Верно?
— Откуда же? — согласился Воронков. — Об таком только мечтали.
— Мы теперь во многом идеализируем наш старый быт, вспоминаем нашу молодость, и кажется, все было замечательно. Как сказал поэт: «Что пройдет, то будет мило».
— Не знаю, что говорил твой поэт, а мне грустно жить в этой новой квартире. Ни земли, ни травы, ни дерева. Камни одни да асфальт. Вот и вся красота и радость. Скучища.
Косачев будто что-то вспомнил, слушая друга. А когда Воронков замолчал, он сказал:
— Ничего, твоя беда поправимая.
— Да будет об этом толковать, — вдруг махнул рукой Воронков. — Это я так, сгоряча наговорил. Мы с Аленой и тут век доживем. Вот разве что без лифта ей тяжело, одышка. Ты извини, Серега, забудь мои жалобы и нудное стариковское ворчание.
— Не-ет, дорогой мой товарищ, слово не воробей. Что сказано, то сказано. Мы свою промашку исправим, а ты исправляй свою. Бери обратно заявление, возвращайся на завод. Принимайся за дело, теперь такая кутерьма начнется, только успевай поворачиваться.
— Оно, может, и так. Я бы со всей душой, да нельзя, непринципиально это будет с моей стороны.
— Это почему же — непринципиально? — удивился Косачев.
— Не могу я возвращаться на завод, пока не замените котла в паросиловом цехе, — упрямо сказал Воронков.
— Опять о своем! — засмеялся Косачев. — Я ему про рыбу, а он мне про гроши. Придет время — заменим котлы. А сегодня речь о другом. В первую очередь трубы нужны, понял?
— Вот-вот! — вскочил с места Воронков, волнуясь. — Все у тебя так: первая очередь, вторая, третья, и всегда считаешь от своего конца. А я с этими котлами сколько лет в очереди стою?
Косачев виновато посмотрел на жену Воронкова.
— Экий упрямый дьявол! Я же тебе два часа толкую, что сегодня, кровь из носу, трубы нужны.
— Тебе трубы, а мне котлы! — кричал Воронков.
— Трубы! — еще громче крикнул Косачев.
— Котлы! — рявкнул басом Воронков. — Мне котлы! А кому нужны трубы, тот пусть и делает их. Зря ко мне пришел за этим!
Алена Федоровна, стараясь помирить старых друзей, встала между ними и ласково обняла того и другого за плечи.
— Да что вы закипели, как чугунки в печке? Будет вам кричать по-пустому. Всю жизнь думаете одинаково, а заговорили по-разному. Распетушились.
Косачев первый взял себя в руки, сказал примирительно:
— Извини, Алена, взорвался, не выдержал.
— Оба враз побелели как стенка, хоть «Скорую помощь» вызывай.
— Ладно, квиты, — сказал Воронков. — Садись за стол, чего вскочил-то?
— Спасибо за хлеб-соль, — сказал хозяевам Косачев. — Рад, что довелось повидаться, хоть и заявился неожиданно, как непрошеный гость.
— Да что там! Спасибо, уважил, — закивала Алена Федоровна. — В кои веки свиделись, за столом посидели по-свойски, как положено.
— Ты того, — виновато и упрямо сказал Воронков, прощаясь с Косачевым, — не серчай.
— Чего же серчать, если мирно и тихо договорились? — простодушно сказал Косачев. — Завтра увидимся на заводе.
— Нет, этого не будет! — снова вспыхнул Воронков. — Я не давал согласия. Не приду!
Косачев снял шубу, снова вернулся в комнату. Молча опустился на стул. Пошарил в кармане, не нашел сигарет, спросил:
— Есть у тебя папиросы? Дай закурить.
— Я же не курю.
— Ладно, — поморщился Косачев. — Садись, продолжим разговор.
Воронков сел, как будто по приказанию, а жена постояла, глядя на мужчин с удивлением, и тоже присела с краю стола.
Косачев взглянул на Алену Федоровну, потом на Воронкова, деловым тоном сказал:
— Есть у меня еще одно серьезное предложение. Ты знаешь нашу базу рыбака и охотника у Оленьих гор?
— Знаю я это хозяйство, завидные места. Земной рай, ничего не скажешь.
— Так вот: поезжай туда комендантом. Новых рыб разведем, на самолете из Балхаша перебросим, мне обещали. Соглашайся, а?
Предложение и в самом деле было заманчивое. Не шутит ли Косачев?
— Надо подумать, — сказал Воронков. — Как ты, Алена?
Жена живо откликнулась:
— Хорошо бы, Петруша. Да как-то так сразу не скажешь, обмозговать надо.
— Чего думать-гадать? — напирал Косачев. — Я сам был бы счастлив пожить в таком месте, с удочкой посидеть. Советую от души. Завтра же оформим, и счастливого пути. А городскую квартиру за тобой оставим, договоримся с горисполкомом, сделаем обмен, и распоряжайся, как хочешь. В лесу будешь жить, как на даче; не понравится — всегда сможешь вернуться в город. Соглашайся!
Воронков все еще не решался, это предложение сбило его с толку.
— Как же так, не пойму я. А звал на завод? Говорил, делать новую трубу?
— Так это и будет твое участие в общем деле. Там же профилакторий строится, скоро откроем.
Воронков посмотрел на Косачева слегка растерянным взглядом, засмеялся:
— Не зря приехал ко мне, директор. Приехал и — объехал. Уговорил.
— Ну что ты, Петро. Я от души. Я отменил приказ, а ты тоже решай, принимаешь мое предложение?
— Как скажешь, Алена, — опять обратился к жене Воронков. — Надо вместе решать.
— Я согласная, — сказала жена. — Бери свое заявление назад, и поедем.
— Ладно, будь по-вашему, — согласился Воронков. — Выходит, принимаем единогласное решение и закрываем собрание?
Все трое рассмеялись.
4
Младшая дочь Воронкова Вера действительно ушла из отцовского дома против воли родителей. Но все это произошло не совсем так, как говорил Воронков. Сложилось так, что девушка полюбила парня с трудной судьбой. Когда Воронков узнал, что его дочь связалась с бывшим хулиганом Федором Гусаровым и собирается выйти за него замуж, старика чуть не хватил паралич. Вера категорически заявила, что непременно распишется, как только получат квартиру. Для Воронкова это было немыслимо. Он знал Федора, когда тот был еще подростком и учился в производственно-трудовом училище, где Петр Максимович вел занятия.