— На всякий случай предупредить бы молодежь.
За приоткрытой дверью мелькнуло бледное лицо Поспелова.
— Борис Захарович! Спасите ее! — умоляющим тоном просил Поспелов врача. — Сделайте все возможное!
— Если бы в моих силах! — ответил доктор и, шаркая ногами, пошел в операционную.
Орлов столкнулся на лестнице со знакомым рабочим.
— Видишь как?
— Да, брат.
— Ужасное дело!
Рабочий печально кивнул головой, вздохнул, развел руками.
Никита, потирая лоб, молчал. Ему хотелось немедленно что-то сделать для спасения этой женщины, которую он знал и уважал и о которой не раз писал в газете как о хорошей работнице. И даже фотографию сохранил у себя на письменном столе в редакции. «Какое несчастье! Такие люди не должны умирать. Надо спасать!»
…На эстраде во Дворце культуры за круглым столиком сидели местные поэты: Олег Васильев, Федор Гусаров, Вадим Крутых и тоненькая девочка с челкой — Рита Кручинина.
Роль конферансье исполняла Оля Шкуратова. Она свободно, без смущения вышла на сцену и звонким голосом объявила:
— Начинаем вечер поэтов. Со своими стихами выступает сварщик трубопрокатного завода Федор Гусаров.
Гусаров встал, поклонился и, пока публика аплодировала, подошел к микрофону. Солидно кашлянул, начал читать, закатывая глаза, размахивая руками, будто подбрасывал вверх слова, произносимые нараспев.
Я любил закат багровый,
Я любил живую рыбу,
А девчонкам чернобровым
Наносил всегда обиду.
Я девчонок страшно мучил,
Беспощаден был к девчонкам,
Был для них я грозной тучей,
Словно коршун для цыпленка.
Ненавидел всех на свете
Я девчонок длинноногих,
Но к одной попался в сети,
Прикоснулся к недотроге.
И меня сразило громом,
Электрической волною…
Я повел девчонку к дому
И назвал ее женою.
Раздались аплодисменты, шутливые одобрительные выкрики:
— Вот дает!
— Холодная обработка, горячая прокатка!
— Про себя пишет, знаем!
— Лирическая маскировка! Ловкач!
В первом ряду сидела жена Гусарова — Вера, бойко хлопала в ладоши.
— А теперь, дорогие друзья, — объявила с эстрады Оля, — познакомьтесь с нашей юной поэтессой, работницей трансформаторного завода Ритой Кручининой.
Тоненькая Рита подошла к самому краю подмостков, улыбнулась, сплела пальцы и начала читать низким драматическим голосом:
За моим окошком вечер,
Красный вечер,
Синий вечер.
Око желтое на небе,
А на оке Каин, Авель.
Ах какой жестокий жребий:
Братец братца убивает.
Тыщу тысяч лет желтеет
В небе эта панорама.
Дайте занавес скорее!
Прекратите эту драму!
Раздались аплодисменты, кто-то кричал:
— Браво! Молодец!
В зал заглянул встревоженный Никита Орлов.
«Так и знал, — с облегчением подумал он. — Полно народу. Если сказать, что нужна кровь для спасения человека, все побегут».
Никита прошел за кулисы. Подозвал Олю, наклонился к ней, что-то сказал.
Она вскрикнула:
— Какой ужас!
— Кажется, Нина Степановна умирает. Критический момент. Надо предупредить, чтобы не расходились, может понадобиться кровь.
В фойе собрались люди, тревожно и тихо переговаривались:
— …Предложили кровь, главврач говорит — пока не надо.
Никита Орлов, Оля и Аринушкин вышли во двор, сели в машину.
— Гони в поликлинику. Жми быстрее!
В коридоре поликлиники было полутемно, люди ходили тихо, переговаривались шепотом. У окна стоял Поспелов, прикрыв лицо рукой, плакал.
Никита Орлов увидел в глубине коридора широкую спину Косачева и рядом — Пронина, Подошел к ним, тихо спросил:
— Почему все молчат? Что, а?
Косачев не ответил.
Появился главный врач. Молча снял пенсне, хотел что-то сказать, но не смог говорить. Все молчали.
— Она умерла? — тихо спросил Орлов.
Доктор склонил голову.
Нина умирала спокойно и мужественно. Перед смертью попросила позвать Николая. Когда они остались вдвоем, она посмотрела на него умоляющим взглядом и слабым движением протянула руку.
— Не забывай Коленьку, — едва слышно прошептала Нина. — Он твой сын.
Это были ее последние слова.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Ночью Косачев, Пронин, Воронков и старый егерь Серафим Матвеев сидели в охотничьем домике в лесу. Косачев шевелил палкой угли в широкой низкой печке, смотрел на огонь, о чем-то думал. У его ног на дощатом полу лежали две охотничьи собаки, и в их влажных глазах отсвечивалось пламя.
Сняв шапку и расстегнув пальто, Пронин прочищал ружье, слушая монотонный рассказ сидящего на пне сутулого егеря с рябым лицом, с жиденькой рыжеватой бородкой. Егерь говорил хрипловатым баском, растягивал слова, будто рассказывал сказку:
— На рассвете, по свежему снежку, всякий след виден. Где заяц пробежит, где лиса пройдет или сохатый копытом ступит, сразу узнаешь, только гляди в оба, не будь раззявой…
Воронков сидел хмурый, нахохлившийся, с досадой морщился, слушая надоевшие ему егерские рассказы. Старому рабочему было стыдно торчать в лесной сторожке в роли работника охотничьего хозяйства, вроде постороннего человека, с которым Косачев и Пронин не считали нужным говорить о заводских делах. По их виду Воронков понимал, что совсем не охотой они озабочены, а чем-то другим, каким-то важным делом, хоть и не проронили ни слова про завод, про трубы, будто он, Воронков, и не имеет никакого отношения к заводу, будто всю жизнь проторчал на этой базе. Молчат, словно чужие люди. Может, в самом деле, устали? Не начать ли разговор самому?
Он с досадой перебил егеря, сунул ему сумку с патронами:
— Перебери-ка патроны, Серафим, хватит сказки рассказывать.
Воронков сел поближе к Косачеву, кашлянул, потом осторожно спросил:
— Слышь, Серега? Подвигается дело с трубой? Здоровье-то как? Позволяет?
Косачев не ответил, глядя на огонь, думал о своем.
Охотничьи собаки при каждом стуке и шорохе поводили ушами, поглядывали то на егеря, то на Косачева, который время от времени молча гладил их мохнатые спины.
Косачев действительно совсем забыл про охоту, думал только о заводских делах. Перед глазами все время стояла трагически погибшая медсестра Нина Степановна. Не верилось, что никогда больше не увидит ее. С состраданием подумал о Поспелове, о Николае. Надо же было сплестись такому тугому узлу! Смерть теперь все развязала. Какое непоправимое горе! Погиб человек, и, что теперь ни делай, хоть переверни весь мир, человека не воскресишь!
Косачеву докладывали, что в тот злополучный день в цехе у Николая Шкуратова был Поспелов, и они сгоряча чуть было не натворили бед, нарушили технику безопасности. Надо бы наказать Поспелова, но теперь…
Воронков подвинулся ближе к Косачеву, но директор не обращал на него внимания, сидел молча.
— Так как же ты там, Серега? — в который уж раз спросил Воронков, слегка задевая Косачева локтем. — Управляешься? Ребята наши помогают?
Косачев очнулся от своих мыслей, посмотрел на Воронкова, неожиданно встал, пнул ногой головешки, упавшие на кирпичный пол.
— Кончай эту музыку, ребята. Поохотимся в другой раз. Поехали, Иван Николаевич.
Пронин отложил ружье, потянулся за шапкой.
— Согласен, — сказал он, поднимаясь с места. — Хорошо у вас, товарищи, тепло, спокойно, да жаль, времени нет. А за приют и ласку спасибо.
Косачев уже застегнул шубу и выходил из домика.
Воронков в досаде сплюнул и даже не встал с места. Собаки вытянули морды, поднялись на ноги, встревожен-но поглядывали на людей.
— Я так и знал, — с болью в голосе сказал Воронков. — На заводе вон что творится, а я тут охоту налаживаю. Старый дурак! — Он принялся сердито гасить огонь, заворчал на егеря: — Завел свои сказки, как старый граммофон. Люди дело делают, а ты про собаку да про зайца. Сказитель!
Воронков и егерь вышли провожать гостей. Машина уже фыркала, урчала и вскоре понеслась по дороге.
— Часа в два ночи Водников должен пригнать вагоны с листом. Сегодня днем звонил. Подскочим? — предложил Косачев.
— Давай, я — за, — согласился Пронин. — Спать совсем не хочется.
Директорский шофер знал все дороги и, несмотря на ночную темноту, доставил их на завод кратчайшим путем. Дожидаясь поезда, Пронин и Косачев несколько минут ходили по платформе.
— Может, предложить Поспелову отпуск? — неожиданно сказал Пронин. — Послать в хороший санаторий?
— Нельзя, — ответил Косачев. — Сейчас самое полезное для него — работа. Пусть по уши лезет в работу, в этом его спасение.
К платформе подходил товарный состав. Косачев и Пронин прервали разговор. С подножки электровоза спрыгнул Водников в бараньем тулупе, в валенках. Косачев и Пронин подошли, поздоровались.
При свете прожекторов все трое прошли вдоль состава, остановились у одного из вагонов, где блестели стальные листы.
Косачев погладил сталь рукой.
— Сам проверял? — спросил он Водникова. — Не обманули?
— Сделали точно по нашим параметрам. Из глотки вырвал, — с необычной жесткостью в голосе похвастался Водников, будто все еще не остыл от драки с красно-горцами. Он распахнул тулуп и показал приколотую на груди Звезду Героя. — Я ее редко ношу, а для них специально надел. Для психологической атаки.
— Помогло? — спросил Косачев.
— Еще как!
Косачев засмеялся и с гордостью сказал Пронину:
— Видал, Иван Николаевич, какой у меня главный инженер? Если что надо, достанет из-под земли.
Прямо с платформы все трое пошли через заводской двор мимо складов, производственных корпусов, разных построек, оглядывая хозяйство придирчивым взглядом. В одном месте не горел фонарь, и Косачев, взглянув на столб, сказал Водникову: