Водников давно знал и хорошо понимал замысел Косачева, но такой широкой перспективы до этого разговора он не представлял. Он внимательно слушал Косачева и, глядя на его лицо, следя за выразительными жестами рук, восхищался энергией и умом этого человека.
— Надо ясно понять, — сказал Косачев, наклоняясь к Водникову, — что если мы добьемся утверждения нашего проекта в правительстве, то тем самым возьмем на себя и огромную ответственность. Легкой жизни не будет. Пойдут трудные дни, бессонные ночи.
— А когда у нас не было трудных дней и бессонных ночей? — с доброй улыбкой спросил Водников.
— Верно, Кирилл Николаевич. Живем, как в старой песне поется: «И вся-то наша жизнь есть борьба».
Он смолк и, слегка наклонив голову, долго смотрел на Водникова. Ему нравился этот человек с обветренным открытым лицом, с чуть заостренным носом, слегка впалыми щеками, с выразительными карими глазами, поблескивающими в глубоких впадинах под густыми черными бровями. Он умный, красивый, в его манерах чувствуется воспитанность и интеллигентность. И одевается он элегантно, всегда свежая сорочка, модный галстук, отутюженный костим, и шляпу умеет носить как-то особенно, можно подумать, что артист. Сколько помнит Водникова Косачев, он, кажется, никогда не выходил из себя, не впадал в истерику в сложных ситуациях. Всегда держится с достоинством, умеет владеть собой и никакого пижонства не терпит. Приятный человек, настоящий мужчина.
— Устали, Кирилл Николаевич? — участливо спросил Косачев. — Задал я вам работу.
Водников улыбнулся и нечаянно уронил на пол папку.
— Извините, Сергей Тарасович, — сказал он, поднимая рассыпавшийся веер бумаг. — Тут срочные документы, нужно подписать.
— Оставьте на столе, — сказал Косачев и протянул руку, прощаясь. — Идите работать.
Но не успел Водников открыть дверь, как Косачев остановил его:
— Я вас прошу, Кирилл Николаевич, торопиться с материалами. Подключите к этому делу вашего зама и всех, всех товарищей. До моего отъезда в Москву нам придется не раз собраться на заводе, у меня в кабинете. Я сообщу, назначу время. Скажите Уломову, пусть подготовит партком.
Водников посмотрел на Косачева с плохо скрываемым удивлением: «Совещание на заводе? Не считаться с докторами?»
Опустив глаза, Водников сказал директору:
— Не беспокойтесь, Сергей Тарасович. Все подготовим, сделаем, как положено. Весь завод уже на ногах, люди знают, с каким заданием вы приехали из Москвы.
Водников покинул Косачева совсем в ином настроении, чем был несколько часов назад, направляясь в больницу.
«Нас голыми руками не возьмешь, — думал он о Косачеве, присоединяя к нему и себя, и других инженеров, и мастеров, и рабочих завода. — И эту гору свернем».
В тот же день вечером в больнице появился секретарь парткома завода Уломов. Прежде чем подняться к Косачеву, он заглянул к главному врачу. Анализы плохие. Высокое давление, сердечные перебои — словом, неприятная картина.
— Что же делать? — спросил Уломов. Главный врач спокойно ответил:
— Думаю, все обойдется. Постепенно, конечно, не сразу. Не вижу поводов для серьезной тревоги, однако, знаете, возраст и изношенность организма со счетов не сбросишь.
Расплывчатость рассуждений главного врача раздражала Уломова. Он встал со стула, прямо спросил:
— Значит, ничего опасного?
— Надеюсь, да. А впрочем, я не пророк.
— Все-таки, можно навестить Сергея Тарасовича? Я ненадолго. Его, кажется, предупредили.
— Пожалуйста. Только именно ненадолго. И не тревожьте больного вашими сложными проблемами. Я же знаю, что происходит на заводе.
Уломов пробыл у Косачева более часа. Сергей Тарасович не отпускал его, рассказывал подробности разговора с министром, развивая свои планы, о которых уже перед этим говорил Водникову.
— И прошу тебя, включайся в дело, помогай.
— Завтра соберу партком, пусть Водников доложит обстановку. Что передать товарищам?
— Личную мою просьбу, чтобы все засучивали рукава и брались за дело. Остальное сам скажу, скоро увидимся.
Прошло еще несколько дней.
Косачев чувствовал себя хорошо, был в бодром настроении и откровенно «нажимал» на лечащего врача, надеясь выписаться из больницы.
— Что вы меня здесь держите, доктор? У меня ведь железное здоровье.
Старый, опытный доктор дружески сказал Косачеву:
— Знаете, дорогой… И железо изнашивается. А в вашем возрасте, да при такой работе… Помните картину художника Верещагина «Смертельно раненный солдат»? Пуля уже пробила солдату грудь, а он еще бежит в пылу сражения…
— И прекрасно! — сказал Косачев с мальчишеским задором.
— Вот вы и есть такой солдат. Пока еще бежите, а здоровьишку вашему вот-вот конец.
— Ну что вы говорите, доктор!
— Ради вашей же пользы говорю правду. В самый раз вам теперь подлечиться, отдохнуть как следует.
Косачев усмехнулся:
— Работать надо, не отдыхать.
— Всех дел не переделаешь. Есть же предел человеческим силам. Без отдыха — нельзя.
— Что вы имеете в виду? — спросил Косачев, не скрывая досады. — Какой отдых?
— Нельзя столько лет без передышки тащить такой воз, как ваш заводище. Я же знаю вас, Сергей Тарасович, более двадцати лет, вижу, как вы работаете. На износ.
— Вон вы о чем? — засмеялся Косачев. — К смертельно раненным солдатам меня приписали? Бегу, как смертельно раненный солдат? Советуете остановиться? Не-ет, доктор. Бегу и буду бежать. Другого от меня и не ждите.
Косачев повернулся лицом к врачу и посмотрел на него так, будто собирался встать и продемонстрировать свою силу.
Врач смущенно пожал плечами:
— Я от души вам советовал. Поступайте, как знаете. До свидания.
Косачев с досадой посмотрел ему вслед, с обидой хмыкнул.
Косачев и в самом деле считал себя человеком железного здоровья, никогда не жаловался на недуги, не любил врачей, годами не показывался в поликлинике, а когда врачи сами приходили к нему, бесцеремонно выпроваживал их, напуская грубоватый тон, будто в самом деле был былинным богатырем.
«Да что они, в самом деле, не выписывают, осторожничают? — раздраженно думал Косачев. — Может, подозревают новую болезнь, темнят?»
Особенно грустно стало на душе, когда, один за другим потянулись к нему в больницу на свидание родные, друзья и товарищи. Приносили цветы, сочувственно улыбались и, уходя, подбадривающе говорили:
— Вы молодец, Сергей Тарасович. У вас такой вид, хоть в космонавты записывай.
После таких посещений он хмурился и сердился.
В отличие от других, жена Косачева Клавдия Ивановна держалась мужественно, сама не хныкала и дочерям своим не позволяла раскисать. С дочерьми и женой ему было хорошо. После их посещений он легко переходил к своим постоянным мыслям о главном деле, продолжая обдумывать план действий. Так было и сегодня. Едва закрылась за ними дверь, он мысленно снова был на заводе.
«Надо прежде всего решить вопрос о расстановке людей на будущее, — думал он. — Водникова обяжу лично заниматься проблемой листа. Поспелову поручу сварку. В этом деле он, пожалуй, соображает лучше других, толковый инженер. Правда, любит усложнять всякое дело, да я введу его в рамки, чтобы все постороннее выбросил из головы. Подберет умелых сварщиков, сколотит бригаду. Не забыть сказать ему про Николая Шкуратова. Вовремя возвратился, пускай скорее берется за дело, будет отличным бригадиром сварщиков. У него настоящий талант, надо поговорить с парнем, объяснить ситуацию».
Косачев вспомнил и о своем недавнем намерении взять его с собой на охоту. Да тут же подумал с грустью: «Какая теперь охота?»
Не раз Косачев ловил себя на том, что к Николаю Шкуратову он испытывал какое-то теплое, отеческое чувство, оттого, наверное, что Николай был чем-то похож на его сына, погибшего на войне. Славный был юноша, бойкий, играл на баяне, любил петь. Мечтал стать летчиком, а сгорел в танке. Как волна об утес, разбилась семья Косачева: сын сложил голову за отчизну, жена умерла, дочь Тамара подросла, вышла замуж, уехала в Москву. Пришлось Сергею Тарасовичу по-новому строить жизнь. Уже много лет в доме его одни только женщины — ни сына, ни зятя, ни внука. Мужчины в семье — это как крепкие камни в фундаменте, а женщины — как пух, малейший ветер уносит их из родного гнезда, они принимают чужие фамилии. Кончается косачевский род. А был бы жив сын…
«Опять я улетел в облака, — с печалью подумал Косачев, беспокойно шагая по палате. — Вернемся к нашим делам. С Николаем, кажется, все ясно. А его отца, моего старого друга Никифора Шкуратова, поставлю на формовочный стан. Ответственное дело, он одолеет, можно быть спокойным, этот никогда не подводил. Хорошо бы подключить к этому делу Воронкова. Он упрямый как черт, а Никифор расчетливый и осторожный, два таких превосходных мастера — не простая штука, наглядный пример, каждый день перед глазами всего цеха. За ними пойдет молодежь, есть чему поучиться у старой гвардии».
Поздно ночью, когда в больнице наступила глубокая тишина и почти все уже спали, Сергей Тарасович бодрствовал, читал деловые бумаги, принесенные накануне Водниковым, долго что-то писал. Как только закрывал глаза, в голове всплывали воспоминания, клубились, как пар над кипящим котлом. Прошлое как-то причудливо перемежалось с настоящим, почему-то сегодня чаще, чем прежде, вспоминал о своем друге Никифоре Шкуратове, о его семье, сравнивал шкуратовскую семью со своей.
«У Никифора и Марии, — думал он, — хорошо сложилась судьба. Все дети выросли в родном доме, все прикипели к заводу, к отцовскому делу. Как ни кинь, а получается, что и старший сын Андрей вышел в инженеры, стал начальником цеха, и младший, Николай, заводским хлебом кормится. Хоть и покуролесил, побродил, как молодой хмель, а все же накрепко пришвартовался к шкуратовскому берегу. Сначала парень чуть было не подался в железнодорожники, на флоте служил, далеко странствовал, а все же никуда не ушел от родного завода. Теперь вот самый раз закрепить его на якоре, вернуть в электросварщики, поручить настоящее, самостоятельное дело. Таким орлом вырастет, всему заводу честь и слава. Только вот с любовью у него, говорят, большая закавыка получилась. Никифор рассказывал, будто в замужнюю влюбился. Хоть бери ремень да учи шалопая уму-разуму, чтобы не позорил рабочего звания. Да разве справишься с ним, вон какой вымахал, богатырь Илья Муромец! Правда, еще молодой, может, выправится, сгладится. Да и то сказать, а если настоящая любовь? Не так-то просто с ней справиться, хоть он и Шкуратов. Ни буря, ни ветер его не валят, а любовь может и пошатнуть. Да я думаю, Николай все выдержит — крепкая порода, нашей заводской закалки. И дочка Шкуратовых, Оля, и сноха Катерина не миновали нашей заводской проходной, все одной стаей летят. А с моими детьми вышло все по-другому. Великая загадка — жизнь человеческая, многое складывается в ней неожиданно, и, будь ты хоть каким мудрецом, заранее не узнаешь».