Нет, все-таки маловероятно. И даже если предположить, что он намеренно отправил Клэр одну, чего бы он этим достиг? Он не мог предугадать, что я побегу следом и случится то, что случилось.
А самое главное – он не знал о моих отношениях с Джеймсом. Если только… если только ему не рассказали.
Клэр могла, будем честны. Однако убийство было спланировано так, чтобы уничтожить троих: меня, Джеймса и Клэр. Не похоже, чтобы кто-то тут был главной целью, а кто-то проходил в графе «сопутствующие потери».
Я пробую взглянуть на все это с точки зрения писателя. В своем сюжете я бы придумала для Тома повод убить Джеймса. Мотив отомстить за что-нибудь Клэр – пожалуй, тоже. Но я бы не придумала, зачем ему подставлять незнакомого человека. Нет, это сделал тот, кто знал всех троих. Тот, кто все время держал руку на пульсе. И это…
Нина.
От этой мысли я прихожу в ужас. Нет, я даже не могу обдумывать ее всерьез. Нина странная, резкая, язвительная, нередко бестактная. Но на такое она неспособна. Неспособна ведь? Я видела ее скорбное лицо, когда она вспоминала свою работу в Колумбии. Она спасала там людей с огнестрельными ранениями. Она вообще живет, чтобы помогать людям. Разве могла она такое сотворить?
Но тоненький голос опять нашептывает: «Ты же знаешь, какой она бывает черствой. Ты помнишь, как она спьяну говорила: «Хирургам на людей плевать. В нашей работе не до сантиментов. Мы как механики – вскрываем и смотрим, как что тикает. Среднестатистический хирург – как пацан, который разобрал папкины часы и никак не может собрать обратно. Чем круче становишься, тем проще тебе собрать часы, но прежними они все равно не будут».
А еще я вспоминаю ее вспышки ненависти к Клэр. С какой яростью она говорила о желании Клэр расковырять человека и полюбоваться реакцией, как она до сих пор зла на то, что Клэр выдала в школе ее ориентацию. А может, она зла еще сильнее, чем я думаю?
А как она повела себя в первый вечер! Устроила злобную выходку в игре «я никогда не». С какой мстительной жестокостью она промурлыкала: «Я никогда не спала с Джеймсом Купером».
В жаркой, как сауна, палате меня бросает в холод. Да, это была именно мстительная жестокость – не любопытство, не простая бестактность. Это было намеренное желание ранить меня и Клэр. И кто тут кому расковыривает больные места?
Но я гоню от себя эту мысль. Я не стану так думать о Нине. Просто не стану. Иначе с ума сойду.
Остается Фло. На самом деле она первой пришла мне на ум. Все-таки она была в доме с самого начала, она приглашала гостей, она держала ружье, она уверяла всех, что патроны холостые.
Фло с ее одержимой любовью к Клэр, с ее странным невротичным поведением… О нас с Джеймсом она могла узнать когда угодно, все-таки Клэр ее лучшая подруга с начала университета.
И не поэтому ли она решила покончить с собой, осознав, что натворила?
Я невидящим взглядом смотрю перед собой, погрузившись в раздумья, и вдруг мои глаза фокусируются на стеклянном окошке двери. Снаружи я улавливаю какое-то движение.
Там полицейский.
К палате снова приставили охрану.
И на этот раз у меня нет никаких сомнений – меня не оберегают, меня стерегут. Никто не отпустит меня домой после выписки, меня отправят прямиком в участок. Арестуют, допросят и, скорее всего, предъявят обвинение, если доказательств уже достаточно.
Я отвожу взгляд. Холодно и бесстрастно начинаю прикидывать, как выглядит последний подозреваемый – я сама.
Я была в доме. Имела возможность и отправить сообщения, и заменить холостой патрон на боевой. В момент выстрела моя рука была на ружье. Мне было легко навести дуло на Джеймса.
А самое главное – я присутствовала при аварии, ставшей причиной его смерти.
Что могло произойти в машине? Почему я не помню?
Я вспоминаю слова доктора Миллера: «Иногда мозг подавляет то, с чем психика в данный момент не в состоянии справиться. Если угодно, своего рода… защитный механизм».
С чем моя психика не в состоянии справиться?
Я дрожу, как от холода, хотя в палате жарко и душно. Я закутываюсь в Нинин кардиган, вдыхаю запах сигарет и духов, пытаюсь успокоиться.
Не мысль об аресте пугает меня – я до сих пор не представляю, что это произойдет. Конечно же, мне поверят, если я все объясню, конечно же!
Из равновесия меня выводит другое: кто-то меня ненавидит. Очень сильно ненавидит. Но кто?
И есть еще один вариант. Слишком жуткий, чтобы допустить его вероятность, но то и дело возникающий у меня в голове – тихим шепотком, когда я думаю о других вещах.
Вот и теперь, когда я прячусь под тонким больничным одеялом и Нининым кардиганом, шепот спрашивает: «А что, если это и правда сделала я?»
День тянется медленно, как сквозь патоку. Это похоже на кошмар, когда надо бежать, а ноги ватные. Палата превратилась в тюремную камеру – с маленьким окошком в двери и охраной снаружи.
Когда меня выпишут, я не уеду домой. Меня заберут в полицейский участок и, вероятно, предъявят обвинение. Наверняка телефонной переписки для этого будет достаточно.
Много лет назад, когда я писала свою первую книгу, я расспрашивала знакомого полицейского о технике допроса. «Надо слушать, – объяснил он мне. – Слушать, пока не услышишь ложь».
Ламарр и Робертс свою ложь нашли: я утверждала, что телефоном не пользовалась. И вот у них целый список моих сообщений.
Я пытаюсь поесть, но не чувствую вкуса еды и оставляю почти все на подносе. Пытаюсь разгадывать кроссворд, но слова ускользают, превращаются в набор букв, который для меня ничего не значит: разум мой занят другими картинами.
Я сижу на скамье подсудимых, а потом – в тюремной камере.
Фло, подключенная к аппарату жизнеобеспечения, – где-то в этой же больнице.
Клэр лежит навзничь на больничной койке, ее глаза медленно двигаются под закрытыми веками.
Джеймс в растекающейся луже крови.
Даже сейчас чувствую ее запах – жуткий запах лавки мясника, пропитавший мои руки, мою пижаму, доски пола…
Я сбрасываю одеяло и встаю. Иду в ванную, умываюсь, пытаясь избавиться от навязчивого запаха крови и неотступных воспоминаний. Почему они так и лезут мне в голову, а то, что надо, я вспомнить не могу?! Возможно ли… возможно ли, что я и правда отправила эти сообщения, но вытеснила это из памяти так же, как и аварию?
Кому мне верить, если нельзя верить даже себе?
Я закрываю лицо руками. Затем выпрямляюсь, рассматриваю себя в зеркале под немилосердным светом люминесцентных ламп. Фингалы, конечно, еще не прошли, но заметно посветлели, стали похожи на мешки под глазами. Они придают мне изможденный, желтушный вид. По крайней мере, я уже не выгляжу фриком. Немного консилера – и вообще была бы похожа на человека. Увы, кон-силера у меня нет, не догадалась попросить у Нины.
На одной щеке отпечатались складки жесткой больничной наволочки. Я выгляжу тощей и старой.
Меж тем в моем внутреннем восприятии мне шестнадцать. Вот уже десять лет мне шестнадцать, и у меня длинные волосы. До сих пор я иногда, задумавшись или нервничая, пытаюсь запустить в них пятерню и откинуть с лица.
У меня в голове Джеймс жив. Я не в состоянии осознать, что его больше нет.
Почему мне не дают на него посмотреть?
Я содрогаюсь, приглаживаю мокрой ладонью короткие вихры, вытираю руки о серые треники.
Затем поворачиваюсь и выхожу из ванной.
В палате что-то изменилось. Я не сразу понимаю, что именно. Вроде все на своих местах: книга на кровати, сланцы под кроватью, полупустая бутылка воды на тумбочке.
Потом я замечаю.
Нет охранника в окошке.
Я подхожу к двери, осторожно выглядываю. Стул на месте. Рядом кружка с чаем, над ней поднимается пар. Охранника нет.
Я чувствую прилив адреналина, от которого встают дыбом волосы на затылке. Тело уже понимает, что я собираюсь сделать, хотя мозг еще не успел осознать. Ноги сами влезают в сланцы, руки застегивают пуговицы кардигана, прячут в карман две десятифунтовые банкноты, до сих пор лежавшие на тумбочке.
С колотящимся сердцем я толкаю дверь и выхожу в коридор, в любой момент ожидая услышать крик «Стоять!» или ласковый вопрос медсестры: «Все в порядке, лапочка?»
Никаких криков. На меня никто не реагирует.
Я иду по коридору мимо других палат, и сланцы пощелкивают по линолеуму. Шлеп, шлеп, шлеп, шлеп…
Мимо сестринского поста – там никого, медсестра в маленьком кабинете рядом, стоит к двери спиной.
Шлеп, шлеп, шлеп, шлеп… Через двойные двери в главный коридор, где запах дезинфицирующего раствора вытесняется запахами еды из кухни. Я прибавляю шаг. В конце коридора виднеется табличка «Выход» со стрелкой, указывающей за угол.
Повернув туда, я обмираю. Возле мужского туалета стоит полицейский и говорит что-то в рацию. На секунду я теряю присутствие духа и чуть было не бросаюсь бежать обратно в палату, пока меня никто не хватился.
Но не бегу. Сжимаю зубы и шагаю вперед. Шлеп, шлеп, шлеп, шлеп… Он на меня даже не смотрит. «Так точно, – говорит он, когда я прохожу мимо. – Понял вас».
Я скрываюсь за углом. Стараюсь идти не слишком быстро и не слишком медленно. Наверняка ведь меня кто-то остановит? Не дадут же мне так просто взять и уйти из больницы?
Вот он, знак «Выход» в конце коридора, вдоль которого выстроились кровати, закрытые шторками. Я почти у цели.
Добравшись до последней двери, ведущей к лифтам, я вижу знакомое лицо за маленьким стеклянным окошком палаты.
Ламарр.
У меня перехватывает дыхание, и, почти не задумываясь, я прячусь за шторку, надеясь, что лежащий на кровати спит. И замираю, прислушиваясь.
Наконец я слышу стук ее каблуков по линолеуму – клик, клак, клик, клак. У сестринского поста, почти напротив отсека, в котором я прячусь, шаги останавливаются. Я стою не дыша, с трясущимися руками, готовая к тому, что сейчас Ламарр отдернет штору и обнаружит меня.
Но она лишь говорит какую-то любезность дежурной медсестре, и каблуки стучат дальше –