7.
На самом деле Баджот переоценил рациональность электората XX века и недооценил устойчивость и изобретательность монархии. Чтобы выжить, британской монархии следовало среди прочего отказаться от проведения открытой политики. Даже представители левых течений, которые не одобряли монархию, не считали ее своим главным врагом. Кроме того, значительная часть британского общества вплоть до 1945 года сохраняла консерватизм, иерархичность и почтительность в ряду своих принципиальных ценностей. Как в Британии, так и во всем мире монархия всегда была тесно связана с религией. До 1960-х годов Соединенное Королевство по большей части оставалось христианской нацией: “данные опросов свидетельствуют, что в 1964 году около 30 процентов населения полагали, что королева избрана Богом, а еще в середине 1950-х годов в это верили примерно 35 процентов”. В таком контексте вряд ли стоит удивляться, что в 1860-х годах Баджот написал, что подавляющее большинство подданных королевы полагает, что она правит Британией “с Божьего соизволения”. Разумеется, образованные британцы не считали своего монарха сакральным в традиционном смысле, но в большинстве своем поддерживали монархию как источник единства, стабильности и сохранения национального самосознания, укорененного в истории. В Британии, как и везде, многим претили безобразие, материализм и атомизация нового индустриального мира. Промышленная революция привела к фундаментальным и невероятно стремительным изменениям в экономике и обществе. Монархия символизировала стабильность и уважение к традиционным ценностям, которых жаждали многие британцы8.
Монархия не просто выжила как один из столпов консерватизма, но и адаптировалась к новой эпохе по множеству важнейших параметров. Она корректировала свое поведение в соответствии с потребностями буржуазии и применяла современные технологии для распространения собственных идей. Начиная с 1870-х годов, когда в обществе пустили корни демократия и массовая пресса, монархия обновила и даже изобрела целый ряд церемоний, ритуалов и других элементов общественной деятельности, которые должны были сделать ее символом национального единства, благопристойности, семейных ценностей и имперского величия. Пространство возле Букингемского дворца приспособили для проведения королевских парадов и зрелищ. Монархия также использовала в своих целях сдвиг англиканской церкви в сторону полукатолической ритуальности и музыкальное возрождение в Британии. Это была эпоха торжественных и церемониальных маршей Эдуарда Элгара. Король Эдуард VII показал себя как увлеченный и эффективный шоумен. Например, возродив старый ритуал, он лично открывал каждое заседание парламента, облаченный во все королевские регалии. Монархия стала великолепным и блистательным зрелищем, которое идеализировало историю страны. Современные технологии позволяли обычным людям представлять себя и зрителями, и участниками этого спектакля, что в старину было доступно только придворным9.
Империя играла важную роль в повышении престижа монархии в глазах британцев. Экзотические колониальные полки на королевских церемониях усиливали театральность и напоминали зрителям, что монархия связана с британским мировым величием и статусом. Заморские принцы, которые прибывали в столицу, чтобы засвидетельствовать свое почтение британскому монарху, подкрепляли иерархический принцип. Бриллиантовый юбилей правления королевы Виктории, отмечавшийся в 1897 году, стал величайшим и самым имперским из лондонских королевских торжеств. В отличие от Золотого юбилея 1887 года почетное место на нем было отведено представителям Британской империи, а не европейским королевским семьям, с которыми королева Виктория поддерживала связь. Как всегда, империя ассоциировалась с военной мощью, роль монарха как главнокомандующего вооруженными силами придавала его положению блеска. Аналогичный эффект оказывали и военные принципы иерархии, дисциплины и покорности. Принадлежащие, как правило, к верхнему среднему классу выпускники британских частных школ вживались в роль старинных правителей, становясь главами администраций в Индии и по всей империи. Благодаря этому империя сплавляла воедино аристократические и буржуазные ценности и консолидировала правящий класс. Для многих из тех, кто не любил некоторые аспекты индустриального массового общества, романтика империи становилась настоящим бальзамом на душу10.
Монархия также помогала легитимизировать британскую власть в колониях. Культ монархии просочился во все поры империи. Колонии с небелым населением и сами обычно представляли собой иерархические общества с традициями сакральной монархии. В их представлении преданность монарху была более естественной, чем преданность такой абстрактной идее, как республика. Выгоднее всего это было для местных элит, но даже рядовые индийских полков, которые порой и бывали не в восторге от своих британских офицеров, очевидно, были искренне преданы своему монарху и испытывали огромное воодушевление, когда король-император лично награждал их или обращался к ним. Небелыми колониями британские чиновники управляли напрямую. Символизм монархии служил там дополнением к жесткой силе. Напротив, самоуправляемые белые доминионы до 1900 года практически не контролировались напрямую, а для укрепления их лояльности Лондон полагался главным образом на символы и эмоциональные связи. Верность народа монархии была практически единственным структурным обязательством, которое часто поддерживалось настроениями общества. В 1904 году генерал-губернатор Австралии с некоторым удивлением отметил расхождение между неоднозначным отношением австралийцев к Англии и империи и их исключительной любовью к монарху, с которым большинство из них не встречалось вовсе11.
Это помогает объяснить, почему отречение Эдуарда VIII в 1936 году было таким серьезным делом. Столкнувшись с угрозой мировой войны, Британия нуждалась в поддержке доминионов и боялась всего, что может подорвать их лояльность. Канада, крупнейший из белых доминионов, не нуждалась в британской военной защите. С другой стороны, связь с Британией, а также, в частности, с ее монархией помогали Канаде отстаивать свою самостоятельность при столкновении с американской экономической и культурной мощью. В короткий период между собственной коронацией и началом Второй мировой войны свой главный зарубежный визит Георг VI совершил в Канаду. При огромном воодушевлении встречавшего его народа король с помпой и церемониями пересек весь континент с востока на запад. Его усилия окупились сполна. Во время войны канадский флот взял на себя западный сектор Северной Атлантики. Из двух британских армий, которые осуществили вторжение во Францию в 1944 году и боем проложили себе дорогу в Северную Европу, одна была канадской12.
Поскольку роль монархии свелась к символической, интеллектуальный и политический калибр монарха стал менее значим. Сэр Алан (Томми) Ласелле, аристократ по рождению, был помощником личного секретаря при двух монархах и служил личным секретарем у двух. Его кузен, граф Хэрвуд, был женат на единственной дочери Георга V. Ласелле был всецело предан британской политической стабильности во внутренней политике и британскому величию на внешней арене. Для него ценность монархии определялась ее служением двум этим идеалам. Работая при дворе, он близко общался с представителями королевской семьи и без прикрас описывал характеры королей, которым служил. Однажды он назвал Георга V “жалким коротышкой” и добавил, что король “был, бесспорно и несомненно, самым физически непривлекательным человеком, которого [он] когда-либо видел”. Через несколько десятилетий после смерти Георга V едва ли с немного большей благосклонностью Ласелле вспоминал, что “он был, вне всяких сомнений, скучным”, но “не был плохим человеком ни в каком смысле слова: в отличие от многих своих предшественников, он не был ни обжорой, ни развратником, ни соблазнителем чужих жен, ни мотом; он был предельно справедлив со своими министрами из всех партий; и даже его любовь к коллекционированию марок привела к тому, что он оставил наследство – и одному Богу известно, сколько тысяч оно стоит. По сути, он выполнял свою тоскливую работу так хорошо и так долго, как только мог”13.
Вероятно, Ласелле согласился бы, что довольно скромные способности Георга V в сочетании с его огромным чувством долга идеально подходили для “тоскливой работы”, которую он унаследовал. Британская монархия, несомненно, не хотела, чтобы ее возглавил такой экстравагантный и эксцентричный гений, как покровитель Рихарда Вагнера король Баварии Людвиг II (1864–1886). Король Бельгии Леопольд II (1865–1909), который приходился двоюродным братом королеве Виктории, был гораздо более вменяемым, чем Людвиг, но столь же нежелательным. Леопольд был одним из самых умных, амбициозных и неприятных правителей XIX века. Как конституционный монарх, он, по собственным словам, был королем “маленькой страны, маленького народа”, и это не соответствовало его талантам и амбициям. Многие конституционные монархи стремились к популярности и любили слышать, что, стань их страна республикой, их непременно избрали бы на пост президента. Когда один неосмотрительный льстец осмелился сказать такое Леопольду, тот повернулся к своему главному врачу и спросил: “Что бы сказали вы, доктор, если бы кто-то назвал вас прекрасным ветеринаром?”14
В характерной для XIX века манере Леопольд пытался реализовать свои амбиции через империю и постоянно искал колонии, которые он мог бы приобрести. Ему наконец повезло в 1880-х годах в ходе “драки за Африку”. Он задействовал свои связи в Европе и положение Бельгии как небольшой, безобидной и нейтральной страны. Он тщательно подготовил международное – и особенно британское – общественное мнение, заявив, что руководствуется стремлением обратить в христианство и цивилизовать коренные народы. Он покинул Берлинский конгресс 1884–1885 годов, разделивший Африку между европейскими державами, получив в свое личное владение Конго – территорию, которая была больше Англии, Франции, Германии, Италии и Испании, вместе взятых. Это было сравнимо с частной королевской империей. Леопольд был прогрессивным человеком и монархом, он нуждался в Конго не только как в показателе статуса и отдушине для своей энергии, но и к