едленно, пока Германия обладает военным преимуществом, до того как оно безвозвратно перейдет к России. Во время Балканских войн гражданское руководство отвергло предложение Мольтке. В 1914 году – поддержало. Главную роль в этих событиях сыграл Бетман-Гольвег. Во время Июльского кризиса император всегда обращался к нему за советом и прислушивался к его словам.
Канцлер был благородным человеком, совершенно не склонным к авантюризму и милитаризму, но разделял геополитические установки и националистические ценности своего времени и класса. Иными словами, он хотел, чтобы Германия заняла на международной арене такое положение, которое уравняло бы ее по статусу и долгосрочной исторической значимости с Британией и, если получится, с США. Возможно, он пребывал под влиянием своего старшего советника по внешней политике Курта Рицлера, который считал, что другие великие державы так боятся европейской войны, что во время кризиса Германия может рискнуть и пойти на серьезную конфронтацию. Возможно, глубокий пессимизм, с которым канцлер смотрел на будущее международных отношений в Европе, отчасти объяснялся его тоской после недавней смерти любимой жены. Бетман-Гольвегу чрезвычайно тяжело давалось управление Вильгельмом II и хаотичной немецкой политической системой, и жена была его поддержкой и опорой. Склонный к меланхолии, он имел характер вдумчивого чиновника, а не толстокожего задиристого политика. Правые без конца нападали на канцлера, обвиняя его в слабости и трусости, недостойных мужчины. Страшно сознавать, что смерть чьей-то жены стала одним из факторов, подтолкнувших мир к войне, которая унесла миллионы жизней и едва не уничтожила Европейскую цивилизацию. И все же, хоть это и кажется нелепым, нельзя сказать, что в этом нет ни доли правды32.
Отчасти в случившейся катастрофе виноват и сам Вильгельм II. Столкнувшись с чрезвычайно важным кризисом, германское правительство отреагировало на него прискорбным образом. Австрия и Россия, которые считались более отсталыми, рассмотрели все возможные варианты действий в советах министров, куда входили основные гражданские и военные лидеры империй. Германии почему-то казалось важнее не допустить, чтобы летний круиз Вильгельма был отложен хотя бы на день. Не состоялось никакой общей встречи всех лидеров. Современные технологии позволяли привлечь к такой встрече послов из Санкт-Петербурга, Лондона и Парижа. Граф Пурталес мог бы повторить то, о чем сообщал в своих более ранних донесениях: ни одно российское правительство не смирится с вторжением Австрии в Сербию, однако ни один российский министр, скорее всего, не захочет войны ни сейчас, ни в обозримом будущем хотя бы из-за того, что риск революции слишком высок. Князь Лихновский мог бы дополнить его слова, опираясь на свое понимание ситуации из Лондона: англо-германские отношения улучшились, и были все основания ожидать, что, учитывая растущую напряженность между Британией и Россией, они продолжат улучшаться и дальше. С другой стороны, не стоило ожидать, что Британия сохранит нейтралитет, если Германия нападет на Францию. Посол фон Шён, в свою очередь, мог привести еще два аргумента: в силу демографических и экономических факторов относительная сила Франции уменьшилась, а политика двигалась влево, в связи с чем решительно националистический и пророссийский курс Раймона Пуанкаре, скорее всего, скоро должен был смениться. Эти реалистичные аргументы в пользу оптимизма необходимо было сопоставить с глубоко пессимистичным анализом международных отношений, проведенным Бетманом-Гольвегом, и обсудить на совете, где были бы представлены все мнения.
Впрочем, даже если бы Вильгельм II созвал такой совет, он, возможно, не смог бы повлиять на ситуацию. Испокон веков в наследственной монархии возникали проблемы, когда монархи возглавляли советы министров. Главную из них емко сформулировал Уолтер Баджот: “Никто не может спорить на коленях”. Министры не спешили возражать монарху, особенно в присутствии других министров. Если монарх был не уверен в себе или требовал к себе большого уважения, он порой не терпел даже дискуссий, не говоря уже о возражениях. Здесь стоит вспомнить о совете, который Людовик XIV дал своему сыну и наследнику: мудрый король должен слушать больше, чем говорить, он должен подталкивать министров к выражению противоположных мнений. Монарху не следует обижаться на критику со стороны министров и бояться, что советники окажутся умнее него, поскольку влияние и величие его позиции ставят его гораздо выше них и позволяют именно ему принимать окончательные решения.
Иными словами, монарх должен быть скромен, уверен в себе, дисциплинирован и уравновешен.
Из всех императоров в истории Вильгельм II с наименьшей вероятностью готов был прислушаться к этому совету. Император славился тем, что постоянно говорил, но никогда не слушал, а на любую критику реагировал чрезвычайно остро. Филипп цу Эйленбург, который, пожалуй, понимал Вильгельма лучше всех, в 1897 году предупредил нового министра иностранных дел, что Вильгельм принимает любые разногласия близко к сердцу, терпеть не может, чтобы было видно, что он следует чужому совету, и отчаянно нуждается в похвале, а потому обращаться с ним нужно, “как с хорошим, умным ребенком”. Министры научились не спорить с ним, мириться с его хвастовством и позерством, а во времена кризиса ожидать, что на смену театральному пафосу со временем придут нерешительность и робость. В июле 1914 года многие высокопоставленные генералы ожидали именно этого. И оказались правы. Риск европейской войны нарастал, и Вильгельм искал возможности для отступления. К тому времени он уже запустил цепочку событий, которую сложно было разорвать. Если Бетман-Гольвег и Мольтке и не позволили ему отступить в последние два июльских дня 1914 года, то отчасти они сделали это, понимая, что отступление на этом этапе обернется катастрофой для австро-германского союза и сильно подорвет престиж монархии в глазах германских элит и общества33.
Из всех европейских великих держав Россия дольше всего цеплялась за традиционную модель сакральной и абсолютной монархической власти. Отчасти это объяснялось отсталостью российского общества в сравнении с британским и германским. Даже в 1900 году более 80 процентов населения России составляли малограмотные и вовсе неграмотные крестьяне, духовный мир которых оставался досовременным и религиозным. Сохранение сакральной и самодержавной монархии также было связано с идеалами и политическими стратегиями российских правителей. Эти стратегии были основаны отчасти на приверженности российским традициям, но также – что особенно важно – на убеждении, что западные либеральные и демократические принципы неизбежно приведут к конфликтам между социальными классами и этнонациональными группами, которые уничтожат российское общество и многонациональную Российскую империю. По доходам на душу населения Россия даже в 1914 году занимала одну из самых низких позиций среди стран, которые я включил в европейский “второй мир”. Она также была одной из немногих великих империй, господствующих на большей части суши. В XX веке почти ни в одной стране “второго мира” не случилось мирного перехода к демократии. В межвоенный период почти все они управлялись авторитарными режимами правого или левого толка. Ни одна из империй, существовавших в 1914 году, не выжила. Российские правители столкнулись с колоссальными трудностями в стремлении превратить успешную досовременную империю в жизнеспособное государство XX века.
Александр II (1855–1881) был во многих отношениях самым либеральным из Романовых. После поражения в Крымской войне 1853–1856 годов он полагал, что Россия не сможет и дальше оставаться великой державой, если не модернизировать страну по западному образцу. Он освободил крепостных крестьян, создал систему правосудия в западном духе, ослабил цензуру и основал в провинциях представительные институты местного самоуправления, выборы в которые осуществлялись при широком, но неравном избирательном праве. Тем не менее Александр не сомневался в вере своего народа в сакральность монархии и разрабатывал свою политическую стратегию в соответствии с этим. В 1861 году он сказал Отто фон Бисмарку, который в то время был прусским послом в Санкт-Петербурге:
Во внутренних районах империи народ по-прежнему считает монарха отцом и всеобщим господином, посаженным на царство Богом; это убеждение, сравнимое по силе с религиозным чувством, совершенно независимо от личной преданности, объектом которой я мог бы быть. Я склонен полагать, что в будущем оно не исчезнет. Отказаться от абсолютной власти, которую дает мне корона, значит подорвать авторитет, который владычествует над страной. Глубокое уважение, основанное на исконном чувстве, которое русский народ по-прежнему испытывает к императорскому престолу, не подлежит дроблению на части. Позволь я представителям знати или народа войти в правительство, я ослабил бы его власть, не получив ничего взамен34.
Император полагал, что лишь грозная и легитимная монархия, стоящая выше общества, могла сглаживать глубокие различия в ценностях и интересах его подданных. В 1861 году, в год освобождения крестьян, Александра больше всего тревожила возможная война между крестьянами и дворянами. Два года спустя, когда случилась революция в Польше, царь, вероятно, размышлял, как монархии сохранить империю. Его внук Николай II (1894–1917) столкнулся с еще более серьезным аграрным и национальным конфликтом, а также с нарастающей борьбой рабочих и капиталистов в городах. Как и дед, он полагал, что лишь сильная самодержавная власть не позволит классовым и национальным конфликтам разорвать российское общество и империю на кусочки. Он продолжал надеяться, что крестьянский монархизм будет поддерживать и легитимизировать государство. К несчастью для него, к началу XX века менталитет крестьян стал меняться. Программа модернизации, продвигаемая государством, подрывала социальные и идеологические основы режима. Создание нового фундамента для российской государственности и империи было огромным испытанием и источником серьезного конфликта между конкурирующими политическими группами и идеологиями.