В этот момент дверь открылась, и на пороге показалась женщина в пеньюаре с трехсвечным шандалом в руке.
– О, да у нас гость... – Анна, а это была она, с удивлением посмотрела на незнакомого ей чернявого, статного офицера в блестящем гусарском мундире, и сразу отметила про себя его жгучую южную красоту.
– Простите великодушно, – Зорич закашлялся. – Истинную правду говорю – совсем заплутался в коридорах ваших. Темень. А его светлость велели господина Завадовского из своех покоев вытряхнуть... А где оне, покои– то энти?.. Говорят: туды поверни, сюды. Однех лестниц не перечесть... – Все это можно было бы и не рассказывать, но свечи в руке женщины столь рельефно выделили соблазнительные подробности ее фигуры, что изголодавшийся гусар явно решил продлить удовольствие. – Позвольте представиться – секунд-майор Зорич Семен Гаврилович, ваш покорный слуга...
Анна протянула руку
– Рада познакомиться, хотя и в несколько необычных обстоятельствах. Протасова Анна Степановна.
Зорич схватил пожалованную руку, прижал к губам.
– Без провожатого немудрено и заблудиться... – Анна заметила горящий взор майора и постаралась прикрыть ворот. – Вы, наверное, с самого начала свернули не в ту сторону и попали во фрейлинский флигель... Сейчас Дуняша вас проводит...
Офицер шаркнул ногой.
– Бесконечно вам признателен. Надеюськогда-нибудь доказать преданность. Спасти от разбойников или...
– Merсi bien! Я хотела бы надеяться, что сие не случится...
«Господи, – подумала она, когда за неожиданным посетителем закрылась дверь, – откуда такой bel homme<Красавец (фр.).>». Майор был действительно хорош: длинные волосы до плеч, горящий взор под густыми бровями, орлиный нос. А усы, боже мой, какие усы!.. На его атлетическую фигуру в доломане под ментиком, трудно было не заглядеться. Он являл собою образец того южного обаяния, перед которым отступают даже самые упорные стоятельницы строгих нравов. К тому же был он совершенно незнаком Анне. А уж казалось бы, она наперечет должна знать всех интересных мужчин при Дворе... Размышляя, Анна чувствовала некоторое волнение. Мелькнуло сомнение: не зря ли послала Дуняшу? Может быть следовало самой пойти проводить... Но тут же одернула себя: «Статс-фрейлина ея величества! Об чем мыслишь?..».
Вернувшись в комнату, села за прерванное письмо, но мысли были далеко, и перо не слушалось. На каминной полке звякнули часы. Анна взглянула на циферблат. Пора ложиться, завтра дежурство в Эрмитаже. И тут же снова: – «А чего же Дуняши-то так долго нет?..». Она даже себе не хотела признаться, что ждет горничную с известиями о гусаре. А та все не возвращалась... И прошло еще немало времени, прежде чем в коридоре послышались ее торопливые шаги.
Дуняша вбежала растрепанная, шумно дыша, и сразу, чтобы не слышать упреков, затараторила:
– Не серчайте, барыня, блукала, блукала в потемках с энтим пристальцем, ну – кобель, прости Господи... Ну, кобель...
– Ай, приставал?
– Сперва все про вас спрашивал. Кто, да чо... Я, конечно дело, говорю: «Их высокопревосходительство статс-фрейлина их императорского величества». Ну, он приосекся... А потом... Ой, барыня. Сил нету сказывать.. Ровно пес голодный. Ручищи-то, как клещи. А темно. Я говорю: «Погодите, чо делаете-то, я ведь закричу»...
Анна нетерпеливо перебила:
– А он что?
– Он – то... Ну, кобель же!..
Дуняша подняла голову, поглядела на госпожу, и обе женщины, не сговариваясь, захохотали. Ночью Анна долго не могла уснуть. Вертелась с боку на бок. Мысли какие-то обрывками лезли в голову. Наконец, под утро, подумав, что надо наказать Дуняше, чтобы не топила так жарко, забылась коротким сном.
Анна как в воду глядела, когда решила разузнать подробности о чернявом гусаре Зориче. Прежде всего родовое имя его было Неранчич и происходил он из шляхетского, но сильно обнищавшего сербского рода. Вместе с двоюродным дядею своим, премьер-майором Максимом Зоричем, переехал в Россию, где дядя усыновил его, выхлопотал дозволение переменить фамилию и устроил в военную службу. Уже в Семилетней войне Семен Зорич показал себя отменным рубакой. Был несколько раз ранен, побывал в плену и закончил кампанию в чине поручика. Но особенно отличился он в первую турецкую войну, когда под началом генерала Штофельна, а потом и самого князя Репнина, командовал передовым отрядом. Третьего июля 1770 года после жаркого боя окруженный турками Зорич получил удар копьем, рану саблей и оказался в плену... Не сносить бы лихому гусару головы. Янычары, злые за гибель многих товарищей, единогласно требовали его смерти. Спасла его жадность военачальников. Зорич назвался капитаном-пашой, что соответствовало у турок полному генералу. Раз генерал, значит – знатен, а коли знатен, стало быть, богат. С богатого, по азиатским обычаям грех не взять выкуп. И пленного отправили в Константинополь, где он и просидел четыре года, деля заключение с нашим послом в Семибашенном замке. Лишь убедившись, что за самозванным капитаном-пашой ничего нет, его обменяли на кого-то из турецких пленников.
Ореол героя мог бы сделать образ Зорича неотразимым. Но при Дворе его никто не знал, кроме Потемкина. А тот, услав гусар в Швецию, о нем позабыл... Не до майора было.
Анна втихомолку искала встречи с турецким героем. Воспоминания о ночном визите будоражили ей кровь, заставляли биться сердце и лишали сна. Напрасно тискала она коленями подушку. Напрасно смеялась над собой. Ничего не помогало. «Влюбилась, опять?.. Смешно!» Увы, смешно не было. Да она и не влюбилась. Это было другое... Чтобы избавиться от наваждения, отпросилась у императрицы в Москву, повидать дочку перед царскосельским сезоном.
Трудно сказать, чего больше принесло свидание с семейством брата в родном имении – радости или грусти. В сопровождении дочери и ватаги племянниц Анна обошла знакомые с детства места. Потом, на лодках через озеро отправились в Нилову пустынь. Там Анна каялась, истово молилась, просила об отпущении грехов и внесла щедрый вклад. Успокоенная и умиротворенная, она остановилась на несколько дней в уездном Осташкове, посетила воспитательный дом, радетельницей коего себя считала. Не без труда добилась у исправника и городового магистрата грамот с указанием привилегий, предоставленных указом императрицы воспитательным домам. И за это доброе дело получила живейшую благодарность осташковских обывателей.
Надо сказать, что в России сиротские дома существовали издавна. Правда, до начала XVIII столетия находились они в ведении патриаршего приказа. Отменив патриаршество, Петр I определил для их содержания доходы с монастырских вотчин. А в 1715 году велел в Москве и в других городах строить подле церковных оград госпитали и «объявить указ, чтобы зазорных младенцев в непристойные места не отметывали, но приносили бы к вышеозначенным гошпиталям и клали тайно в окно чрез какое закрытие дабы приносимых лиц не было видно». Однако, после смерти императора, воспитательные дома стали один за другим закрываться. И лишь Екатерина II, вскоре по воцарении, утвердила «генеральный план Императорского Воспитательного дома в Москве», составленный Бецким. Тогда же, чтобы упрочить благосостояние новых учреждений и поставить дело призрения на широкую ногу, указаны были и специальные источники доходов воспитательным домам, в том числе ряд налогов на городскую торговлю. Им разрешено было устраивать лотереи, получать четвертую часть доходов с театров и других общественных развлечений, а также с домов, где играли на деньги. Дозволялось учредить собственную сохранную и ссудную казну.
Воспитательные дома со временем получили значение самостоятельного ведомства со своей собственной юрисдикцией, освобождением от пошлин, с правом покупать и продавать недвижимость, заводить мастерские, фабрики и заводы, не испрашивая на то ни у кого разрешения. Все это было, конечно, известно на местах, но, как всегда, местная власть не торопилась с опубликованием указов... Одним словом, эта поездка имела хороший результат и фрейлина была довольна собою.
В Петербург Анна Степановна Протасова вернулась в конце мая, где ее уже ждало новое поручение императрицы.
Несмотря на правильный в основном образ жизни, время от времени государыня прихварывала. Она уже перенесла операцию по женской части и стала более внимательно относиться к своему здоровью. По этой причине, когда в Петербург приезжал кто-либо из заезжих лекарей, она всегда живо интересовалась подробностями. И Анна добровольно взяла на себя обязанности дозорщицы.
– Я вас слушаю, мой королефф, – Екатерина повернулась к Анне, тихонько вошедшей в кабинет. – Какой новость вы приносить?
– Вы велели узнать, ваше величество, про пожаловавшего в столицу испанского лекаря, полковника графа Феникса.
– Да, да. Сие очень меня интересует. Среди посланники и наши любомудры ходят разные слухи. Мне доносили, что он близок с Елагиным и что князь Григорий Александрович побывал у него. Кто же он таков и какой недуг лечит?
– Того точно никто не знает. Говорят, что даже имя, под коим он известен в Европе – граф Калиостро [65] – вымышленное. Последнее время он жил в Митаве, в семействе графа Медема, который занимается тайными науками. Там он будто лечил больных и вызывал духов... Испанский посланник маркиз Нормандес посылал запрос своему правительству. Ответ пришел, что ни графа Феникса, ни Калиостро в испанской армии никогда не было...
– Ах, обманщик! Господи, да что они к нам, как мухи на мед... Ну, так погоди же, я тебя на весь свет выставлю посмешищем... В комедии прославлю. Давно руки чешутся. Что там про него известно у нас?
– По приезде своем в столицу, нанес он визит барону господину Гекингу...
– А, масон, ученый, как же, как же... И что?
– Я была в тот день у супруги господина барона, и потому оказалась свидетельницей сей встречи.
– Ах,