Она смолкла, мучительно покраснев, и прикусила губу, почувствовав внезапный стыд за свое желание пожаловаться на недостойные манеры своего мужа. Но Конвей будет в ярости, а она не могла вынести скандала именно сейчас.
Алекс смотрел за полетом дикой утки, которая взлетала от воды, и утвердительно кивнул, не поворачивая головы.
Он не оглянулся, когда она уходила, но слышал, как шуршит под ее ногами высокая трава, и стоял неподвижно, слушая, пока этот звук не стих, и лицо его было искаженным и бледным в резком солнечном свете.
«Почему, — вопрошал Алекс, и он часто обращался к небесам с этим отчаянным вопросом, — это должно было случиться именно со мной?»
Через полтора часа прозвучал рог, вызвав странное эхо над водой. Слуги и охотники подбирали мертвую дичь и возвращались к тентам, где их ждали напитки и закуска. В течение оставшегося дня они охотились на куропаток на открытой местности к западу от озера, предоставив уткам снова устроиться на нем, и вернулись к дамбам только вечером.
Алекс за этот день успел переговорить с Кишаном Прасадом и с бригадным комиссаром. Вместе с Кишаном Прасадом они поднялись на гребень низкого каменного холма, с которого открывался вид на дальнее озеро, и там он без обиняков повторил Кишану Прасаду то, что уже говорил утром Винтер, — что Британия вышлет новые полки, которые займут страну, если нынешнее правительство падет.
— Если падет правительство, этого будет достаточно, — сказал Кишан Прасад. — Если я доживу до этого, то смогу умереть довольным.
— Но мы все же удержим Индию, — сказал Алекс. — Если на это уйдет год, пять лет, десять, двадцать! Мы все равно будем продолжать войну с вами, хотя бы ради одного — ради женщин. Если произойдет восстание, то ваши друзья будут беспощадно убивать наших женщин и детей. Кто знает это лучше тебя, побывавшего в Канвае? Ты не сможешь этому помешать, и это единственное, чего не простят мои соотечественники. Все остальное, может быть, но не это. Их смерть вызовет ненависть и ярость, которые будут искать лишь мести и не успокоятся, пока не получат ее. А эта месть падет на головы невинных, как и на виновных, потому что ярость ослепляет людей. Я видел, как неистовствуют солдаты, это зрелище не из приятных. В итоге твои люди пострадают больше всех, и при этом напрасно, потому что от нас вы не избавитесь.
Он прочитал выражение на лице Кишана Прасада и сказал более спокойно:
— Ты не веришь в это из-за того, что видел в Крыму. Но это правда. Мы будем присылать сюда новые и новые британские полки.
— Вы сочтете это слишком дорогостоящим, — сказал Кишан Прасад. — Ваша королева и ее министры скажут: «Оставьте их в покое. Дело того не стоит».
— Никогда. Ты не понимаешь. С каждым днем мы становимся все богаче и могущественнее, и наша гордость не позволит нам стерпеть подобное оскорбление. Может быть, когда-нибудь придет время, когда мы будем думать так, как ты сказал, и прекратим войну. Но не сейчас. Еще рано.
— Тогда я подожду до того дня, — тихо сказал Кишан Прасад. — А если я умру, то мой сын будет готов — а если не он, то его сын или сын его сына! Разве вы бы поступили не так же?
Алекс не ответил, и Кишан Прасад повторил своей вопрос на хиндустани, используя знакомый титул:
— Скажи мне, сахиб, разве ты не поступил бы так же, если бы это была твоя земля, а ты был моей крови?
Алекс пристально посмотрел на него, глаза его горели бессильной яростью, которая была направлена против него самого не меньше, чем против Кишана Прасада, и с силой произнес, как будто слова с болью исторгались из него:
— Да, черт тебя возьми!
Он повернулся на каблуках и пошел прочь, не оглядываясь на Кишана Прасада, медленно последовавшего за ним.
Бригадный командир оказался не более сговорчивым. Ему было семьдесят четыре года, его голова поседела, он был почти глух и, прослужив в Индии более половины века, был убежден, что никто лучше не разбирается в этой стране и ее жителях, чем он сам.
Приложив ладонь к уху, он выслушал взгляды Алекса на цели только что выстроенной дороги между Лунджором и Сутрагуни, и заметил, что по его мнению, это чертовски полезная штука. Если в Лунджорском гарнизоне среди солдат возникнет недовольство, ему было известно, что многие из новых полковников были страшно некомпетентны и не знали, как обращаться с туземцами — совсем по-другому было в его дни, он-то знал всех своих людей по имени! — тогда полки из Сутрагуни, преданные ему до последнего человека, немедленно смогут прибыть туда, чтобы водворить порядок. Да и вообще он не видит ни малейшего повода к беспокойству. Он всегда находится в курсе дел и первый заметит, если начнут возникать какие-то волнения. Капитану Рэнделлу не о чем беспокоиться.
Алекс молча повернулся и покинул его, не тратя лишних слов.
Глава 31
Экипажи с дамами рано уехали из Хазрат-Бага, чтобы успеть вернуться до темноты, но охотники остались на озере, чтобы пострелять еще немного, и через три часа при свете месяца верхом отправились назад, чтобы успеть посетить большой прием, который давал комиссар в завершение дневных увеселений.
Собравшиеся в резиденции большей частью состояли из тех, кто был в Хазрат-Баге, включая членов оригинального «Итальянского оперного театра», исполнявших отрывки из легких опер, а затем несколько популярных песен.
Алекс присутствовал на этом приеме по причинам, связанным с джентльменом по имени мистер Хуан-Девант. Алекс приехал в плохом настроении, поэтому, может быть, впервые в жизни намеренно стал пить слишком много.
Спиртные напитки всегда щедро лились на вечеринках у комиссара, даже в смешанном обществе, и хотя попойки времен Регентства ушли в прошлое, все же гость, который не мог похвастаться хотя бы одной выпитой бутылкой портвейна за вечер, считался неполноценным. Но хотя вино и коньяк в доме комиссара были лучшими из того, что можно было достать, они мало повлияли на Алекса и его возрастающее раздражение, к чему добавил свою лепту и мистер Бартон, открыто расточавший любвеобильные авансы златоволосому украшению оперной компании, не обращая внимания на присутствие своей жены.
Дело близилось к полуночи, когда неплохой баритон мистера Хуана-Деванта принялся выводить знакомую балладу:
Поверь мне, все это юное очарование,
На которое сегодня я так нежно озираю,
Изменится с завтрашним днем и выскользнет
Из моих рук…
Музыка и воспоминания больно поразили Алекса, и в нем как будто что-то сломалось, будто лопнула слишком туго натянутая нить. Он поставил свой стакан, прошел через комнату, и спокойно увел синьориту Аврору Резину из окружения комиссара. У него был некоторый опыт в общении с такими женщинами, и он выпил достаточно много, чтобы пренебречь враждебностью комиссара. Все вдруг потеряло для него значение. И кроме того, там была Винтер, которую нельзя заставлять терпеть оскорбительное поведение ее мужа. Но он не хотел думать о Винтер…
Алекс мог быть обаятельным, когда хотел, но сейчас он этого хотел. Он не обращал внимания на кипящего от возмущения своего начальника, враждебность полковника Маулсена и огорчение на лице Винтер и увел актрису с собой — видимо, чтобы показать ей сад при лунном свете. Они не возвратились, хотя большинство гостей, несмотря на длинный и утомительный день, проведенный на свежем воздухе, остались до двух часов ночи, а кто и дольше.
Комиссар грубо высказался в адрес капитана Рэнделла, когда гости разъехались, и закончил свою речь замечанием, что Лу Коттар была права на счет этого малого, черт возьми, — он действительно темная лошадка, а для женщин такие хуже всего: уж такой женщине, как Лу, можно поверить! Лу всегда говорила, что Рэнделл еще себя покажет, а сегодня он отхватил себе порядочную киску, чтобы согреться ночью. Только ему, Конвею Бартону, досталась эта холодная рыба, будь она проклята.
Комиссар вернулся в опустевшую гостиную, чтобы выпить еще бренди, а Винтер ушла в свою комнату и долго сидела на краю кровати, невидящим взглядом уставившись перед собой и думая об Алексе. Алекс с его сильными, нервными пальцами, гладящий волосы другой женщины, и его темноволосая голова, лежащая на пышной напудренной груди или зарывшаяся в подозрительно ярких золотых локонах…
Только под утро она плакала о мертвой птице. Нет, конечно, не о мертвой птице. Она плакала из-за того, что было разрушено что-то прекрасное. Прекрасный день или сильная, красивая птица? Или из-за своих иллюзий и того, что с ним стало? Она не знала. Но сейчас она не плакала, потому что представила, что Алекс мог быть, как Карлион и полковник Маулсен, и Эдмунд Рэтли, который поцеловал ее так давно, и как… как Конвей.
«Я должна уехать, — думала Винтер, как уже думала, впервые открыв, что любит Алекса. — Я вернусь домой в Гулаб-Махал. Если только удастся вернуться туда, я снова буду в безопасности — в безопасности от чего бы то ни было!» И как часто думала она о розовых стенах и блестящих цветах и птицах с яркими разноцветным оперением, которые были настолько ручными, что позволяли ей гладить себя, и о старой Азизе Бегам с ее уютными коленями и руками, пахнущими сандаловым деревом, на которых она сидела в теплых, звездных сумерках, слушая истории о богах и героях.
«Я вернусь, — подумала Винтер, сухими глазами вглядываясь в темные углы комнаты. — Если я смогу вернуться к началу — началу всего, что я помню, и смогу заново начать новую жизнь. Если только я смогу вернуться, я все начну сначала…»
Наконец она заснула, не раздеваясь, и в тот день она не поехала на верховую прогулку ни утром, ни вечером, потому что боялась увидеть Алекса.
Она не видела его довольно долго. Алекс тщательно об этом заботился. Ночь, которую он провел в объятиях Авроры, ничего не принесла и не решила его проблем. Она даже не заставила его забыть ощущения тонкого тела Винтер в его руках. В холодном сером свете раннего утра златоволосая Аврора оказалась неряшливой и вульгарной — губная помада, которой она красила свои надутые губы, пачкалась и была безобразна, а черная краска с ресниц измазала ей щеки. От нее пахло потом и рисовой пудрой, но над всем этим преобладал запах пачули, и Алекс смотрел на нее с нетерпением и жалостью и некоторым отвращением и думал о Винтер, оплакивающей на его плече смерть дикой птицы. Он обнаружил, что его злость не испарилась с наступлением утра, но все еще тяжелым камнем лежала на сердце.