е спало, и какой-то человек выкрикнул:
— Знает ли господин, что происходит в Дели?
— Конечно! Каждое утро я слышу много вранья, Картер Сингх. Но я жду вечера, и когда спадает жара, я узнаю правду.
— Тогда это правда? — выкрикнул другой.
— Жара, видно, разгорячила твою голову, Сохан Лан, — сказал Алекс, смеясь. — Потерпи немного, и голова твоя охладится!
Толпа приняла шутку. Враждебность исчезла, вместо нее появилось сомнение. Может быть, слухи, распространявшиеся на базаре со сверхъестественной быстротой с раннего утра, были все-таки лживыми? Потому что белый господин, который, очевидно, был в курсе дела, в то же время смеялся. Стал бы он смеяться, если бы новости и в самом деле были плохими? Толпа отпрянула, и ему освободили дорогу, лица были сумрачными и растерянными. В двадцати ярдах впереди Алекс увидел муллу одной из городских мечетей. Он пришпорил Орла и, поравнявшись с муллой, наклонился и тронул его за плечо. Мулла резко обернулся.
— Ас-салам алейкум, господин мулла, — приветствовал его Алекс. Не могли бы вы уделить мне немного времени и проводить меня в лавку Дитты Мулла на улицу, где торгуют шелком? Я не помню дорогу.
Он увидел, как гнев вспыхнул в глазах муллы, но через секунду, когда он взглянул на Алекса, а затем на толпу, наблюдающую за ними, его сменило коварство. Алекс понял, что догадка его верна. Это был один из людей Ахмеда Уллы из Файзабада, и Гопал Нат, прятавшийся в канаве под фиговым деревом, шепотом говорил ему, что муллы из Файзабада призывали к терпению. В их планы не входили преждевременные бунты. И если даже была какая-то доля правды в слухах относительно Дели и Мирута, они должны были ощущать тревогу за успех собственного дела. Человек, стоявший у стремени Алекса, прекрасно знал, что Алекс великолепно ориентируется на улицах и в переулках города, и все лавки ему хорошо знакомы, и он многое отдал бы за то, чтобы отказаться его сопровождать.
Но в обоюдных интересах было предотвратить преждевременное волнение в Лунджоре, поэтому он криво улыбнулся и пробормотал обычное приветствие.
— Ва алейкум салам. Если господин пойдет со мной, я покажу дорогу.
Над головами людей Алекс увидел, как нетерпеливо вскидывал голову Неистовый и как грум с испуганным лицом пытался удержать обеих лошадей, взбудораженных толпой, запрудившей всю узкую дорогу перед лавкой Дитты Мулла. Панический страх на лице грума опять вселил тревогу в сердце Алекса, и он с трудом подавил ее. Мулла, шедший рядом с ним, взял Орла за уздечку и прокладывал путь в толпе, которая расступилась, и они оказались перед ступеньками, ведущими в лавку.
Винтер нигде не было видно, так как Дитта Мулл поспешно опустил тяжелую штору из тростника, висевшую на двери. Услышав голос Алекса, он выглянул и схватил его за рукав:
— Увезите ее, ваша честь! — умолял Дитта Мулл. — Через заднюю дверь. Я не знаю, какое безумие охватило город сегодня утром. Говорят, что… Не имеет значения. Я боюсь, для нее здесь опасно, потому что она жена господина комиссара. В мою лавку уже бросали камни. Это не наши люди. Они ее хорошо знают. Но есть и другие — негодяи из Сутрагунджа, Шахджеханпура и Барейли, которые подстрекают людей своими россказнями. Госпожа находится с моей женой и детьми. Она хотела уехать, опасаясь, что из-за нее может пострадать моя лавка, но я не отпустил бы ее. Хорошо, что вы приехали! Я сейчас скажу госпоже.
Он тотчас же удалился через темную дверь в глубине лавки, размахивая своими маленькими пухлыми ручками и издавая короткие звуки, напоминающие стоны. Через пару минут он вернулся с Винтер. Она была совершенно спокойна и, как раздраженно подумал Алекс, равнодушна к опасности в данной ситуации. Она слегка нахмурилась, увидев его, и наотрез отказалась уезжать, не получив нужного ей розового шелка для сари, который она предварительно выбрала. Она наблюдала, как Дитта Мулл завернул его в муслин, причем его руки дрожали, как листья на ветру. Получив сверток и заплатив за него, она сказала с ноткой нетерпения:
— Не показывайся им. Если они увидят, что ты боишься, они могут повести себя очень глупо. Но не наоборот.
Она передала пакет Алексу, молча взявшему его, и вышла, подняв штору, под палящие лучи солнца. Толпа перестала шуметь и затихла, с любопытством стараясь заглянуть вглубь лавки, когда в ней приподняли штору, и разглядывая муллу, с бесстрастным выражением лица стоявшего на ступеньках перед входом в лавку. Когда Винтер вышла на солнечный свет, опять в толпе поднялся шум, но она как будто не замечала его, и Алекс увидел, как она взглянула вверх и улыбнулась кому-то в окне второго этажа на дальнем конце узкой улицы и помахала рукой.
Люди в толпе, как один, обернулись посмотреть, кого приветствовала белая госпожа, и увидели маленького толстенького ребенка, высунувшегося из окна и жестами приглашавшего ее войти в дом. Винтер покачала головой и крикнула:
— Осторожней, Банпа, не упади. Сегодня я не могу к вам зайти, но скоро приду.
— Завтра? — кричал ребенок.
— Нет, не завтра. Может быть, на следующей неделе.
Эта короткая беседа изменила настроение толпы так же, как и крик Алекса тогда на Суддер базаре, но каждым нервом своего тела Алекс чувствовал, что настроение толпы, как маятник, может качнуться как в одну, так и в другую сторону, и он знал, как немного надо, чтобы эти люди впали в состояние бессмысленной дикости. Сознавала ли это Винтер? Казалось, да, сознавала. Он слышал, как она поздоровалась с муллой. Затем она села на лошадь и поехала сквозь толпу, легко сдерживая нервозное нетерпение Неистового. Следующие пятнадцать минут показались Алексу вечностью. Их постоянно разъединяли. Он слышал, как легко и весело она разговаривала с людьми. Он заметил, что большинство лавок, мимо которых они проезжали, были закрыты — безошибочный знак паники. Что, несмотря на страшную жару, узкие улицы и переулки были запружены народом, как будто это был праздничный день, и что люди переговаривались шепотом.
Мулла внезапно покинул их на повороте к Суддер базару, который заканчивался у Рохилхандских ворот, и исчез в боковой улице. Еще триста ярдов… двести… пятьдесят. Медленно, не спеши… Какой-то человек призывал толпу, гудящую, как улей, и слышны были обрывки фраз «… с двумя головами! Брат жены моего двоюродного брата видел его… Это знак! Что еще, как не знак? Их дни сочтены…!» Приглушенные проклятья, человек, плюнувший в их сторону громко и презрительно. Женщина из низшей касты, кричавшая на испуганного, сердитого грума: «Эй, тебя, наверное, кормят костяной мукой за верную службу белым господам?»
А потом, когда они выехали на слепящую дорогу, идущую к военному поселению, и Неистовый поскакал галопом, Винтер попыталась придержать его, проскакав сотню ярдов, но Алекс подстегнул коня, и на полном галопе они помчались в тени деревьев, окаймляющих дорогу, в военное поселение. Он натянул поводья только перед воротами своего дома и подождал, когда к ним подъедет грум. Он не произнес ни слова с тех пор, как вошел в лавку Дитты Мулла, и все еще продолжал молчать. Он поднял руку и вытер пот, он чувствовал, как дрожит его рука.
Винтер сказала нерешительно:
— Вы сердитесь, не так ли? Но я не знала, что в городе волнение. Я знаю, вы предупреждали меня. Простите. Но вам не следовало за мной ездить. Я не думаю, что они могли бы причинить мне зло. Более вероятно, что они могли бы напасть на вас.
Это было так, как думал сам Алекс, и он был зол на самого себя за то, что у него не хватило мужества дать ей самой использовать свой шанс. И эта мысль заставила его молчать.
Винтер посмотрела на него с сомнением и добавила:
— Очень любезно с вашей стороны, что вы приехали. Спасибо.
— Вам не за что благодарить меня, — сказал Алекс резко. — Я, возможно, подверг опасности вашу жизнь, а также жизнь всех в поселении.
Подъехал грум, весь в пыли, сжимая пакет с розовым шелком; Алекс увидел его плотно сжатые губы и повернулся к Винтер:
— В город запрещается выезжать до дальнейшего распоряжения, и я буду вам признателен, если вы сократите свои выезды в будущем и ограничитесь поселением и плацем.
— Но…
— Это приказ, — сказал Алекс и въехал в ворота.
На заходе солнца он сел на лошадь и направился к разрушенной гробнице Амин-уд-дина на дальнем берегу реки, но Гопал Ната там не было. Там не было никого, кроме летучих мышей, ящериц и стаи зеленых попугаев, потому что Гопал Нат лежал ничком в высокой траве на краю пастбища с горлом, перерезанным от уха до уха, и работа, которую начали в тот вечер шакалы, была закончена на следующий день коршунами и грифами, а также безжалостной жарой, так что спустя сутки уже никто не мог сказать, кому принадлежали эти изглоданные кости.
Алекс вернулся домой в сумерки, понимая, что ждать больше не было смысла, и позднее, вечером, он вышел к задней стене сада, окружающего дом, в густую тень от деревьев, и возле кустарника на краю поселения встретил Юзафа с двумя худыми деревенскими лошадьми.
В тот вечер в резиденции были гости. Последний из званых вечеров, которые обычно проводились по вторникам, хотя никто тогда не знал, что он будет последним. Он закончился поздно, и Алекс вернулся к себе в четыре часа утра, когда небо уже становилось серым. Он слышал голоса и смех гостей, покидающих резиденцию, потом провалился в глубокий сон.
В ту ночь Лотти находилась в тридцати милях от Лунджора. В Мируте генерал Хьюит и бригадный генерал Уилсон с большим количеством английских войск под их началом все еще пребывали в состоянии беспомощного бездействия, а на Ридже в Дели только окаменевшие тела шести офицеров, все еще наваленные одно на другое в брошенной телеге, тащившей их от Кашмирских ворот, были единственными англичанами, которые уже не могли рассказать о тех, кто еще два дня назад жил и смеялся в пустом теперь поселении.
Курьер из Сутрагунджа прибыл на взмыленном коне в Лунджор в полдень в среду. Он долго прождал, чтобы передать запечатанное письмо, которое он привез старшему слуге комиссара, и чтобы напоить лошадь прежде, чем отправиться в обратный путь. Алексу ничего не сказали о его приезде, а комиссар, которому Иман Бакс вручил письмо во время ланча, запихнул его в карман, не прочитав, и забыл о нем до следующего утра. Был уже почти полдень, когда он прочел его, наконец, и даже тогда он не мог сразу вникнуть в содержимое письма, написанного очень кратко.