Мето ЙовановcкийВ тени новостройки
Наш дом — один из самых старых и оттого выглядит, пожалуй, самым бедным. Отец говорит, что дом этот давным-давно, когда они переехали из деревни, купил наш дед, «чтобы крыша над головой была», но при этом всякий раз добавляет, что уж лучше бы ничего не иметь, чем жить в таком курятнике, который каждую минуту может свалиться на голову. Но такое он говорит только под горячую руку, когда потолок течет или окна так хлопают, что стекла того гляди разобьются. А вообще-то он доволен: хоть какая-то крыша над головой, да есть. Особенно, когда заводят разговор, что, мол, при нынешней дороговизне новый дом самим не построить, а новую квартиру тоже не дадут, пока всем не станет ясно, что в этом овине жить невозможно, а это еще нужно доказать. Отец смягчался еще, когда вспоминал о наших квартирантах, муже и жене, которые жили в подвале, даже по нашим понятиям совершенно не пригодном для жилья, было у них две комнатенки, полы которых были застланы досками, стонавшими от каждого шага, словно ревматические старики.
Жили мы общими трудностями и горестями всего нашего квартала, состоявшего из домов, подобных нашему или чуть чуть получше. По вечерам взрослые, в особенности женщины, собирались перед одним из домов и разговаривали о чем-нибудь обыденном и непримечательном. А по утрам женщины вытряхивали половики и развешивали их на заборах, улучая минутку, чтобы посудачить, и стараясь забыть вчерашние обиды, покуда не вспыхнет новая ссора или еще что-нибудь в этом роде. А мы, ребятишки, играли на пустыре за домом или шли купаться. После обеда, если нам надоедало играть, мы подходили к сидевшим на улице взрослым и слушали их рассказы об увиденном и услышанном; исчерпав все новости, они умолкали, пока не появлялся какой-нибудь знакомый и не давал им повода пошутить и позабавиться на его счет, но, конечно, потихоньку, чтобы тот не услышал.
Словом, жизнь в нашем квартале шла однообразно, но мы к ней привыкли, как привыкаешь к крыше родного дома. Квартал не роптал на свою судьбу, потому что переживал более крупные события и перемены, происходившие в городе. А тут ещё кончилась война и стало ясно, что никто из наших не погиб, а на стене дома того человека, которого на глазах всего квартала убили болгарские фашисты, повесили мемориальную доску, что дало нам возможность гордиться и даже угрожать, если кто-нибудь покушался на честь нашего квартала. Все мы ликовали, когда отменили карточки, и радовались, когда мама перестала занимать очередь за молоком в полночь, а потом самым большим счастьем для нас, детей, стало время, когда во всем городе начали вырастать новые большие дома. Эти новостройки будоражили детское воображение, и мы представляли себя будущими жителями одного из самых красивых в мире городов с каруселями и стадионами, где не будет злых дядек, которые отовсюду гоняют нас, как собак, чтоб мы не набедокурили.
Как водится, наши игры отражали жизнь взрослых. Я уже не в силах теперь перечислить все наши игры, но прекрасно помню, как мы играли на пустыре за нашим домом, превратив его в огромную строительную площадку, на которой происходило сказочное социалистическое преобразование города. Мы воздвигали здания причудливой формы, прокладывали дороги из стекла, над крышами города текли реки, созданные для орошения городских садов искусственным дождем на случай засухи пли жары, одолевающей людей; все, что нами задумывалось, мы непременно выполняли, обиженных не было. Словом, наши игры воплощали в себе фантазию детей, родители которых крепко поверили в прекрасное будущее, стоящее
уже на пороге.
Но однажды нам надоело играть. Никто не поверит, что в одну и ту же игру можно играть несколько лет подряд. Даже в войну играть долго надоедает. И как всегда, когда одна радость потухла и не заменилась другой, мы заскучали и загрустили. Жизнь снова стала однообразной и неинтересной. Дома не сиделось, а деваться было некуда. Если мы и собирались в каком-нибудь уголке квартала, то и тогда молчали, поглощенные своими заботами и своей тоской. Так продолжалось до тех пор, пока в один прекрасный день родители не решили взять и нас с собой на общественные работы: авось пригодимся. Этот день прошел превосходно, но вечером вернулись мы в свой квартал, встретились, как обычно, и задумались: а стоит ли вкалывать там, где мы даже не играем. Нам казалось, что строить надо начинать у нас, мы были в обиде на городские власти — хоть бы одно здание в квартале возвели! Нам бы, детям, на радость! Ужасно было обидно: вот уже который год весь город перекапывают да перестраивают, а в нашем квартале ни одного здания не выстроили, ни одной улицы не выпрямили, ни одного дома не снесли, не говоря уже об улице. Взять бы да снести за одну ночь целую улицу, вот это было бы здорово! Каждый день мы теперь собирались и, не скрывая зависти, говорили о тех счастливчиках, которые жили в районах новостроек; ведь нет лучшего места для игр, чем строительная площадка. Никому из нас и в голову не приходило мечтать о переселении в новую квартиру. Нам просто хотелось увидеть наяву свои многолетние игры в строительство, ведь новостройка в родном квартале была бы осуществлением одной из детских фантазий.
Да и взрослые чувствовали себя обделенными. Хотя они и прикидывались, что им-де безразлично, частенько при случае кто-нибудь нет-нет да и скажет, что, мол, и теперь есть несправедливость, что своя рубашка ближе к телу, и тому подобное… Однажды, когда стену нашего дома от фундамента до крыши прорезала трещина, отец, рассерженный, сказал:
— Черт побери… Не сомневаюсь, если бы батя знал, что место, где мы живем, не стоит и ломаного гроша, он вряд ли бы когда-нибудь купил здесь дом.
Но однажды прошел слух, что на пустыре за нашим домом будут строить огромное жилое здание. Когда мама сказала об этом отцу, он посмотрел на нее с недоверием:
— Не очень-то я в это верю, но хорошо, если эта окраина наконец-то станет на что-то похожа.
А про нас, ребятишек и говорить нечего. У нас, наконец, появилось занятие, скуку и грусть как рукой сняло. Нам не надо было придумывать новые игры. Нет! Собираясь на пустыре у нашего дома, мы стали разрабатывать планы, которые скорее всего не получили бы одобрения взрослых. Сперва мы стали обсуждать, как будет выглядеть новое здание, но поняв, что тут уж все равно ничего не изменишь, решили перейти к переустройству всего квартала. Мы сносили все без исключения дома; тех хозяев, которые нам нравились, переселяли поблизости, в лучшие, по нашему мнению, квартиры, а тех, кто нам не нравился или был безразличен, посылали подальше; мы покрывали бетоном улицы, асфальтировали их, построили стадион для всего квартала и мечтали о том времени, когда он, благодаря нашим победам на футбольном поле, станет общегородским; так мы мечтали, пока наконец и это нам не надоело, и мы пустили все на самотек. К тому же мы часто ссорились. Мице, например, показалось, что мы несправедливы по отношению к его семье, он разозлился и несколько дней смотрел на всех косо и враждебно.
Так мы и жили в ожидании, пока в самом деле не пришли рабочие и на пустыре не начались работы. Но еще до того, как принялись рыть котлован, мы страшно обрадовались, узнав от парней, которые смотрели в приборы, вроде биноклей, укрепленные на штативах, и отмеряли что-то на земле, о том, что будущее здание превзойдет все наши мечты, а они, что ни говори, были все же в полном соответствии с размерами и красотами наших старых овинов, вкусами наших жителей, среди которых был один погибший народный герой, один директор, несколько важных служащих, много ремесленников, но больше всего рабочих с новых фабрик, расположенных на другом конце города; к. последним принадлежал и мой отец.
Когда новое здание стало расти, некоторые взрослые стали выражать недовольство. Строительство вызывало у них раздражение, они злились, что улочка вся в извести, которая затаскивалась в дом на старые домотканые дорожки, а те, кто жил рядом с новостройкой, жаловались, что теперь могут выйти на двор только под доглядом жильцов верхних этажей. А старый Нанчо и подавно всех рассмешил. У него во дворе была некрытая уборная, и соседи потешались над ним, что он, мол, будет выходить туда только по ночам. Нанчо обижался и говорил, что нет на свете справедливости, будь она на самом деле, он бы стал судиться с властями, и они бы возместили ему убытки. В Америке, говорят, так. Иные предполагали почему- то, что среди новоселов наверняка будут недобрые угрюмые люди, и с этим мы соглашались. Мы тоже волновались. Но с нами это случалось лишь изредка, а что касается взрослых, то многие из них уверяли, что лучше бы все осталось все по-прежнему.
А наша радость возрастала с каждым новым этажом и каждый новый метр высоты волновал нас все сильнее и сильнее, несмотря на все предостережения старших, что это высоченное здание бог знает как и на земле стоит, того гляди рухнет и покалечит нас. Отец, разумеется, смеялся над этими баснями, которые, к слову сказать, повторяла и мама, но резкий и умный, он, по обыкновению, рубил напрямик:
— А хотя бы и рухнуло да раздавило этот батькин курятник!
Но подошло время и произошло то, что должно было произойти.
К концу лета здание было достроено и сияло белизной и прекрасными голубыми балконами, которые были насажены во множестве по всему высокому и широкому фасаду. Вполне понятно, как ни мечтали мы о самом строительстве, когда мы увидели готовый дом, всем захотелось получить в нем квартиру с водопроводом, паркетом и всем прочим, хотя мы сдерживались и зависти своей не выказывали. Но ни я и, уверен, никто другой никогда не позабудут то грустное утро, когда сюда приехали не известные нам люди и стали вселяться в новостройку, вносить свой домашний скарб, который, как нам показалось, был намного лучше того, что стоял в наших домах.
Но миновало, отболев, и это. У нас, у детей, это прошло быстрее, чем у взрослых с их склонностью к брюзжанию, которое мы не одобряли и высмеивали. Мы первые стали знакомиться и сближаться с новыми соседями, которые, по правде говоря, не прочь были поважничать, что было нечестно с их стороны, хотя бы у них и были на то основания. И дети их тоже. И они здорово задавались, считая ниже своего достоинства играть с обитателями курятников. Даже потом, когда мы подружились кое с кем из них, они долго еще продолжали задаваться, а мы — обижаться. Но отец говорил;