— Вы еще не узнали друг друга как следует. Потому и … Поэтому я, упорно проглатывая обиды, убеждал своих поближе сойтись с новоселами, чтобы стерлась граница между нами.
Но несмотря на все это опять наступила пора, когда дома было тоскливо, а деваться — некуда. А причина была в том, что мы боялись встретиться с ребятами из того дома на глазах у взрослых, они вряд ли были бы этим довольны. Поэтому мы старались играть подальше от этого дома, хотя в душе чувствовали, что правильнее было бы играть всем вместе, тогда б мы перестали чураться
друг друга. Некоторые из нас так остро это переживали, что даже перестали это скрывать. Скажем, Иле Галичанин выбил камнем окно в новом доме, а Мице поколотил мальчишку только за то, что эти новоселы бог знает что из себя строят. Да и я, признаться, с удовольствием не отстал бы от других, я уж давненько примерялся к пухлой роже сына одной фифочки, который, когда моя мать сказала ему, что, мол, нельзя справлять нужду рядом с чужим двором, ответил, что там — это у нас — все равно грязно.
Однажды после обеда, когда мое терпение уже подходило к концу, мужчины из нового дома вышли на
улицу в майках и шортах, с лопатами и кирками и стали что-то копать. Посчитав это событие достаточно веской причиной, чтобы несколько умерить свое самолюбие, мы пошли туда и узнали, что во дворе будут ставить качели для детей. Известие это вызвало сильное волнение и новый прилив зависти. Событие это произвело на нас тем большее впечатление, что, как нам сказали, качели предполагались не обычные, а качели-лодки, какие были только в парке. И жители нового дома не шутили. Еще до наступления темноты они притащили красные железные рамы, на которых будут висеть качели, установили их в выкопанных ямах, в ямы набросали камней и залили цементом, а нам, детям (причем, всем), сказали, что если мы хотим качаться, то не должны притрагиваться к качелям до завтрашнего утра, покуда цемент не застынет. И мы, надо признать, ни о чем так не заботились, как о том, чтобы никто не трогал рамы. Особенно старались ребята из старого квартала, так как надеялись этим заработать право качаться на качелях тоже. Когда кое-кто из новоселов не удержался и хотел потрогать рамы (из чего мы поняли, что не такие уж они примерные), мы им не разрешили. А тот самый сын фифочки, который гадил у нашего двора, так настырничал, что мне пришлось воспользоваться случаем и дать ему по шее, после чего он, устыдившись, затих. И один толстый дяденька из нового дома с русыми усами даже похвалил нас, ребят из старого квартала, а меня погладил по голове и сказал, что мы заслужили право качаться на качелях наравне с их детьми. Когда мы не поверили и переспросили, толстяк сказал:
— А как же! Что им, железкам, сделается?
Мы караулили установленные рамы до поздней ночи, а назавтра еще на рассвете собрались там же. Быстро пролетело утро; мы раскачивались, уцепившись руками за верхнюю перекладину. В полдень принесли и качели с цепями, которые после работы мужчины должны были - повесить, и тогда все будет готово.
И дома в тот день была маленькая радость. Отец подработал немного денег и, узнав, что жалованья нам хватит до конца месяца, попросил мать приготовить на эти пять сотен чего-нибудь вкусненького, чтобы завтра обед был на славу.
— Послушай, — сказал он ей,— я бы не отказался в такую жарищу выпить пару бутылок пива. А себе с сыном купи лимонаду. Да еще кусок льда побольше. Кто тогда осмелится сказать, что у нас чего-то недостает.
Таков уж мой отец. Он мог вспылить, но умел также из всего сделать радость. А я, когда это услышал, чуть не умер от радости и был просто счастлив, что у меня такой отец.
Но даже эта радость, разумеется, не удержала меня дома. Сразу же после обеда, договорившись с мамой, что она купит мне мой любимый зеленый лимонад, я побежал к качелям. Там все уже было готово, и ребята качались по двое, а множество других вилось тут же, как мошкара. Вышли во двор отцы и матери детей из нового дома, были и наши — из старого квартала. Я с нетерпением ждал, разрешат ли и нам качаться, ведь мы заслужили это, радуясь строительству нового дома и допоздна охраняя качели. Я был так наполнен этими мыслями и так переживал общий праздник, что, как и другие, не сразу заметил подошедшего милиционера, хотя в те дни мы не пропускали ни одного милиционера: они только что получили дубинки и потому возбуждали всеобщее любопытство. Сразу начать качаться я не мог, все качели были заняты, и потому, подгоняемый нетерпением, стал слоняться и кого-то искать среди взрослых и наконец понял, что нашел того, кто мне нужен, когда увидел толстого жильца из нового Дома, того самого, с русыми усами, который вчера вечером погладил меня по голове. Он стоял у крайней лодки, в которой сидел его сын с кем-то еще. Обрадованный, я подошел к усачу и, улучив подходящий, на мой взгляд, момент, сказал:
— Дяденька, можно и мне покачаться?
Он взглянул на меня, узнал, даже, кажется, обрадовался, засмеялся, потом, положив руку мне на голову, воскликнул:
— Конечно, герой! Какие могут быть возражения?
Когда я гордо посмотрел на людей, стоявших напротив, среди которых был и милиционер, мой взгляд встретился со взглядом фифочкина сына, который гадил около нашего двора. Теперь-то наконец у меня было полное право взглянуть на него свысока, хотя и несколько сдержанно, поскольку тут же находилась его мамаша, за юбку которой он цеплялся. В это время подошел и мой отец, он меня не сразу заметил, но я взял его за руку и подвел к качелям, сказав, что вот этот дядя разрешит мне сейчас покачаться. Приятно было видеть, как отец и толстяк с русыми усами поглядели друг на друга, улыбаясь так, будто они стали друзьями.
Пока я ждал своей очереди, горделиво озираясь вокруг, я еще раз обратил внимание на милиционера, который расхаживал среди толпы, не зная, куда девать дубинку. Наконец усатый толстяк, которому доставляло удовольствие делать людям приятное, остановил качели и сказал своему сыну и другому мальчику, что хватит, пора дать и другим. Они послушно слезли, какой-то мальчик тут же стал забираться с того края, где стоял мой отец, а я полез со стороны фифочкина сына. Можно было уже раскачиваться, но этот пачкун вцепился в мои штаны и завопил так, словно его резали. Он хотел во что бы ни стало немедленно залезть в лодку. А когда отец мой, не заметив его, сказал: «Давай!» и собрался раскачать нас, фифочка со злостью вставила:
— Дайте сначала нашим детям покачаться, а потом уж пусть другие. Для чего же мы платили… Я увидел, что усатый толстяк идет к дому, а отец, услышав слова женщины, наклонился вперед и, как-то глупо ухмыляясь, просительно пояснил:
— Да вот, товарищ разрешил, — и стал искать его взглядом.
— Вот еще, — сказала женщина и подняла своего сына на руки, чтобы посадить его в лодку, а ее муж, покраснев от злости, схватил меня и со словами «Чтоб тебя!» сбросил на землю как мешок, и я к стыду своему растянулся. Не успел я понять, что к чему, как отец влепил ему пощечину, и я испугался и возликовал одновременно. Поднялся крик и суматоха, но пока подоспел милиционер, я успел ударить камнем по ноге того, кто швырнул меня на землю.
Милиционер прекратил драку, но шум продолжался, хотя я ничего не мог понять. Знаю только, что все наши из старого квартала были на стороне отца, а новоселы — на стороне того. Новоселы все время повторяли:
— За что же мы деньги платили? За что?
Наши соглашались, что деньги платили действительно они…
— Но, понимаете… — твердили старожилы, не в силах объяснить, почему им кажется, что те не правы. Мне все стало ясно, когда отец, сказав милиционеру свое имя, взял меня за руку, и мы пошли домой, подгоняемые взглядами оставшихся. Взгляды эти показались еще более тягостными, когда к нам подбежала мать, которая тоже была здесь, хотя мы ее и не видели.
Нам стало легче лишь, когда мы вошли в свой двор, тот самый двор, рядом с которым гадил фифочкин сын, потому что, видите ли, здесь было и так грязно, и еще легче стало нам под старой крышей, доставшейся нам в наследство от деда. Отец сел на кровать, оперся руками и опустил голову, мама стояла перед ним, а я пошел в угол и там, отвернувшись к стене, обескураженно молчал, охваченный желанием отомстить, конечно, прежде всего тому пачкуну. Мама все повторяла: «Ничего, ничего», но мы с отцом молчали, и она тоже замолчала. Затем снова попыталась утешить нас:
— Может, мне пойти… купить все назавтра, — предложила она. И силясь казаться непринужденной, добавила, обратившись ко мне: — Пойдем вместе…
— Оставь,— прервал ее отец.
Тогда мать прикрикнула на него: — Но чего ты! Чего загрустили…
Отец, взволнованно переводя дыхание, прервал её.
— Нет, не грущу я, а думаю.— Он перевел Дыхание.— Мне кажется, эти деньги теперь пригодятся на другое.
Я долгое время не понимал, для чего они пригодятся, но тогда воспринял это, как наказание за то, что мы позволили себя оскорбить. И все из-за меня. Мы знали, что ещё долго новый дом всем нам будет в тягость, даже при одной мысли, что надо выйти из дома на улицу.