Сыновья почувствовали вдруг груз, отягчивший им плечи, взглянули на отца — Ниния слился с природой, дыхание его растворилось в мире…
Величественно закатилось солнце — скрылось в пещерах ночи. Прозрачно-лиловой финифтью подернулось родное небо Нинии, зацвело ночным фиалковым цветом.
Серебряной, подковой блеснул в вышине узкий серп молодой луны…
ЧИРИК И ЧИКОТЕЛА
Были и в нашей глуши знаменитые люди! Вот хотя бы дьякон Шабашела, муж писаной красавицы Зизилы. Когда Зизила надевала по какому-нибудь случаю праздничное грузинское платье, дьякон изумленно разводил руками и возглашал в восхищении: «Затмила краса твоя небо ясное, и хвалами, тебе расточаемыми, полнится весь божий свет! И как это ты уродилась такой красивой?»
Кто еще? Старик военный, выживший из ума, подслеповатый «гитара-майор», когда-то любитель песен, а теперь весь высохший, как трут, что нарос на старом, трухлявом пне, глухой — хоть над самым ухом кричи, не услышит!
— Немало таскал-возил меня буйный мир, но и я волочил его, как собачий хвост! — шамкая, хвалился он и хихикал и кашлял вперемежку…
Дальше: Чампура Чамапуридзе, знатный едок, любивший поесть наперегонки, об заклад — кто больше съест, и опорожнять турьи роги…
Чампура мог часами рассуждать о том, что слаще — лосось, темная форель или усач на виноградном листе? Что вкусней — севрюга, осетрина или сом под уксусом с киндзой? Чихиртма или бозартма из ягненка? Хлеб-соль на лотке, зелень на деревянном блюде, остуженные в роднике огурцы, старый сыр, баранья голова, рыбка-цоцхали на листьях, шашлык с кровью… Ах! И душистая струя из запрокинутого носатого кувшинчика!..
— Кто посмеет сказать, что в этом красном вине не таится благодатная частица солнца? Зачем же тогда вкушают его со святым причастием?
Вечно его томила жажда и казалось сладостной музыкой бульканье вина в узком горлышке. Нагрузившись, захмелев, выходил он неверным шагом из духана.
— Сытная еда и доброе вино — вот на чем свет держится! Ешь с охотой, пей с душой, смейся весело! — таковы были заповеди, которым следовал Чампура.
Любитель рыбных блюд, он чуть что заводил разговор о сальянской рыбе. Хорошо прокопченная шемая, свежая и соленая икра — черная или красная! — это были постоянные предметы его бесед, раздумий и вожделений.
Кто еще? Тотош, тот, что крал из ниши полуразваленного храма деньги, пожертвованные святыне!
Духанщик «Чарирама» — в его духане часто можно было встретить завзятого тамаду с неизменным рогом в руке, которого все почему-то звали Павлом, хотя имя его было Петр. Неутомимо молол язык этого тамады!
«Трын-трава», о котором говорили, что он самого черта за руку поддерживал, когда черт учился ходить.
Кондро — завидущий глаз, сквалыга, скопидом, тот, что по ночам отцеплял от часов маятник, чтобы не износился! Шкаф стенной был у него всегда на запоре, хотя там ничего и не хранилось, кроме одной тарелки, да и то — разбитой, скрепленной проволокой.
Провизор Анта, который однажды пять дней ходил с задавленным мышонком в башмаке; бог весть зачем забрался к нему в башмак мышонок, а Анта и не заметил, только на пятый день вытащил его. Этой историей он хвастался, точно каким-то подвигом. Ступни у провизора были огромные, он выписывал калоши из Варшавы, потому что у нас его размера нельзя было найти.
Ну, а еще кто? Как — кто? Самых главных-то я и забыл! Два моих ближайших соседа, Чирик и Чикотела.
Знаете, что такое Чирик? Слыхали прибаутку? Тот на жердь, другой в клетку, а Чирик скок на ветку.
И Чирик и Чикотела ютились по бедности в старой сторожевой башне. Когда у одного кипело-бормотало лобио в горшке, запах киндзы, что крошили для заправки, слышен быд за столом у другого. Чикотела жил в верхнем этаже башни, а Чирик — под ним, в нижнем.
Чирик всех ловчей и пронырливей. И наш Чирик был человек бывалый — охулки на руку себе не клал!
Был у Чирика единственный сын, по прозвищу Кикрикико. Собирались мы, ребята, на пригорке окрай деревни, напрягая глотки, вопили что было мочи: «Кик-ри-ки-ко-о!» Шустрый был паренек, на все руки — и притом незлой, покладистый.
Чирик был разумный человек и работяга — для всех готов потрудиться, никому в просьбе не откажет. С рассвета до сумерек крутился, рук не покладая, и только приговаривал: «Господи, во имя твое!»
О Чирике говорили: это такой человек — положит иголку, а найдет лемех! Работал он, завернувшись в рваную чоху. Мозолистые руки его не знали отдыха, и все же он был в числе беднейших. О том, чтобы копить добро, откладывать в кубышку, он и не помышлял: единственной его заботой был хлеб насущный. Был он не горд, но и в обиду себя никому не давал: «Поступай со мной по справедливости, а Христа ради мне от тебя ничего не надо! — говорил он каждому. — И будем радоваться, пока ходим вместе по белу свету!»
Был у него виноградник величиной с ладонь, и в нем десяток-другой кустов. День-деньской крутился он среди лоз, холил и охаживал их, изводился над ними: подставлял и менял колья, опылял, обрезал, прививал, полол, перекапывал землю, лечил кусты серой, опрыскивал купоросом, поливал, караулил… Каждый вьющийся побег, каждое колечко виноградной лозы готов он был нежить и лелеять. Бывало, даже ласкал, целовал лозы… Гостя, заглянувшего к нему в виноградник, он встречал с грудой плодов на деревянном блюде — угощением садовника. Свежие фрукты, только что сорванные, обрызганные утренней росой, приковывали взгляд. Между виноградных кустов рядами посажены были у него плодовые деревья, как это делалось в старину.
Вечером, по дороге из виноградника, он проходил мимо нашего дома. Под мышкой у него неизменно торчала охапка выкошенной и выполотой сорной травы.
Войдя к себе во двор, он весело возвещал жене:
— Ну и побеги пустил виноград — есть чем полюбоваться! Увидишь, какие будут крупные кисти! Черными воронами облепят кусты гроздья саперави!
Гордостью Чирика была его крутобокая кобылка. Другой скотины у него отродясь не бывало.
Хоть и беден он был, но весел неизменно, улыбчив, ласково-приветлив; речь свою пересыпал шутками.
— Один олень другому пук травы на лугу поднес; хоть и было ее каждому вдоволь, а все ж угощенье — уваженье! Может, травой мы бедны — так хоть привета друг для друга не пожалеем! Самое главное богатство грузина — это привет, доброе слово!
Повстречавшись со мной, мальчишкой, он всегда здоровался первым:
— Привет тебе и долгих дней твоему отцу! Мир и благодать!
— Что ж из того, что нет у меня коровы? А все эти дойные оленьи важенки разве не мной в лес пущены? Стоит мне только свистнуть — тотчас к моему порогу сбегутся! — говаривал Чирик, усмехаясь в седеющую бородку.
Вечером, когда пригоняли стадо, он выходил навстречу к околице, как будто и ему, как другим крестьянам, надо было увести домой свою скотину. Он шел по узкому проулку, размахивая руками, и взгляд его все время убегал к стаду.
— Сюда, ко мне, Джварела, Миреша, Бугия, Шавтвала! Осторожно ступайте, Марцвала, Гвиния, Орбия, Шинда, Лага, круторогое мое стадо! Не поломайте во дворе лоз, не общипайте прививок, не помните кукурузы!
— Выходи, Демфила, становись, да тише ты, не расколоти мне посуды! — и крутил в воздухе руками, словно не зная, к которому из животных броситься, каким из них заняться.
— Выходите, доиться пора, вот подойник наготове!
Он даже не смеялся — казалось, сам верил своей выдумке!
Войдя во двор, он кричал жене:
— Эй, старуха, давай сюда ведро, подои корову!
Жена, если была в духе, улыбалась, а если нет, то отзывалась хмуро, со вздохом:
— Охота тебе шутить! Детей своих не жалеешь! Вон, опять улеглись спать в этакую рань, ничего не евши!
Чирик очень любил жену, а в детишках души не чаял:
— Лучше нож себе, в грудь всадить, чем на голодных мальцов смотреть! — Но… хлеб у них неизменно кончался по весне, и до следующего урожая они ели сорванные в поле незрелые колосья, подсушивая их на огне, — кое-как сводили концы с концами.
— Хлеба, хлебушка! — то и дело взывали дети к матери.
— Разве меня «Хлебушка» зовут? Вот я вас! — прикрикнет, бывало, на них мать — и сама-то полуголодная…
Совсем не походил на Чирика Чикотела. Чирик был крупный, крепко сбитый, в теле, с черными, густыми усами, а Чикотела — без единого волоска на лице, сухой и длинный, как жердь, голенастый, как цапля. И шапка на нем стояла торчком.
Бесприветный, пасмурный, недружелюбный, насупистый человек был Чикотела — вечно озабоченный, точно все бремя мира взвалили на него. Посмотреть на его лицо — точно в ненастный день в окошко выглянуть! Тоской от него веяло, словно от крепостных развалин. И всегда-то он был недоволен, вечно жаловался — то на дождь, то на жену, то на свойственников, а в первую голову на соседей, и пуще всех на Чирика. А уж упрям был, неуступчив… И язвителен, злоязычен — никак не хотел понять, что злые речи — зима, а ласковое слово — лето. В деревне он слыл скрягой — говорили, что просяного зернышка из горсти не выронит! Словом, даже в крестные его никто не хотел звать, так и не было у него ни одного кума!
Удивительно — во дворе у него дерево тянулось к дереву, ветвь обнималась с ветвью, цветок миловался с цветком, а сам Чикотела ненавидел соседей, и больше всех — Чирика, которого считал чуть ли не кровным врагом. Говорили, что это от зависти, что Чикотела завидует плодам чужого труда. Сам он был бездельник и лежебока, любитель праздников и святых дней. Боялся работы, бегал от дела; любил пройтись по деревне, поглазеть на белый свет — а зимой не имел в доме ни одной хворостинки на растопку!
Набожный был лентяй, ни одного господнего дня не пропускал, не отдохнув, двунадесятых, передвижных… Праздников в то время было много! Да и кто мог осудить богопослушного Чикотелу — скажем, в мае? Четвертого мая — «птичий день», потом — седьмого — вынос плуга в поле и богомолье; на те же примерно дни приходился еще один, храмовой, праздник, а в ближайшую пятницу был особый день — «градоотводный», с молитвой об избавлении от града, потом общий деревенский пир — «братчина», и так весь месяц проходил в праздности и веселье.