Мастерить свирели Шалия был удивительный искусник. Бывало, вырежет дудочки и раздаст нам, ребятам.
А Чахтаура глянет косо на все эти сопелки да свиристелки, истово снимет со стены дедовскую саблю, подаст Шалии и скажет: «Что ты все со свирелями да с дудочками — дались они тебе! Вот сабля, от дедов осталась. С божьей помощью скоро наденешь ее на себя! Братьям твоим не довелось ее носить — рано их взяла у меня смерть! Даст бог, ты будешь счастливей. Ведь ты не без роду-племени — есть еще в живых люди из славного дома Ласуридзе! Не можем мы забывать о нашей старинной славе. Что за род без славы, без чести?» — А Шалия тем временем внимательно рассматривал саблю.
— Знаешь, что это за сабля? — спрашивала его мать. — Не простая, шахская — твой прапрадед Джардан сорвал ее с самого шаха в сражении! Все войско на нее дивилось, а Ираклий твоего предка в лоб поцеловал. Ведь Ираклий никогда не брал с собой саблю в битву — сабля сама в бою к нему прилетала!
Ласуридзе давно уже обеднели и жили в скудости, но в стойле у них всегда стояла хорошая, породистая лошадь, хотя в хлеву не было ни быка, ни буйвола. Сам Шалия усердно ухаживал за своим холеным «Ветроногим».
Подошел наконец и долгожданный день его совершеннолетия. В этот день коня должны были оседлать с обрядовой песней. Потом Шалия, с саблей на боку, выедет на нем за деревню и проскачет по полю, от одного края до другого. С этого дня он мужчина, совершеннолетний. И, конечно, все сельские красавицы соберутся, чтобы полюбоваться всадником, быть свидетельницами его торжества. А потом Чахтаура устроит пир, чтобы отпраздновать радостное событие. Отныне она уже не в долгу перед сыном, расплатилась с ним…
III
Но вышло все иначе. Как раз за неделю до торжественного дня Шалия, возвращаясь из леса с пуком срезанных тростниковых стеблей под мышкой, наткнулся перед домом на сотского, и тот передал ему «солдатский билет» — повестку о призыве. Шалия обрадовался — точно его приглашали на веселое празднество! Взяли его в войска. Уехал он, даже не успев отведать сладкого сока земли отцов. Дедовскую саблю он захватил с собой… Определили его в кавалерию. Первое время он слал домой бодрые, полные надежды письма. Писал, что стоит у него в ушах рокот иорской волны, что мечтает увидеть снова окруженное горами родное село, просил хорошенько ухаживать за лошадью! А порой жаловался в письмах — что кровавая гроза разразилась над миром и что земля содрогается от ужаса. Наконец написал, что во сне сломалась у него сабля, чтоб не ждали его, не вернуться ему больше домой. Пусть хоть имя, хоть слава о нем останется! А потом письма и вовсе перестали приходить, и мы узнали, что Шалия пал смертью храбрых в жестокой битве где-то под Варшавой.
О нем сложили песню. Пели ее под задумчивый рокот чонгури. В песне говорилось, что сразился Шалия со смертью на саблях. Девятерых всадников зарубил в стычке, а десятый всадил ему штык в спину — так и умер Шалия в седле, с окровавленным обломком шашки в руке, ни разу не простонав!
Завершалась песня словами:
Голову сложил со славой
Ты на зависть тем, кто живы!
От Чахтауры первое время скрывали гибель сына — хотя Ферана, полумертвая от горя, плачем своим могла разжалобить само равнодушное небо. Но девушка говорила матери, что видела дурной сон и плачет, предчувствуя беду, — а Чахтаура успокаивала ее, даже корила: «Что ты сна испугалась, пустого виденья? Страшен сон, да милостив бог! Не бойся беды — не про нас она!»
Подступила зима, продали «Ветроногого» коня — трудно стало его кормить, да и смотреть на него не было сил… Оставили себе только жеребенка. «Ветроногого» купил пузатый торгаш Котоша. Стоило ему показаться на деревенской улице верхом на коне Шалии, как Ферана вскрикивала, разражалась громким плачем и осыпала торговца проклятиями:
— Безбожник! Что ты нам душу растравляешь? Не можешь другой дорогой проехать?
— Опять приходил тот, беспощадный? — спрашивала каждый день Чахтаура.
Эх, пути-дороги дальние!
Сына в бой послать — не свидеться…
— Кто знает, где разжался орлиный коготь, где обронил кость Шалии обглоданную! На какой верхушке древесной она застряла?.. — пробормочут, бывало, соседи и махнут рукой.
Наконец вызвали Чахтауру, кое-как убедили, уверили в гибели сына, втолковали ей, что не вернется Шалия домой…
Ни словечка не проронила она… Молча воротилась домой — сердце в ней словно оборвалось, вся помертвела, в лице ни кровинки.
— Солнце почернело! Сгорело наше счастье — остался один пепел! Разразился гром, рухнула наша крепость! Пресекся наш род, исчезло наше имя… Горе дому без мужчины! — бормотала на пороге своего дома уничтоженная, полубесчувственная Чахтаура.
— Господи! На, сорви с меня и этот старый, пожелтелый лечаки! Больше у меня ничего не осталось — отними уж и последнее! — сжигаемая нестерпимой болью, взывала порой, воздев руки, несчастная мать, обрывала на себе кисейный убор, колотилась бессильно головой о дверную притолоку…
— Броситься бы в погоню за смертью, настигнуть ее, жестокую! Да по силам ли мне, старой, одинокой? Ах, крылатый ветер, пути твои ветровые!
Целыми днями сидела она безмолвно, точно онемев: уже была как бы не в этом мире, ничего о нем не хотела знать. Могила Шалии зияла у нее в душе. Одному только удивлялась — как смогла смерть одолеть ее сына? Или как Шалия не сумел скрыться от нее?
— Да нет, не стал бы он скрываться, не удостоил бы! — отвечала она самой себе.
Даже от смерти не ждала утешенья безутешная Чахтаура.
Лишь иногда, среди ночи, взывала, стеная, к почерневшей старинной иконе:
— Матерь божья, солнце правды! Это и есть твоя правда?
IV
Долго после того не встречал я родительницы Шалии, Чахтауры, — избегал ее, не хотел докучать своей жалостью… Да к тому же я ведь учился в городе, и раз только, приехав в деревню на побывку во время пасхальных каникул, заметил ее издали в день «чествования доблестных». А после того я больше ее не видел — она вскоре умерла, ослепнув перед смертью: горе застлало ей глаза черной пеленой…
В старину у нас в деревне был замечательный обычай «чествования доблестных», поминания с почетом покойников, чем-либо прославивших себя.
Весной, вскоре после пасхи, на Радуницу, все село выходило на кладбище — с хлебом и вином, с убоиной и всякой иной снедью, с плачем, слезами и хвалебными речами. Выходило и чествовало, поминало добром ушедших — не всех, а тех, кто оставили после себя добрую славу, громкое имя. А заодно и возглашало здравицу живым героям…
Немало защитников родины взрастило наше село как в старину, так и в наше время. Одни погибли смертью славных «на туретчине», другие — в японской кампании, третьи — в первой мировой войне, а иные — овчары из наших краев, чабаны — в стычках с разбойниками, в Триалетских горах.
Ушли герои, прошумели, как весенняя гроза, отбушевали, отгремели, отбурлили — и упокоились в глубоких могилах, в последнем своем уединении. Народу кажется, что они еще встанут из гробов, еще обнажат саблю и вскинут ружье, если позовет их родина… Бессмертье стало их уделом! На могилах лиловеют фиалки, а иные заросли полынью, пчелянкой, татарником, повиликой, нефорошью или купеной. Весной ведь столько разных трав устилает луга! Словно на крови героев выросли и расцвели все эти разноцветные звездочки и колокольцы: и словно радуются мертвые в своих могилах, что руки их, потрудившись на славу, оставили потомкам в наследство эту прекрасную землю и дали им право любоваться ее красотой. И в самом деле, если бы наши предки были трусами и отдали нашу землю врагу — не отстояли ее в битвах, а бежали от врагов, — кто знает, где сейчас ютились бы мы, грузины?
Вот старинное сельское кладбище на лесной опушке. Вместо высоких памятников с красиво высеченными надписями — простые надгробья, какие-то скалистые обломки да замшелые валуны. Впрочем, здесь и там попадаются наполовину ушедшие в землю, выщербленные временем плоские плиты с полустертыми буквами. Вон на могиле вытесанная из камня лошадь в сбруе, вон сшиблись лбами бараны со сплетенными гнутыми рогами, а вон выбитые на плитах кувшины, роги, чашки, кубки, чианури, чонгури, пастушьи посохи-герлыги, части плуга…
Мох и переливчатая трава покрывают могилы героев.
А вокруг развернула крылья, шелестит под ветерком весна…
— Славе твоей радуюсь, хваленому имени твоему, сынок! — причитала над могилой старуха Джафараули, вся в черном, и соседки вторили ей протяжным жужжаньем:
— Не в дому дух испустил, а в дыму сраженья, с шашкой в руке!
Окружил народ могилу Хвтисо, опустился на колени, помянул его честью.
— Конец твой безвременный стал твоей победой! Имя свое прославил, спасибо тебе за это! — взывал дедушка Эдишер над могилой чабана Гагнии. — Пусть вечный свет воссияет над тобой!
— Сколько их было, двадцать или тридцать — злодеев, что напали на тебя? И все же ты не сробел, не сдался! Убили тебя на дальних рубежах Тамар-царицы, а ты все же домой вернулся! — голосили, причитали женщины.
Далеко отсюда, на пастбищах горы Джикиани, убили пастуха — товарищи доставили его, изрубленного на части, в хурджинах домой…
— Целый месяц яйца из-под несушек собирала, откладывала, чтобы купить барашка и отслужить панихиду по нем, — причитала мать.
— Славы искал ты, Иорам, хваленое имя было для тебя дороже всего! Что ж, честь тебе и слава! Пусть не переведутся на нашей земле люди, подобные тебе! — столетний старец Сехния поднял чашу с красным вином; и пошла чаша по кругу — все воздали честь герою Иораму.
Над каждой могилой разостлали скатерть… И снова жизнь торжествовала победу над смертью!
Смешивая слезы с вином, поминали тех, кто пролил свою кровь за родную землю. Весенний утренний ветерок подхватывал и уносил, развеивал над зелеными нивами, над стройными рядами зацветающих виноградных лоз вздохи и хвалебные слова мужчин,