Но кроме красноречия, было у Гвинджуа еще одно неоценимое свойство, из-за которого его особенно охотно приглашали в тамады: хмель его не брал, он никогда не упивался до потери разума.
Ни разу он не покинул поля битвы, не доведя ее с честью до победного конца, не встал из-за стола без прощальной, заключительной здравицы, которая обычно увенчивает пир и в которой призывают покровительство «всех святых». Это было его главное достоинство — и немалое! Сколько раз приходилось мне видеть, как слабосильный тамада в самом разгаре веселья, скомкав порядок пира, поднимает гостей из-за стола, и все хлопоты и приготовления хозяев, их заботы и затраты оказываются все равно что выброшенными в воду! Нет, заполучить нехмелеющего тамаду — это большая удача, важное дело! Для этой последней заздравной чаши, «всесвятской», приберегал обычно Гвинджуа самые блестящие перлы своего застольного красноречия. Тут-то он и должен был блеснуть огненным своим словом, окончательно покорить гостей и хозяев и утвердить свою славу мудреца и златоуста.
Эту заключительную здравицу Гвинджуа любил превыше всего — и неизменно старался в ней отличиться. Речь свою он при этом строил хитро, замысловато, подходил к предмету издалека, извилистыми стежками — и очень этими тостами гордился.
Знал Таха, кого пригласить к себе в тамады, не ошибся!
Каждый новый пир под главенством Гвинджуа вплетал свежие лавры в венец его славы.
— Тот, кто в грузинском гнезде оперился, не должен вставать из-за стола без прощальной, «всесвятской» чаши. Такой у нас порядок, этим мы землю нашу почитаем! Кто дал нам право нарушать завет отцов и дедов? Не только сыновьям и внукам — самым дальним потомкам должны мы передать этот обычай!
Не столько само вино, как раздолье пира, шум и веселье любил Гвинджуа. Лишнего он никогда не пил.
— Вино в стакане — как цветок! Разве можно подливать воду в вино? Нельзя стакан встряхнуть, чтобы вино не испортилось! Тот, у кого нечистая душа, кто таит злобу в сердце, кто неверен дружбе, кто ест неправедный хлеб, недостоин пить вино! Бог дал нам, людям, вино для веселья, для раздолья, для дружбы, а не для ссор, не для драки и человекоубийства! Вино, как меч грузина, кривде не служит!
Искусство тамады Гвинджуа высоко ценил, считая его большим достоинством, украшением человека. «Этим я всему свету известен, за это меня всюду привечают!» — говаривал он.
— Столько лет мне жить, сколько я здравиц с чашей в руках произнес! — гордился он собой.
Вот один из его тостов:
— С этим рогом в руке хочу от чистого сердца пожелать тебе долгой жизни! Живи до тех пор, пока в Кахети будет струиться из давилен и бродить в кувшинах вино! Пока твердь земная у нас под ногами не изотрется так, что не сможет выдержать тяжесть наших шагов; пока не пересохнут все реки, моря и озера и земля не будет сгорать от безводья! И еще скажу — видал, как, бывает, радуга перекинется мостом поперек небосвода и радует взор своей игрой? Пусть так же радуется и веселится твоя душа!
Никогда не померкнет над землей солнечный луч! И так же пусть никогда не погаснет для нас твое имя!
И пусть враги твои истекут кровью, как истечет вином до последней капли этот рог, когда я его осушу! Век тебе солнцем любоваться, живи тысячу лет! — И, осушив рог, переворачивал его со словами: — До капли! Так же сгинуть твоим врагам!
Так говорил с чашей в руке предводитель и военачальник рогов и чарок Гвинджуа, — величаво, торжественно, горделиво.
— Хороший тамада чести дому прибавит! — думал Таха по пути к себе в Шатровани.
Новоявленный кум Гвинджуа Таха был крепкий, деятельный, бодрый человек с усами и бородой цвета соломы. Нравом он обладал горячим — говорили, что жена ему попалась строптивая, жесткая, да он умягчил ее хворостиной…
Работящий был Таха крестьянин, хозяйственный, погреба у него ломились, амбары трещали. Имел, как говорится, добро и достаток, на что прожить и чем пропитаться. В нынешнем году уродилось у него целое море вина — и так был дом полная чаша, а теперь стало всего через край! Соседи говорили, что Таха — счастливого рода: к его отцу будто бы даже прибегала из лесу ручная дойная олениха!
Рачительный хозяин, Таха не был, однако, прижимист. Человек тароватый, он любил гостей и любого принимал с почетом и лаской, как родного отца. И уж ничего не жалел — угощал щедро, все ставил на стол, что только было в кладовой. Недаром жена то и дело бранилась с ним, твердила, что он готов пустить по миру семью ради своего хлебосольства. Любил Таха старинное застольство, любил, чтобы все было по обычаю и по чину — и потому выбору тамады придавал большое значение. Тамада ведь украшение стола!
— Слово у тамады должно быть меткое, борзое, налитое! — размышлял о будущем своем празднике Таха. — Золотые у него должны быть уста, и чтобы струился из них нектар, никогда не высыхая! Большой спрос с тамады, много от него требуется уменья! Должен он всех гладить по шерстке, избегать шершавого, поперечного слова, блюсти чин и приличие; в любую минуту должен быть готов развеять досаду у гостя, помешать пьяной сваре расстроить веселье, отравить сладость хлеба-соли, покрыть хозяина и гостей позором. Словом, от него зависит честь и добрая слава всего села, всей общины!
— Все тосты должен вспомнить, ни одной заздравной чаши не пропустить: «поминальную», «всемирную», «ведренную» и ту, завершение пира, «всесвятскую», ну, и прощальную, посошок на дорогу, «запорожную»… Пир должен довести до самого конца!
— Если тамада хорош, то и хозяин в лепешку на радостях расшибется!
— Ну, Гвинджуа — тамада отборный, лучший из лучших: серебряное горло, ума палата, правильный человек! Нет, право, удачный я сделал выбор! — заключил в мыслях довольный собой Таха.
Настал и праздник водосвятия. Ясный задался денек, настоящая «гостевая», «дружеская» погода.
Знаете, что такое гостевая погода?
Не знаете?
С утра повалит ленивыми хлопьями тихий, сонный снежок, тронет землю легко, ласково, безмятежно, забелит все вокруг; а потом прояснится, и если ты — деревенский житель и урожай у тебя уже убран и размещен по закромам и погребам, что тебе делать дома, да еще в такой погожий день? И вспомнишь ты вдруг, что давно уже не виделся со своими, с близкими людьми — в летнюю и осеннюю страду не было минуты свободно вздохнуть, а теперь самая пора проведать родных, свойственников, друзей, провести с ними часок-другой за беседой. Подумал — сделал: соберешься, и в путь; навестишь, порадуешь друга и сам порадуешься. Вот что такое гостевая погода, день ласки-привета!
Гвинджуа нарядился по-праздничному: надел новый архалук в крапинку и особенную, для таких случаев припасенную чоху, а поверх чохи закутался в овчинный тулуп, повязался башлыком, как чалмой, сунул под мышку крепкую кизиловую хворостину и пустился в путь-дорогу… Вскоре он уже подходил к дому своего новоприобретенного кума в Шатровани.
Вон во дворе дуплистый дуб, заснеженная смоковница… Детвора высыпала навстречу, поглядеть на крестного. Цепной пес в дальнем углу двора полаял, полаял, и, поняв, что пришел свой человек, умолк.
Домочадцы Тахи тоже нарядились… Ребятишки были в пестрых ситчиках и бумазее. На голове у хозяйки развевалось девственно свежее лечаки. Кое-где виднелись и старенькие лечаки соседок.
Вот Хатута — махровая роза в соку; вот изможденная вдова Бухрии, в трауре по брату, с распущенными волосами; вот румяная Тавтуха, пышнотелая, как взошедшее тесто; ясноглазая, веселая, как кумач на флаге, Татия, дочка Фурфуты Таш-Дарико; Назика — ославленная женщина, изжелта-бледная Нушо и еще другие, все — дочери матушки-Иори, приглашенные гостьи или соседки, явившиеся на помощь хозяйке.
Одни накрывали на стол, другие несли от соседей одолженные стулья и трехногие табуреты, чашки, тарелки и иную посуду. Хлопоты были в разгаре — дело нешуточное, устраивались крестины, кахетинское щедрое угощенье, с яствами и разносолами, досыта и допьяна, гульба-пированье у доброго хозяина, которому никак нельзя лицом в грязь ударить!
Сам Таха крутился тут же поблизости, разделывая на почернелой колоде ошпаренную свиную тушу. Во дворе стоял крепкий дух горячего хлеба, поднимавшийся от врытой в землю печи — тонэ. Буйное пламя устроенного рядом очага рвалось к небесам. Большой черный котел на тагане клокотал, бурлил, сходил с ума; другие, поменьше, суженные кверху или подвесные, с дужкой, шипели, вздыхали, шептали и пели, желтая пена поднималась в них и переползала через края. В одних варились куски жирной свинины, в других — говяжьи лопатки, в третьих — крупные, янтарные куры; даже широкогорлая глиняная крынка не стояла без дела: в ней булькала сдобренная орехами душистая похлебка… Обе дворовые собаки валялись неподалеку от очага, разморенные, одуревшие от запаха мяса.
Крестного Гвинджо встретили радушно, приветливо. По старинному обычаю повели его сначала в винный погреб — марани, где приятно пахло от больших корзин, доверху наполненных яблоками и айвой. С потолка свисали снизки виноградных гроздьев, ветки с двумя кистями — «акидо», вязки лука и чеснока. Огромный давильный ларь, долбленный из целой колоды, чернел в углу; он уже отслужил в этом году свою службу и был наполнен тыквами и картофелем. Под ногами виднелись обмазанные глиной крышки врытых в землю квеври, винных кувшинов, а у стены были прислонены скребки из древесной коры на шестах, для их мытья. В другом углу громоздились, словно поленница дров, брусья каменной соли.
Красное вино достали из кувшина перед приходом гостя; а теперь при нем распечатали другой кувшин, розового.
Вино в нем было — янтарь с лалом!
— Что это, на меду настояно? Нет, право — мед и молоко, вместе слитые, — одобрил его Гвинджо, осушив чарочку на пробу.
Вскоре появился и второй крестный отец, богатырь с виду, огромный, как гора, топором тесанный, по прозванию Мгелхара. В косматой, надвинутой на лоб овчинной шапке, с аршинным кинжалом у пояса, он ввалился, сотрясая землю тяжелым шагом, в самом деле похожий