на бугая. Гвинджо и Мгелхара познакомились, протянули друг другу медвежьи свои лапы: с этого дня они становились крестными братьями.
— Это вот красное вино — что твое причастие! — сказал Мгелхара.
Тут же в марани, на крышке ларя, расстелили на скорую руку голубую скатерть, сорвали с вертела куски дымящегося шашлыка, отхлебнули вина из чаши-братины в знак дружбы и любви. Недаром сказано: утренний завтрак — душе утеха, желанней богатого приданого!
И Таха, и Гвинджуа, и Мгелхара были твердо убеждены, что в истоке времен бог сотворил крестное братство, кумовство. Так ведь оно и говорится:
Кумовьев и миро
Создал бог вначале.
Что ж, бог знал свое дело! Как же иначе? На чем бы держался белый свет, не будь между людьми кумовства, священного братства? Не пропадать же миру без божьей благодати! Вот почему так принимали Гвинджуа и Мгелхару, которые, как говорится, вносили миро в дом.
— Мирницей Мцхетской клянусь, пусть меня проклянут, как осквернителя Светицховели, если я когда-нибудь тебе изменю! — клялся Гвинджуа новому куму.
— Свидетели мне бог и ангел очага, я тебе брат душой и сердцем! — побожился в свой черед Мгелхара.
— Отныне ваша удача и ваш прибыток — радость для меня; честь и благодать вы принесли моему дому! — не остался в долгу хозяин.
Наскоро пожелав друг другу здравия, они вышли из марани. Крестных отцов повели осматривать двор и усадьбу. Заглянули и в хлев — похвалили упитанную скотину, буйвола Мзеварду, буйволенка Ирему, корову Демфилу…
Во дворе у Тахи собирались гости. Родичи, друзья, приятели, свойственники, соседи, сотоварищи и доброхоты — все до единого явились поздравить его в счастливый день… Стол у щедрого хозяина ломился от изобилия хлеба, вина, мяса и всякой иной снеди; был здесь урожай года, плоды праведного труда, дары утучненной потом и кровью земли!
Накрывался стол, готовилось угощение, выстраивалась на скатерти рядами посуда… Все на свете имеет свой чин, устав и порядок — а тем более пир и праздник. Взять хотя бы свинопаса Хоталу, что помогал Тахе разделывать тушу кабана, — работяга, а дубина, бестолковый малый, все делает вкривь и вкось; не потому ли он остался неженатым, что не знал застольных порядков? Спросите женщин, они вам расскажут все, как было! Хотале не отдали сговоренную невесту затем, что он будто бы человек грубого нрава, неотесанный, не умеет себя на людях держать! Явился он в дом к своему будущему тестю смотреть невесту, а хозяева посадили его за стол. Подали вареную курицу, цельную, на блюде.
— Ну-ка, разрежь! — сказали жениху.
— А я не умею!
В самом деле — откуда было бедняге свинарю знать, как полагается разрезать курицу? Тесть, добродушный старик, тоже свинопас, подсказал ему шепотом — дескать, сначала ножки отдели; но бестолковый Хотала не понял, что ему говорят, и сам не сообразил; так и не сумел с курицей управиться. Ну, в тот вечер его угостили честь честью и спать положили, а наутро объявили: «Нет, дружок, не отдадим тебе девушку, не про твою она честь…»
Так осрамился Хотала, и поделом ему было. Экий недотепа: сдашь ему с рук на руки пятерку гусей, а он умудрится полдюжины потерять! Поручи ему осла на привязи — и того не сумеет уберечь. Откуда ему было знать застольные обычаи?
Солнце уже склонилось к закату… Наконец гости сели за стол — вернее сказать, чинно пожаловали к столу.
Во главе стола усадили родоначальника и старейшину семьи, дедушку Амирана, дремучего старика с белой и пушистой, как вата, бородой, обремененного годами, едва ли не перешагнувшего за столетие! Натрудился, намаялся за долгую жизнь усердный хлебопашец, радетель и заботник семьи, воспитатель детей, внуков и правнуков… Ныне дедушке Амирану впору было печься лишь о своей душе, и он жил на покое — только, пока хватало сил, возделывал крохотный «поминальный» виноградник, чтобы могли помянуть его после смерти, не попрекнув чаркой вина.
— Как живешь-можешь, дедушка? — спрашивали его, здороваясь, гости.
— Не тот уж я теперь, что раньше, ребятки, жидковат стал, колени подгибаются и один глаз совсем плохо видит; эх, старость — не радость! Уж смерти жду, пригорюнясь, а всё мир к себе тянет! — отвечал он, посасывая черешневый чубук.
Глянет старый дедушка на уставленный яствами стол, на все это изобилие благ земных, вспомнит о своей немощи, о беззубых своих деснах, и вздохнет: «Эх, вот беда — что́ в охоту, то невмоготу!..» — и размачивает кусочек хлеба в вине…
На тахте сидела, недвижно и дремотно, как сова, супруга дедушки Амирана, мать девятерых детей и бабушка двенадцати внуков Марадия, ветхая, истаявшая, иссохшая от векового труда, состарившаяся вместе с мужем на одной подушке. На коленях у нее лежала мягкая думка. Едва хватало у нее силы сидеть за столом! Она казалась окаменевшей и незрячей, но на деле вряд ли что-нибудь в доме укрылось бы от ее всевидящего, острого взгляда. Со своей тахты она распоряжалась столовыми хлопотами, наставляла хозяек, понукала снох.
Из задверного угла, нахохлясь, как старый голубь-дутыш, выглядывала другая, младшая бабушка, Танана — пасмурная, сумрачная… Слыхали притчу: вернулось солнце к матери ввечеру — а мать спрашивает: «Кто на свете всех жальчей?»
— Девка-вековуха в родительском доме да теща у зятя!
Так оно и было…
«Зватый», собиратель гостей, всеобщий сельский бирюч Тлошиаури вчера с ног сбился, бегая по деревне, приглашая соседей на крестины. Впрочем, особенно упрашивать никого не пришлось!
Вот он, познакомьтесь — служитель брюха Тлошиаури: ненасытно жадный любитель застольщины, охочий до угощенья, как ворон до падали! Словно муха на свежие потроха прилетит, появится откуда ни возьмись за любым столом, у кого и где угодно! Неизменный пробовщик и отведыватель чужих яств, сытый чужой хлеб-солью, толстый, разжиревший… О Тлошиаури говорили, что он вышел из материнской утробы со всеми зубами во рту!
— Утром, как пройдусь по улице, увижу — дым валит из труб, потяну носом и сразу по запаху определю, что у кого на обед, — хвастался прожорливый Тлошиаури.
Когда этот доброволец-рассыльный, вернувшись из обхода, перечислил по именам всех приглашенных, дедушка Амиран отдал приказ:
— Позовите Качу, мы с ним друг другу под стать! Жаль беднягу, живет взаперти, всеми позабытый!
И в самом деле, как не пожалеть Качу — одинокий человек, без рода-племени: всех схоронил.
Был у него сивый, шелудивый осел, чтобы в лес за хворостом сходить или на мельницу, да и тот свалился с обрыва; с тех пор остался у Качи только пес Ботвера, больше ни на кого не мог он рассчитывать на этом свете!
А Ботвера был пес свирепый; попадись только — не уйдешь от его голодных зубов!
Кача жил за деревней, на отшибе; хижина его стояла на самом гребне неприступного скалистого мыса. Отчасти из-за дальней дороги, отчасти из страха перед собакой, те, кому была нужда в Каче, всякие сборщики и деревенские начальники обегали его, и Кача, нищий, жалкий Кача, жил точно в независимом княжестве, один-одинешенек. Толстяку Тлошиаури до смерти не хотелось лезть на крутую гору к Каче, но дедушка Амиран бросил на него такой повелительный взгляд, что малодушный посыльный сразу позабыл все свои колебания и пустился в путь за особо желанным гостем… Шел по узкой тропинке, колыхая выпяченным брюхом и спотыкаясь, Тлошиаури — а перед мысленным взором его стояли жирные свиные шашлыки, что ждали его на крестинах, и он бодрился, шагал без роздыху…
Вот уже и окрестили золотоволосых младенцев поп Охрохина и дьякон Азария… Благословили, освятили стол, но сами недолго оставались: у священника были дома гости, а дьякон не посмел задержаться без начальства. Не беда — Таха послал им на дом целый хурджин снеди и вина и тем обеспечил себе спасение души!
Забыл сказать, что воду для крещения дедушка велел доставить особо из «Соколиного источника», чтобы дети выросли с соколиной удалью; одного мальчика назвали Гелой, другого — Арсеном! Впрочем, дедушка называл их ласково Гринчолой и Кокрочиной.
Кто только не был приглашен к Тахе!
Чуть ли не вся деревня была здесь. И всё люди с прозвищами, вряд ли кто собственное крестное имя сумеет вспомнить!
— Дэвкажи — «Кремень-богатырь», Поладгула — «Стальное сердце», кум Мгелхара — «Волк-Бугай»…
Вот косой каменщик Хичала в кожаном переднике, вечно навеселе. Бывало, выведет стену доверху и вдруг закричит с нее: «Сторонись!» И в самом деле, злополучная стена с грохотом рушится людям на голову или заваливается вбок…
Село, однако, уважало Хичалу: и на том, дескать, спасибо, от иных и того не дождешься!
Рядом с каменщиком сидел мрачный, как туча, Чанчуха, мелочной торговец, прогоревший, верно, от покупательского сглаза. Черная тоска глодала Чанчуху, время от времени он горестно вздыхал: «Ох, по миру пойду!..»
Пониже — деревенский цирюльник, надутый бахвал и пустозвон, о котором говорили: когда черти в аду варят шила-плов, он уж тут как тут, перцем посыпает!
Еще ниже: человек добра, всеобщий благожелатель, любого готовый уважить, чистый, как горный ключ — плугарь Тариман.
Виноградарь Джимшита, от которого не услышишь ни о ком худого слова.
Бердики — отменный косарь и жнец.
Греули — полевод, человек щепетильный и притом, легкой руки, удачливый.
Трохия — лесовик, лесной объездчик, дубоватый, топором тесанный, сидит — подремывает, говорит — топчется, тянет.
Стекольщик Клико, покачивающий длинными усами, вкрадчивый, коварный и злокозненный, проведчик и подглядчик, враль и лжесвидетель, зеленоватый с лица — не человек, а паутина, говорили о нем.
Польщик или полевой сторож Круча, «Сонный язык», мямля, похожий на растопыренное дерево! Мшистый, кустобровый, глаза-щелки…
Тохитара — тщедушный человечек, в чем душа держится, без огня, без звезды, без крыл… И сколько еще других? Пожаловал к Тахе и «Надставной» — долговязый, тощий человек, такой вышины, что казалось, на одного верзилу нарастили другого.