Не покидало Чорехи желание посетить древнее Рустави, поклониться родным местам великого поэта, обойти на коленях ныне пустынные холмы и долы.
— Ах, какая книга! Сколь прекрасного и возвышенного духа! Нет, не одной Грузии принадлежит она, а всему миру! Справедливо сказал о себе Шота:
Не найдешь нигде мне равных,
Хоть рукой достань до неба!
Какое сердце сжег он без остатка в могучем пламени творения своего!
И Чорехи декламировал умиленно:
Или, избранное небом ясновидящее око,
В смене радости и горя здесь она не видит прока,
Ей они напоминают сказку смутную Востока,
И душа ее, как голубь, над людьми парит высоко.
В этой строфе Руставели Чорехи видел, описание самого себя, отринувшего повседневную житейскую суету и пребывающего в надмирной обители мечты. Оттого он и выделял особо это место бессмертной поэмы и часто повторял его. Восхищенный и умиленный, он потрясал воздетой рукой:
— Чем эта книга ниже Евангелия? — И, взглянув на священника, добавлял: — Не гневайся, но помилуй, отче, будь заступником моим!
Но поп не сердился и не оскорблялся — да ему и не было никакого дела до Руставели! Отец Зирах был человек земной, преданный житейским делам, занятый стяжанием.
— Читаю, и сердце бьется сильней! — продолжал Чорехи.
Вряд ли нашелся бы во всей Грузии другой такой исступленный почитатель Руставели.
— «Я снискал себе в потомстве память и благословенье!» Правду сказал, предвидел грядущее мудрец!
Наравне со строфами Руставели печальник родины Чорехи любил отрывок из Библии:
«На берегах рек Вавилонских, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе.
На вербах посреди его повесили мы наши арфы.
Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя!»
Так бродил по свету согбенный, потрясенный судьбою отчизны патриот — и вздыхали его уста, и стонало его сердце:
— О грудь, никого не поящая!
— Горе тебе, орлица со сломанным крылом! Жар-птица с обрубленным хвостом! Увы, увы, Картли, Грузинская земля!
И хотя Чорехи был человек набожный, он отказывался верить преданию, по которому Грузия, когда апостолы метали жребий, чтобы определить, кому куда идти проповедовать учение Христово, досталась в удел богородице.
— Матерь божья, если мы — твой удел, почему ты отдала нашу Грузию туркам и персам на поток и разграбление? Нет, этого я не в силах понять!
— Нет, братья, если бы Грузия принадлежала богородице, неужели она не сумела бы охранить свое достояние? — качал он головой с сомнением.
Он постоянно был в движении, не знал покоя. Его можно было встретить близ деревни, на проселочной дороге, но чаще он бродил в глуши, по лесам и оврагам — долговязый, сухощавый, но статный, косматый, в очках, с всклокоченными усами и бородой, внушительный и суровый… Таким он запомнился мне, Чорехи, запыленный, покрытый испариной, без шапки, в старинной чохе с газырями и мягких сапогах, с неизменными сумкой, заступом и биноклем…
Из-за этого своего повседневного бродяжничества Чорехи получил от сельчан прозвище — «Странник».
— Вон идет Странник! — говорили, завидев его издалека.
В деревне на него смотрели косо, хотя и уважали, как человека бескорыстного, бессребреника.
— Где-то он сегодня клады копал, какую казну нашел? — спрашивали друг друга насмешливо соседи.
Но когда он приближался, насмешки смолкали, его приветствовали с почтением. А Чорехи рассказывал о своих последних открытиях — спокойно и убедительно.
Ночи напролет проводил Чорехи, склонившись над «Историей» и «Географией» царевича Вахушти, изучая, сравнивая, сверяя с сегодняшним днем сведения, заключенные в этих старинных трудах.
— Долго ли ты будешь жить, как во сне, предаваясь праздным и бесплодным мечтаниям? Довольно курить фимиам далекому прошлому, запылять себе душу прахом древности! — взывал к нему порой кто-нибудь из друзей.
— Забвение прошлого — первый признак упадка нации! — отвечал Чорехи и продолжал с воодушевлением: — Светоч моего разума — минувшее моей родины. Сияние его озаряет мне душу. Знаешь ли ты, как сладко воскрешать в мыслях былое?
И в самом деле — испепелила мысль о минувшем душу Чорехи, сплошною болью о родине было его сердце.
— Жаль — какой человек зря пропадает! — огорченно качали головами соседи.
Высокая мысль обуревала Чорехи, великую печаль носил он в своем сердце; никто не понимал его — отчужденный, с затаенной кручиной, он казался замкнутым и надменным.
По утрам он уходил из дому и направлялся в лес, в горы, на поиски остатков старины, обломков минувшего. Раздвинув рукой густые, переплетенные ветви орешника, кизила, боярышника или шиповника, скрывавшие руины какого-нибудь древнего храма, он усердно разглядывал полуразваленные стены, ища уцелевшие куски потускневших фресок и полустершиеся надписи, высеченные на обвитых диким виноградом щербатых плитах. Сердце у него сжималось и слезы выступали на глазах, когда в зарослях около развалин случалось ему наткнуться на одичавшую виноградную лозу, с толстым, узловатым стволом и мелкими, кислыми ягодами…
Чорехи был небогатый дворянин, бездетный, без роду, без племени.
Чтобы старинный род не оборвался с его смертью, его заставили жениться. Чернушка Гурана была женщина темная, невежественная — едва умела выводить какие-то крючки да каракули, похожие на следы вороньих лап.
Детей, однако, Гурана ему не родила. Поначалу она казалась кроткой и безобидной, но скоро показала острые коготки. Чорехи и после женитьбы не изменил своей привычке к бродяжничеству, — а тут жена стала мучать его ревностью, изводить подозрениями: чего он ищет в лесу, уж не ходит ли на любовные свидания? Не раз отравляла она целые дни попреками ни в чем не повинному Чорехи — но какому же мужу не приходилось «претерпеть муку сию» от чрезмерно подозрительной жены?
Чорехи имел привычку разговаривать во сне, и первое время вздорная женщина потихоньку подсыпала ему в еду сонного зелья, чтобы он покрепче спал, и всю ночь напролет сидела у его изголовья навострив уши, в надежде, что он проговорится о своих любовных шашнях или назовет имя своей присухи. Сидела, прислушивалась к его шепоту и бормотаньям и только поутру забывалась глубоким сном. Так добровольно истязала себя злосчастная Ксантиппа, а новый Сократ и не подозревал о ее ночных бдениях!
А о чем мог проговориться бедняга, одержимый одной-единственной страстью? Какие слова могли слететь с его уст во сне — разве что «башни» да «палаты», «звонницы» да «бойницы», «развалины» да «городища», «разорища», «пепелища», «пожарища»… Немало бессонных ночей провела распаленная подозрениями Гурана у постели спящего мужа, и в конце концов унялась, остыла, оставила его в покое. Теперь уже Чорехи волен был при желании завести не одну, а целый десяток любовниц, жена его и бровью не повела бы. Зато она завела новый обычай: когда Чорехи возвращался домой под вечер, усталый и запыленный после своих поисков, суеверная Гурана неизменно плескала водой в огонь, чтобы ошпарить и прогнать чертей, леших, водяных и иных злых духов, прицепившихся, по ее твердому убеждению, к Чорехи, пока он лазил по всем этим замшелым и заплесневелым башням, часовням да склепам, и проникших вместе с ним в дом! Она объявила беспощадную войну нечистой силе, решила, что не даст околдовать, отнять у нее мужа!
Вот какую подругу и единомышленницу послала судьба бедняге Чорехи!
Однажды он принес домой найденную в полуразваленном храме на старом городище, в лесу, икону. На ней был изображен святой Георгий в багряной одежде, с вьющимися кудрями под сверкающим шлемом, с копьем и щитом в руках. У ног святого Георгия истекал кровью пронзенный его копьем дракон с оскаленными в предсмертной муке зубами.
— Подумай — некогда победил дракона, а сырости не мог одолеть! Смотри, что с ним сделала просочившаяся дождевая вода… — огорченно говорил мне Чорехи, показывая поврежденный образ. — Дождь так и капал прямо на икону. Эх, сколько древних изображений пропадает у нас на глазах! Каждая дождевая капля, падающая на них, язвит мое сердце, сверлит мне душу. Я ночей не сплю от этих мыслей, терзаюсь невыразимой мукой! Погибают наши древности, погибают ежеминутно — может, еще при моей жизни уничтожатся без остатка. Истребляется старина, исчезает — у меня на глазах! — тосковал Чорехи, метался и не мог найти, чем помочь.
— На что тебе эти заплесневелые иконы? — спросила его однажды в обществе какая-то молодая княгиня.
Лучше бы и не спрашивала — таким гневным взглядом испепелил ее Чорехи!
Помню, в том же обществе он говорил с воодушевлением, внезапно взбодрившись:
— Что за благодатная земля наша Грузия! Мед и молоко струит она. Щедрая наша природа сыплет нам в полу пригоршнями золото и серебро. Да, изобильная страна… Но почему мы сами, грузины, так обойдены судьбой?
Чорехи был также немало озабочен экономическим положением нашей страны. Во время своих путешествий по горам и ущельям он разыскивал не только памятники старины, но и полезные ископаемые. Дома у него хранились бережно увязанные в мешочки образцы: золотоносный песок, блестящие цветные камешки из речного русла, обломки горных пород и разнообразные минералы. Он был уверен, что в окрестных горах таятся богатые рудные залежи, на которые он возлагал большие надежды.
Одна находка произвела на Чорехи особенное впечатление. Как-то он видел вещий сон и наутро нашел на том самом месте, которое пригрезилось ему, близ нашей деревни, в развалинах древнего города Уджармы, около нижней крепостной башни, камень необычного вида.
Мне самому доводилось слышать в народе, будто владетель Уджармы Вахтанг Горгасал любил играть маленьким золотым шаром или мячом, который обычно носил в руке.
Вот за эту-то игрушку древнего героя и принял Чорехи найденный им камень — в самом деле гладкий и круглый, как мяч, и притом блестящий, с золотым отливом. Он был твердо убежден, что стал обладателем золотого шара, которым играл Вахтанг Горгасал. И так как по смыслу виденного им сна находка эта была добрым знаком, Чорехи, в ознаменование своих великих надежд, сделал из него какой-то национальный символ, предмет поклонения. Он молился круглому камню, преклонял перед ним колени, целовал его и прижимал к груди. На