А Чампура хлопотал так, словно он был кровной родней хозяина, нераздельным совладельцем всего его дома!
Гость желанный пусть приходит.
А домой пусть не уходит!
И вино пускай струится
Без конца и в жилах бродит! —
добавлял он любимый свой народный стишок и, широко раскинув руки, обращался к гостям:
Радостен нам ваш приход,
Истомило ожиданье!
А придет пора уйти —
Огорчит нас расставанье!
— Не верно разве я говорю, любезный мой? Иди сюда, поцелуй меня! — говорил Чампура хозяину, и тот поддакивал:
— Именно, именно так!
Чампура любил иногда и шутливые, пустые разговоры, «празднословие»; он мог задать вдруг такой, например, вопрос:
— Ты деламута отведывал? Нет? И лаже не знаешь, что такое деламут? Как так, мой любезный?
— Ну да, это кушанье… Да еще какое! Когда корова отелится, ее тут же, сразу подоят, и из этого молока или молозива варят деламут. Как вскипятят, оно и затвердеет. Посыпают солью и едят. Вкусно так — пальчики оближешь!
— Значит, ты деламута не пробовал? — И он, бывало, махнет рукой с презрением и удивленно покачает головой.
Потом разведет руками и спрашивает снова, с видом крайнего изумления:
— Так деламут тебе неизвестен?.. Какой же ты грузин после этого? Иди, поцелуй меня, любезный мой!
— Пожалуй, ты и кукурузной гургучи не едал?
— Нет, не едал. Это еще что за штука?
— Ну, знаешь!.. Да что с тобой разговаривать, время тратить впустую? Нашел досужливого человека!
И он глядел на собеседника с укоризной, возмущенный его невежеством.
Если при встрече его спрашивали: «Здоровы ли? Как живете-можете?» — плотный, дебелый Чампура отвечал ласково и удовлетворенно: «Средне, средне — ни тучен, ни тощ!»
Раз уж речь зашла о здоровье и благополучии Чампуры, то уместно будет сказать, что безмятежное, уютное существование его было нарушено великой бурей-революцией. Говоря его словами, в мире воцарилась смута; исчез уют, остыли теплые очаги, настали «крутые времена», нужда, голод. Простая кукурузная лепешка и лобио стали предметами вожделения. Кому теперь было дело до Чампуры? Ни от кого ему уже не было ни ласки, ни почета — всякий пищал в своей скорлупе. Никто уже не приглашал его. И Чампура не вынес такого непочтения и невнимания: загрустил, исхудал, — не был уже «ни тучен, ни тощ» — в один прекрасный день, забытый всеми, слег, а вскоре умер.
И болезнь, и смерть, и похороны его прошли незаметно.
Таков был конец Чампуры…
— Ах, хоть бы накопать каких-нибудь съедобных кореньев! Я, кажется, готов лопухи из земли повыдрать, так живот подвело! Да ведь нет ничего — даже бутень, дикая петрушка тут не растет, пожевали бы хоть съедобной травы! — стонал Батхо.
— Доведется ли когда-нибудь разговеться после этого жестокого поста? — думал я печально, чувствуя, что дошел до крайности.
Незаметно душевный лад наш нарушился; мученья становились все непереносимей. Жестокие, хлесткие, язвительные слова, как искры, проскакивали между нами. Жгучий голод чуть не рассорил нас, двух добрых друзей. Мы обменивались упреками, сваливали друг на друга все наши неудачи и злоключения — и эту злополучную охоту, и нашу незапасливость, благодаря которой мы остались без еды, с пустыми сумками, и вообще все проявленное нами легкомыслие и несообразительность. Мы горячо наскакивали друг на друга, изощрялись в колкостях, и ни один не хотел оставить за товарищем последнее слово.
— Верь после этого твоим советам, умник-разумник!
— Вот куда нас завела твоя мудрость, ветрогон!
— Несмышленыш!
— Недоумок!
— Торопыга, птичьи мозги! Когда это ты был рассудительным? Кому нужны твои куцые мысли?
Раздражение поднималось у нас в душе и мутным потоком извергалось наружу. Лица у нас пылали. А ведь еще час назад были мы как братья! Словно две рассерженные осы, жужжали, дулись мы друг на друга, сидя на могильном камне и безнадежно дожидаясь, когда же схлынут волны и полноводная река опадет, разделится на мелкие потоки, растечется ручейками по булыжному дну… Мы злились на Иори, разлегшуюся перед нами как дракон, и не пропускавшую нас в Текену; злость вызывали в нас и бесплодные, бурые окрестные склоны, лишенные зелени, без единой живой былинки — и что их так опалило? Все так же безнадежно и вожделенно поглядывали мы на духан за рекой — точно верующие на священный храм!
А река неслась мимо с громом и грохотом.
И Чампура точно смотрел на нас из-под своего могильного камня, злорадно говоря: «Я, пока был жив, поел и попил всласть, а вот вы умираете с голоду!» Так он дразнил нас, колол нам глаза своими обжорными историями, славой своей ненасытной утробы, и мне даже послышалось на мгновение его торжествующее хихиканье.
— Помоги нам, Чампура, пошли хлеба и вина! — воззвал я к нему шутливо, но Батхо даже не улыбнулся: ему было не до шуток. Он вдруг прижал руку к животу, как бы ощутив жгучую боль.
— Умираю! Сил моих больше нет! — вскричал он и весь скорчился.
Я испугался.
— Помогите, люди добрые! — извивался Батхо.
— Что с тобой приключилось, друг? — послышалось вдруг, и перед нами остановился сумрачный парень с глазами Амирани, наш старинный знакомец «Кория» — «Коршун» — с пестрой ковровой переметной сумой — хурджином на плече.
— Выше голову, грузины — пусть не скажет враг: сломились!
Мы рассказали ему о наших злоключениях.
— Погодите, братцы! Сейчас, сейчас… — Кория скинул хурджин с плеча и принялся развязывать шнурки и бечевки. Раскрыв одно из отделений хурджина, он расстелил темно-красный шелковый платок и стал выкладывать еду. Сначала он достал смуглые, пахучие шоти… Мы с остервенением набросились на хлеб.
— Постойте, молодцы, потерпите! Не портьте себе аппетит, — сказал нам Кория и разложил на платке припасы: были тут и сдобные назуки, и вареные яйца, и две цельные жирные курицы… Потом Кория водрузил во главе этого собранного на скорую руку стола бурдючок, достал деревянную чашку и разлил нам вина.
Все это мы видели своими глазами, ясно, не во сне, а наяву. Райский вкус всех этих замечательных вещей тоже не был плодом воображения — и все же мы не верили своим чувствам. Мы разрывали руками курицу, вгрызались в нежное мясо, набивали себе рот — и все же не верили. Утоляли жажду прохладным вином — и не верили!
Батхо понемногу пришел в себя. Да и мне стало гораздо лучше.
Можно вообразить, какое мы являли собой зрелище!
Наконец-то мы почувствовали, что беды и горести наши миновали. И на душе у нас стало лучезарно. Все это казалось нам поистине чудом! А того мы и не думали, что угощение, поставленное Корней, было, возможно, добыто темными путями — едва ли не воровством!
Кория, жадный Кория, с детства шнырявший по всем домам и знавший, где что у кого лежит, впоследствии стал знаменитым вором. Среди его прозвищ были «Волчий зуб», «Нежданная беда», «Чертов лемех», «Отлученный от груди»…
Еще когда он был ребенком, про него сложили стишок:
Близ садов не хороните —
Встанет ночью из могилы,
Будет фрукты воровать!
Женщины нашей деревни в сердцах осыпали его проклятиями:
— Ах, чтобы тебя поскорее земля поглотила! Чтоб тебе лекарство не помогло! Чтоб тебе не было ни в чем благословения! Серый волк, тебя надо распластать на доске и исполосовать железными прутьями! Зловонная ты падаль, смрадная душа!
Однажды Кория, чтобы усыпить бдительность села, прикинулся овечкой, разыграл раскаяние и объявил, что уезжает навсегда в город. Соседские хозяйки напутствовали его такими словами: «Скатертью тебе дорога прямо на тот свет! Убирайся подальше, и пусть тебя всюду ждут ночь и тьма!»
Но не тут-то было! Никуда Кория не уехал, а вместо того ночью угнал стадо буйволов. Насилу настигли его, вырвали у хищника из когтей добычу!
Вот кто был Кория, наш спаситель, наш тароватый хозяин — выжига, пройдоха, хищник! Сколько раз его сажали в тюрьму — да все было напрасно: горбатого могила исправит!
И подумать — мы оказались его гостями, а он — нашим хозяином!
Откуда взялся Кория, куда он держал путь, как очутился здесь, на этом кладбище — никому, кроме него, было неведомо. Нам это было невозможно узнать. Каким способом, какими силами — а их у нас оставалось не так-то много! — мы могли бы выведать у Кории его секреты? Как принудить к признанию опытного, прошедшего сквозь огонь, воду и медные трубы вора?
Я помню Корию с детства. Когда он бегал босоногим мальчишкой по деревенским улицам, его постоянной мечтой было «сытно поесть». Сын бедной вдовы, всегда полуголодный, он стал хищником, не пропускающим мимо цепких рук никакой добычи. Теперь, когда он уже холил усы и брил бороду, Кория наконец-то добился исполнения своей мечты: всегда был сыт и даже мог угостить других. Вот он и предложил нам, изголодавшимся путникам, щедрый завтрак — этот прощелыга, которого мы с Батхо приветствовали, как названого брата!
Волю утратили мы, размягчились, потеряли крепость духа!
Сколько раз прежде порицали и бранили мы Корию, даже отворачивались при встрече, считая его позорищем всей нашей деревни! А сейчас Батхо, с набитым ртом, едва ворочая языком, кадил ему: ты, мол, золотой, ты, мол, такой-сякой, немазаный…
Не скупился и я на сахарно-медовые, высокопарные слова. Да и как можно было иначе?
Словом, мы расхвалили этого повсюду ославленного, всем опостылевшего, саму землю тяготившего, как несносное бремя, воришку, изобразили его человеком добра, обращались с ним запанибрата и обещали ему свою дружбу. «Спасибо тебе, друг наш и брат, помог ты нам в тяжелую минуту, спас от гибели! Отплатим тебе добром за добро, можешь рассчитывать на нас, мы всегда постараемся быть тебе полезными — слово наше твердо!» — так говорили мы, усердно работая челюстями и чувствуя, что голод, два дня терзавший нас, наконец-то разжимает свои цепкие когти.