свободных номеров уже не было — пришлось довольствоваться тем, что дают.
Едва я уселся в баре, как широкоплечий кудрявобородый сосед (его борода не хуже меню рассказывала о завтраках, обедах и ужинах прошедшей недели) сунул мне прямо в нос массивную окованную двустволку и с радостным гоготом спросил, какого я мнения о его папинтовке. Я не понял, о чем он, но предпочел не показывать вида. Молчание — лучшая тактика при случайных знакомствах. И правда, он тут же с готовностью объяснил, что скорострельный двуствольный штуцер с лазерным прицелом — идеальное оружие для охоты на папу римского. Болтая без удержу, он достал из кармана помятую фотокарточку; на снимке можно было узнать его самого, целящегося в мишень — ею служил манекен в кардинальской шапочке. Бородач, по его словам, уже достиг своей лучшей формы и отправляется в Рим на церковные торжества, чтоб застрелить Его святейшество на площади святого Петра. Я не верил ни единому слову этого человека, но он, не умолкая ни на минуту, показал поочередно: авиабилет, карманный служе́бник и памятку для американских паломников, а также пачку патронов с крестообразной головкой. Из экономии билет он взял в одну только сторону, не сомневаясь, что разъяренные пилигримы разорвут на куски убийцу. Эта перспектива, как видно, приводила его в превосходное настроение.
Сперва я решил, что имею дело с маньяком или профессиональным динамитчиком-экстремистом, каких в наше время пруд пруди. Ничуть не бывало! Захлебываясь словами и то и дело сползая с высокого табурета, чтобы поднять сваливающуюся двустволку, он объяснил мне, что сам-то он истовый, правоверный католик; тем большей жертвой будет с его стороны эта операция («операция П», как он ее называл). Нужно взбудоражить совесть планеты, а что взбудоражит ее сильнее, чем поступок столь ужасающий? Он, мол, сделает то же, что Авраам, согласно писанию, хотел сделать с Исааком, только наоборот: не сына ухлопает, а отца, к тому же святого, и явит тем самым пример высочайшего самоотречения, на какое способен христианин. Тело свое он отдаст на поругание, душу — на вечные муки, и все для того, чтоб открыть глаза человечеству. «Ну-ну, — подумал я про себя, — не многовато ли стало любителей открывать нам глаза?»
Его филиппика не убедила меня, я отправился спасать папу — иными словами, сообщить кому-нибудь об «операции П»; но Стэнтор, который встретился мне в баре 77 этажа, даже не выслушал меня до конца. Он рассказал, что в подарках, преподнесенных недавно Адриану XI делегацией американских католиков, оказались две бомбы с часовым механизмом и бочонок, наполненный не вином для причастия, а нитроглицерином. Равнодушие Стэнтора к судьбе святого отца стало понятнее, когда я узнал, что экстремисты тем временем прислали в посольство целую ногу — неизвестно лишь, чью. Впрочем, журналиста позвали к телефону, и наша беседа оборвалась; кажется, на Авенида Романа кто-то поджег себя в знак протеста.
В баре на 77 этаже атмосфера царила совершенно иная, чем наверху. Здесь было полно босоногих девиц в сетчатых блузках до пояса и при шпагах. У многих косички по самой последней моде крепились к брелочку на шее или к ошейнику, утыканному обойными гвоздиками. Кто они были, филуменистки или секретарши Освобожденных издателей, не знаю; судя по цветным фотографиям, которые они разглядывали, речь скорее шла об Освобожденной литературе. Я спустился девятью этажами ниже, где разместились мои футурологи, и в очередном баре выпил коктейль с Альфонсом Мовеном из агентства Франс Пресс. В последний раз попробовал я спасти папу; Мовен выслушал меня со стоической выдержкой и промычал, что месяц назад какой-то полигрим-австралиец уже стрелял в Ватикане, хотя и с противоположных идейных позиций. Мовен рассчитывал на интересное интервью с неким Мануэлем Пирульо, которого разыскивали ФБР, Сюрте, Интерпол и десяток других полицейских служб. Этот субъект основал фирму услуг нового типа, выступая в роли эксперта по покушениям с применением взрывчатых веществ (отсюда его псевдоним «Бомбардир»), и прямо-таки козырял своей безыдейностью.
Нашу беседу прервала рыжеволосая красотка в чем-то вроде ночной кружевной рубашки, продырявленной автоматными очередями — как выяснилось, связная экстремистов; ей поручили провести репортера в их штаб-квартиру. На прощанье Мовен вручил мне рекламную листовку Пирульо. «Настала пора, — говорилось в ней, — покончить с эскападами безответственных дилетантов, которые не отличат динамит от мелинита, а гремучую ртуть — от бикфордова шнура; в эпоху узкой специализации смешно кустарничать, пренебрегая помощью добросовестных и квалифицированных специалистов». На обороте помещались цены услуг в валютах наиболее развитых стран.
Футурологи начинали стекаться в бар, когда вбежал бледный как смерть профессор Машкенази; его била нервная дрожь: он кричал, что в номере у него бомба с часовым механизмом. Привычный к подобным вещам бармен тут же скомандовал: «В укрытие!» — и нырнул под стойку. Однако вскоре гостиничные детективы установили, что это всего лишь розыгрыш: в коробку из-под кексов кто-то засунул обыкновенный будильник. Шутник, похоже, был англичанином, они обожают такие practical jokees[23]. Впрочем, инцидент тут же предали забвению, ибо явились Дж. Стэнтор и Дж. Г. Хаулер, репортеры ЮПИ, с текстом ноты правительства США правительству Костариканы по вопросу о похищенных дипломатах. Нота была составлена на обычном дипломатическом языке, и ни зубы, ни нога прямо в ней не назывались.
Джим сказал, что местные власти могут решиться на крайние меры. Генерал Аполлон Диас, диктатор, склоняется к мнению «ястребов» — на насилие ответить насилием. На заседании (правительство заседало непрерывно) было предложено перейти в контрнаступление, то есть вырывать у политзаключенных, выдачи которых требуют экстремисты, по два зуба за зуб, а так как адрес их штаб-квартиры неизвестен — посылать эти зубы до востребования. В экстренном выпуске «Нью-Йорк таймс» обозреватель Сульцбергер взывал к человеческому разуму и солидарности. Стэнтор под большим секретом сообщил мне, что правительство реквизировало принадлежащий США поезд с военным снаряжением; он шел транзитом через Костарикану в Перу. До сих пор экстремистам не приходило в голову похищать футурологов, что с их точки зрения было бы не так уж глупо, ведь футурологов в это время в Костарикане насчитывалось больше, чем дипломатов. Впрочем, стоэтажный отель — организм столь огромный и столь изолированный, что вести извне доходят сюда как с другого полушария. Пока что футурологи не проявляли ни малейших признаков паники; во всяком случае бюро путешествий отеля не штурмовали желающие немедленно вылететь в Штаты или другую страну.
Банкет по случаю открытия был назначен на два часа, а я еще не успел переодеться в вечернюю пижаму. Итак, я поднялся к себе, а потом, задыхаясь от спешки, спустился на 46 этаж, в Пурпурный зал. В фойе меня встретили две прелестные девушки в одних шароварах (их бюсты были расписаны незабудками и подснежниками) и вручили сверкающий глянцем проспект. Не взглянув на него, я вошел в пустой еще зал; при виде накрытых столов у меня перехватило дыхание. Не потому, что они ломились от яств, нет: все блюда без исключения имели форму гениталий. Обман зрения исключался, ибо невидимые глазу динамики грянули популярный в определенных кругах шлягер: «Прочь кретинов и каналий, что не любят вакханалий!»
Появились первые гости, густобородые и пышноусые, впрочем, люди все молодые, в пижамах или без оных; когда же шестеро официантов внесли торт, то при виде этого непристойнейшего в мире творения кулинаров мне стало окончательно ясно: я ошибся этажом и попал на банкет Освобожденной литературы. Сославшись на то, что потерялась моя секретарша, я поспешил улизнуть и спустился на этаж ниже, дабы перевести дух в подобающем месте; Пурпурный зал (а не Розовый, куда меня занесло) был уже полон.
Разочарование, вызванное непритязательной обстановкой приема, я, как умел, скрыл. Горячих блюд не было, к тому же из огромного зала убрали все кресла и стулья, дабы гости угощались стоя. Пришлось проявить необходимую в таких случаях ловкость, чтобы протолкаться к наиболее лакомым блюдам. Синьор Кильоне, представитель Футурологического общества Костариканы, очаровательно улыбаясь, разъяснял неуместность кулинарных излишеств: ведь одной из тем дискуссии будет грозящая миру голодная катастрофа. Нашлись, разумеется, скептики, утверждавшие, что Обществу просто урезали дотации, отсюда и бережливость устроителей. Журналисты, которых профессия вынуждала поститься, шныряли по залу в поисках интервью со светилами зарубежной прогностики; вместо посла США прибыл всего лишь третий секретарь посольства с мощной охраной, один во всем зале — в смокинге (бронированный жилет трудно скрыть под пижамой). Гостей из города, как я слышал, подвергали в холле досмотру, и там вроде бы уже высились груды изъятого оружия.
Первое заседание было назначено на пять вечера, оставалось достаточно времени, чтобы отдохнуть, и я снова отправился на сотый этаж. После пересоленных салатов хотелось пить, но бар моего этажа оккупировали динамитчики и бунтари со своими девицами; я же был сыт по горло беседой с бородатым папистом (или антипапистом). Пришлось ограничиться водой из-под крана. Не успел я допить стакан, как в ванной и обеих комнатах погас свет, а телефон, какой бы я номер ни набирал, упорно связывал меня с автоматом, рассказывающим сказку о Золушке. Спуститься на лифте не удалось — он тоже вышел из строя. Из бара доносилось хоровое пение молодых бунтарей; те уже стреляли в такт музыке, хотелось бы надеяться, что мимо.
Подобные вещи случаются и в первоклассных отелях, хотя утешительного тут мало; но что удивило меня больше всего, так это моя собственная реакция. Настроение, довольно скверное после беседы с папским стрелком, улучшалось с каждой секундой. Пробираясь наощупь и переворачивая при этом мебель, я только кротко улыбался в темноту, и даже разбитое в кровь колено не сказалось на моем благодушии — все вокруг умиляло меня. Нащупав на ночном столике остатки второго завтрака, я вырвал из программы конгресса листок, свернул его в жгут, воткнул в кусок масла и зажег. Получился коптящий, правда, но все-таки светильник; при его мерцающем свете я уселся в кресло. У меня оставалось два с лишним часа свободного времени, включая часовую прогулку по лестнице — ведь лифт не работал. Мое благодушное настроение подвергалось дальнейшим метаморфозам; я следил за ними с живым интересом. Все было так здорово, просто чудесно! Я с ходу мог бы привести массу доводов в защиту всего происходившего со мной. Мне было ясно, как дважды два, что номер «Хилтона», погруженный в кромешную тьму, в чаду и копоти от масляного светильника, отрезанный от остального мира, с телефоном, рассказывающим сказки, — одно из приятнейших мест, какое только можно себе представить. Вдобавок мне страшно хотелось погладить кого-нибудь по голове, на худой конец, обменяться рукопожатием — и чтобы при этом мы глубоко и душевно заглянули друг другу в глаза.