едоумение, и вдруг его глаза блеснули. «А-а! — зарычал он, перекрывая уличный грохот. — Вода! Из-под крана? Боже мой, впервые в истории… тайная химиократия!» С этими словами он, как ошпаренный, помчался к отелю — разумеется, чтобы занять место у телефона; как ни странно, связь еще действовала.
Я остался стоять у подъезда; ко мне подошел профессор Тротгельрайнер из группы швейцарских футурологов, и именно тогда произошло то, чего, собственно, давно уже следовало ожидать. Появились вооруженные полицейские в походном строю, в противогазах и черных касках, с черными нагрудными щитами; они оцепили весь комплекс «Хилтона», чтобы преградить путь толпе, которая выходила из парка, отделявшего отель от городского театра. Отряд особого назначения с немалой сноровкой устанавливал гранатометы; их первые залпы ударили по толпе. Взрывы оказались на удивление слабыми, зато их сопровождали целые тучи белесого дыма. «Слезоточивый газ», — решил я; но толпа не бросилась врассыпную — ее определенно тянуло к этому дымному облаку. Крики быстро затихли, сменившись чем-то вроде хоральных песнопений. Журналисты, метавшиеся со своими камерами и магнитофонами между полицейским кордоном и входом в отель, не могли взять в толк, что здесь, собственно, происходит, но я-то уже догадывался: полиция, несомненно, применила оружие химического ублаготворения в форме аэрозолей. Но от Авенида дель… — как там ее — вышла еще одна толпа, которую эти гранаты почему-то не брали, а может, так только казалось; как говорили впоследствии, колонна двигалась дальше, чтобы побрататься с полицией, а не разорвать ее на куски, но кого, скажите на милость, могли занимать подобные тонкости в обстановке полного хаоса? Гранатометчики ответили залпами, следом с характерным шипеньем и свистом отозвались водяные пушки, наконец застрекотали пулеметные очереди, и воздух наполнило гуденье пуль и снарядов. Дело приняло нешуточный оборот; я укрылся за барьерчиком автостоянки, словно за бруствером, и оказался между Стэнтором и Хейнзом из «Вашингтон пост».
В двух словах я обрисовал ситуацию, а они, отчитав меня за то, что сенсационную новость первым узнал репортер АФП, стремительно поползли к «Хилтону», но вскоре вернулись разочарованные: связи уже не было. Стэнтор все же прорвался к офицеру, руководившему обороной отеля, и узнал, что вот-вот прилетят самолеты с бумбами, то есть бомбами умиротворения и благочиния. Нам приказано было очистить площадь, а полицейские, все как один, натянули противогазы со специальными адсорбентами. Нам их тоже раздали.
Троттельрайнер, который волею случая оказался специалистом по психофармакологии, предупредил, чтобы я ни в коем случае не пользовался противогазом. Дело в том, что при большой концентрации аэрозолей он теряет защитные свойства; происходит «скачок» отравляющих веществ через адсорбент, и тогда в считанные секунды можно наглотаться ОВ больше, чем без противогаза. На мои расспросы он отвечал, что надежную защиту обеспечивает лишь кислородный аппарат. Поэтому мы отправились в регистратуру отеля, разыскали там последнего оставшегося на посту портье и по его указаниям дошли до пожарного пункта. Действительно, здесь не было недостатка в кислородных аппаратах системы Дрегера, с замкнутым циклом. Обеспечив тем самым свою безопасность, мы вышли на улицу — как раз в ту минуту, когда пронзительный свист над нашими головами возвестил о появлении первых бумбардировщиков.
Как известно, «Хилтон» по ошибке подвергся бумбардировке вскоре после начала воздушной атаки; ее последствия были катастрофическими. Бумбы, правда, попали лишь в дальнее крыло нижней части отеля, где на больших щитах размещалась выставка Ассоциации издателей Освобожденной литературы, так что никто из постояльцев не пострадал; зато охранявшей нас полиции не поздоровилось. Через минуту после налета приступы Христианской любви приняли повальный характер. На моих глазах полицейские, сорвав с себя маски, заливались слезами раскаяния, на коленях вымаливали прощение у демонстрантов. Они требовали, чтобы те хорошенько их вздули и всовывали им в руки свои дубинки; а после второго захода бумбардировщиков, когда концентрация аэрозолей возросла еще больше, наперебой бросались ласкать и голубить первого встречного.
Реконструировать ход событий, да и то лишь частично, удалось через несколько недель после трагедии. Еще утром власти решили пресечь в зародыше назревавший государственный переворот и ввели в водонапорную башню около 700 килограммов двуодури благотворина и суперумилина с фелицитолом; подача воды в армейские и полицейские казармы была предусмотрительно перекрыта. Но все пошло насмарку из-за отсутствия толковых специалистов: не был предусмотрен «скачок» аэрозолей через фильтры, а также то, что различные социальные группы в разных количествах потребляют питьевую воду.
Духовное просветление полиции оказалось особенно тяжелым ударом для властей потому, что бенигнаторы, как объяснил Троттельрайнер, действуют тем сильнее, чем в меньшей степени их жертва следовала до этого естественным, врожденным благим побуждениям. Вот почему, когда вторая волна самолетов разбумбила президентский дворец, многие из высших полицейских и военных чинов покончили с собой, не в силах снести кошмарных терзаний совести. Если добавить, что сам генерал Диас, прежде чем застрелиться, велел открыть тюрьмы и выпустить политзаключенных, будет легче понять необычайную ожесточенность боев, развернувшихся с наступлением ночи. Эти события, однако, не затронули удаленные от столицы авиабазы. Их офицеры имели свои инструкции, которым и следовали до конца, а укрывшиеся в герметичных бункерах полицейские и армейские наблюдатели, видя, что происходит, решились, наконец, прибегнуть к последнему средству, ввергнувшему весь Нунас в состояние коллективного помешательства. Обо всем этом мы в «Хилтоне», разумеется, и не подозревали.
Незадолго до одиннадцати вечера в зоне боевых действий, на площади с прилегающими к ней парками, появились танковые части. Им было приказано подавить любовь к ближнему, овладевшую столичной полицией, и они выполнили приказ, не жалея снарядов. Ублаготворяющая граната разорвалась в метре от Альфонса Мовена; взрывной волной бедняге оторвало пальцы левой руки и левое ухо, а он заверял меня, что эту руку он давно считал лишней, об ухе же нечего и говорить, а если я захочу, он тут же пожертвует мне второе; он даже достал из кармана перочинный нож, но я деликатно обезоружил репортера и доставил в импровизированный лазарет. Здесь им занялись секретарши издателей-освобожденцев, все до единой ревущие в три ручья по причине химического перерождения. Они не только были застегнуты на все пуговицы, но и надели что-то вроде чадры, дабы не ввергнуть ближнего в искушение; те же, кого особенно проняло, остриглись, бедняжки, наголо!
Возвращаясь из лазарета, я, на свою беду, встретил группу издателей и не сразу узнал их: они напялили на себя старые джутовые мешки и подпоясались веревками, которые к тому же служили им орудием самобичевания. Упав на колени, они наперебой стали просить меня смилостивиться над ними и хорошенько отстегать за прежнюю аморальную деятельность. Каково же было мое удивление, когда, присмотревшись поближе, я узнал в этих самобичевателях сотрудников «Плэйбоя» в полном составе, вместе с главным редактором! Этот последний, впрочем, не позволил мне уклониться, так его донимало раскаянье. Они умоляли меня, хорошо понимая, что только я, благодаря кислородному аппарату, могу им помочь. В конце концов я согласился, против собственной воли и лишь для очистки совести. Рука у меня затекла, дыхание под кислородной маской сбилось, я боялся, что не найду запасного баллона, когда этот кончится, а наказуемые не могли дождаться своей очереди. Чтоб отвязаться от них, я велел им собрать цветные плакаты, которые взрыв бумбы в боковом крыле «Хилтона» (там размещался Centro erotiсо) разбросал по холлу, уподобив его Содому и Гоморре. Они свалили плакаты в огромную груду у входа в отель и подожгли ее.
К несчастью, дислоцированная в парке артиллерия, приняв наш костер за какой-то сигнал, открыла по нему огонь. Я дал стрекача — и в подвале очутился в объятиях мистера Харви Симворта, того самого, кто первым напал на мысль переделывать детские сказочки в порнографические истории («Красная Шапочка-переросток», «Али-баба и сорок любовников» и пр.), а потом сколотил состояние, перелицовывая мировую классику. Его метод был крайне прост: любое название начиналось со слов «Половая жизнь» («…Белоснежки с семью гномами», «…Алладина с лампой», «…Алисы в Стране Чудес», «…Гулливера» и т. д., до бесконечности). Напрасно я отговаривался, что не могу и пальцем шевельнуть. Симворт с рыданием в голосе упрашивал хотя бы пнуть его хорошенько. Делать нечего — пришлось подчиниться еще раз.
Все это до такой степени меня измотало, что я с трудом дотащился до пожарного пункта, где, к счастью, нашлось несколько полных кислородных баллонов. На свернутом шланге сидел, углубившись в футурологические доклады, профессор Троттельрайнер, очень довольный, что нашел, наконец, немного свободного времени, которого никогда не бывает у кочующего футуролога. Между тем бумбардировка продолжалась вовсю. При наиболее тяжелых формах поражения добротой (особенно жутко выглядел приступ всенаправленной нежности с ласкательными конвульсиями) профессор рекомендовал горчичники и большие дозы касторки в сочетании с промыванием желудка.
В пресс-центре Стэнтор, Вули из «Геральда», Чарки и фоторепортер Кюнце, временно занятый в «Пари-матч», не снимая масок, играли в карты — из-за отсутствия связи им ничего другого не оставалось. Я присоединился к ним в качестве зрителя, и тут в пресс-центр влетел Джо Миссенджер, старейшина американской журналистики; он сообщил, что полиции розданы таблетки фуриазола для нейтрализации бенигнаторов. Ему не пришлось повторять это дважды — мы стремглав помчались в подвал; но вскоре выяснилось, что тревога была напрасной. Мы вышли на улицу; не без сожаления я обнаружил, что отель стал десятка на два этажей ниже; лавина обломков погребла мой номер со всеми моими вещами. Зарево охватило три четверти небосвода. Здоровенный полицейский в шлеме гнался за подростком с криком: «Остановись, ради бога, остановись, я же тебя люблю!» — но тот, как видно, не принимал его уверений всерьез.