— Значит, вы тоже адвокат дьявола?
— Будьте благоразумны. Что ж тут дьявольского, если врач обманывает больного к его же пользе? Раз уж мы вынуждены так жить, есть и пить — лучше видеть все это в розовом свете. Масконы действуют безотказно, за единственным исключением, так что в них плохого?
— Я не в силах дискутировать с вами теперь на эту тему, — уже спокойнее сказал я. — Только ответьте, пожалуйста, мне, как старинному другу: о каком исключении в действии масконов вы говорили? И как дошло до всеобщего разоружения? Или оно тоже мираж?
— Нет, оно, слава богу, совершенно реально. Но чтобы объяснить это, пришлось бы прочесть целую лекцию, а мне уже пора.
Мы договорились встретиться завтра; на прощание я опять спросил об изъяне масконов.
— Сходите-ка в Луна-парк, — ответил профессор, вставая. — Если вам хочется неприятных сюрпризов, сядьте на гигантскую карусель, а когда она разгонится до предела, продырявьте ножиком стенку кабины. Кабина как раз потому и нужна, что при вращении фантазиды, которыми маскон заслоняет реальность, перемещаются — словно центробежная сила срывает с ваших глаз шоры… Вы увидите, что показывается тогда вместо дивных иллюзий…
Я пишу это ночью, в третьем часу, совершенно убитый. Что еще могу я добавить? Не бежать ли от псивилизации куда-нибудь в самую глушь? Даже Галактика больше не манит меня, как не манят нас путешествия, если некуда из них возвратиться.
5. X. 2039. Все свободное утро бродил по городу. Едва скрывая ужас, всматривался в свидетельства всеобщего комфорта и роскоши. Картинная галерея в Манхэттене призывает покупать за бесценок оригинальные полотна Рембрандта и Матисса. Рядом предлагают великолепную мебель в стиле рококо, мраморные камины, троны, зеркала, рыцарские доспехи. Масса различных аукционов — дома дешевле грибов. А я-то верил, будто живу в раю, где каждый может себе «подворцовать»! Бюро регистрации самозванных кандидатов в нобелевские лауреаты на Пятой авеню тоже открыло передо мной свое истинное лицо: премию может получить кто угодно и кто угодно может увешать квартиру шедеврами живописи, коль скоро и то, и другое лишь щепотка раздражающего мозг порошка! А всего коварнее вот что: каждый знает о части коллективных галлюцинаций и поэтому думает, будто может отграничить иллюзорный мир от реального; различие между естественным и искусственным чувством стерлось, коль скоро люди учатся, любят, бунтуют и забывают химически. Я шел по улице, сжимая кулаки в карманах. О, мне не нужен был амокомин и фуриазол, чтобы придти в бешенство! Мое обостренное чутье отыскивало все пустоты в этом монументальном жульничестве, в этой вышедшей за горизонт декорации. Детям дают отцеубийственный сиропчик, потом, для развития личности, контестан и протестол, а для обуздания пробужденных порывов — субординал и кооперин. Полиции нет — и зачем, если есть криминол? Преступные аппетиты насыщает «Прокрустикс инк.» Хорошо, что я не заглядывал в теоглотеки — там тоже всего лишь набор вероукрепляющих и душеутоляющих препаратов: фарморалин, грехогон, абсолюцид, и даже святым можно стать при помощи сакросанктола. Впрочем, почему бы не выбрать аллахол с исламином, дзен-окись буддина, мистициновый нирваний или теоконтактол? Эсхатопрепараты, некринная мазь поставят тебя в первые ряды праведников в долине Иософата, а несколько капель воскресина на сахаре довершат остальное. О фармадонна! Парадизол для святош, адомин и сатанций для мазохистов… Я с трудом удержался, чтобы не ворваться в попавшееся на пути фармацевтилище, где народ отбивал поклоны, наглотавшись преклонина. А то, чего доброго, меня угостили бы амнестаном. Только не это! Я отправился в Луна-парк, вспотевшими пальцами вертя в кармане перочинный нож. Эксперимент не удался — стенка кабины оказалась на удивление твердой, наверно, из закаленной стали.
Троттельрайнер жил в меблированных комнатах на Пятой авеню. Я пришел вовремя, но профессора не застал; впрочем, он предупредил, что может задержаться и дал мне хозяйский свист для дверья. Поэтому я вошел и сел за письменный стол, заваленный научными журналами и исписанными листками бумаги.
Со скуки — или, скорее, чтобы заглушить тревогу, грызущую меня изнутри — я заглянул в заметки профессора. «Мусороздание», «ревиденец», «чуждинник», «чуждинница». Ах, так он еще находил время, чтобы записывать термины этой чудно́й футурологии… «Плодотворня», «вырыванец», «вырыванка». «Рекордительница» — родительница-рекордистка? Ну да, при демографическом взрыве, наверно. Ежесекундно рождалось восемьдесят тысяч детей. Или восемьсот тысяч. Что за разница? «Мыслист», «мыслянт», «мысе́ль», «коренная», или «дышловая мысль», «мыслина» — «дышлина». Чем же он занимался?! «Профессор, ты вот здесь пишешь, а там мир погибает!» — чуть было не закричал я. Под бумагами что-то блеснуло — противогаллюцин, тот самый флакончик. Какую-то долю секунды я колебался, потом, решившись, осторожно вдохнул и огляделся вокруг.
Удивительно: комната почти не изменилась! Книжные шкафы, полки со справочными пилюлями — все осталось, как было, только огромная голландская печь в углу, украшавшая комнату матовым блеском своих изразцов, превратилась в так называемую «буржуйку» с прожженной насквозь жестяной трубой, выведенной через дыру в стене. Я быстро, по-воровски, поставил флакон на место — в передней послышался свист и вошел Троттельрайнер.
Я рассказал ему о Луна-парке. Он удивился, попросил показать ножик, покачал головой, взял флакон со стола, понюхал, а потом дал понюхать и мне. Вместо ножа у меня в руках оказалась трухлявая веточка. Я поднял глаза на профессора — он как-то сник, выглядел куда менее уверенным в себе, чем накануне. Троттельрайнер положил на письменный стол папку, распухшую от реферативных леденцов, и вздохнул.
— Тихий, — сказал он, — поймите: экспансия масконов не вызвана чьим-то коварством…
— Экспансия? А что это такое?
— Многие вещи, реальные год или месяц назад, приходится заменять миражами, коль скоро подлинные уже недоступны, — объяснял он, явно озабоченный какой-то другой мыслью. — На этой карусели я катался месяца три назад, но не поручусь, что она еще там стоит. Может быть, вместе с билетом вы получаете порцию карусельного пара или лунапаркина из распылителя; это было бы, впрочем, гораздо экономичнее. Да-да, Тихий, сфера реального тает ужасающе быстро. Прежде чем поселиться тут, я остановился в новом «Хилтоне», но, признаюсь, не смог там жить. Вдохнув по рассеянности очухан, я увидел себя в каморке размерами с большой ящик, мой нос упирался в кормушку, под ребра давил водопроводный кран, а ноги касались изголовья кровати в соседнем ящике, то бишь апартаментах — ведь меня поселили в номере на восьмом этаже, за 90 долларов в сутки. Ме́ста, обыкновенного ме́ста становится все меньше и меньше! Проводятся опыты с псивидимками — психимическими невидимками, но результаты не обнадеживают. Маскировать огромные толпы на улице, выделяя лишь отдельных прохожих вдали, невозможно — начнется общая свалка. Тут наука пока бессильна.
— Профессор, я заглянул в ваши заметки. Прошу извинения, но что здесь у вас? — Я указал на листок бумаги со словами «мультишизол», «уплотнитель множелина».
— А, это… Видите ли, существует план или, скорее, концепция хинтернизации (от имени автора, Эгоберта Хинтерна): возрастающую нехватку внешнего пространства заменять иллюзорным внутренним, то есть пространством души, метраж которой никаким физическим ограничениям не подлежит. Вам, должно быть, известно, что благодаря различным зооморфинам можно на время стать — то есть почувствовать себя — черепахой, муравьем, божьей коровкой и даже жасмином (при помощи инфлоризирующего преботанида), разумеется, лишь субъективно. Кроме того, можно расщеплять свою личность на две, три, четыре и больше частей, а если дойти до двузначных цифр, наблюдается феномен уплотнения яви: тут уж не явь, а мывь, множество «я» в единой плоти. Есть еще усилители яви, интенсифицирующие внутреннюю жизнь до такой степени, что она становится реальнее внешней. Таков ныне мир, таковы времена, коллега! Omnis est Pillula![38] Фармакопея теперь — основа основ, книга судьбы, энциклопедия бытия; никаких переворотов не ожидается, раз уж есть бунтомид, оппозиционал в глицериновых свечах и экстремин, а доктор Гопкинс рекламирует содомастол и гоморретки — можно спалить небесным огнем столько городов, сколько душа пожелает. Должность господа бога тоже вполне доступна, цена ей 75 центов.
— А еще появилось такое искусство — зудожество, — заметил я. — Я слышал… нет, осязал «Скерцо» Уаскотиана. Не скажу, чтобы оно доставило мне эстетическое наслаждение. Я смеялся в самых серьезных местах.
— Да, это все не для нас, мерзлянтропов, потерпевших крушенье во времени, — меланхолически подтвердил Троттельрайнер. Словно что-то преодолев в себе, он откашлялся, посмотрел мне в глаза и сказал: — Как раз сейчас, Тихий, начинается конгресс футурологов, иначе говоря, дискуссия о бустории человечества. Это LXXVI Всемирный съезд; сегодня я был на первом заседании оргкомитета и хочу поделиться впечатлениями…
— Странно! Я читаю газеты довольно внимательно — нигде ни строчки об этом конгрессе…
— Потому что он тайный. Думаю, вам понятно: ведь среди прочих должны обсуждаться проблемы химаскировки!
— И что? Дело плохо?
— Фатально! — произнес профессор с нажимом. — Хуже и быть не может!
— А вчера вы пели другую песню, — заметил я.
— Верно. Но учтите, пожалуйста, мое положение — я только сейчас знакомлюсь с последними результатами исследований. То, что я слышал сегодня… Впрочем, вы сами можете убедиться.
Он достал из папки большущую связку информационных леденцов на палочке, перевязанных разноцветными ленточками, и протянул ее мне через стол.
— Прежде чем вы ознакомитесь с этим, несколько слов в пояснение. Фармакократия — это психимиократия, основанная на жирократии. Вот девиз Новой эры. А если еще короче — всевластию галлюциногенов сопутствует подкуп. Впрочем, иначе не видать бы нам всеобщего разоружения.