На следующий день юный Бассо вступил в милицию. Он не собирался, как папа Джакомо, всю жизнь выстукивать серебряным молотком головки сыра. Чужой сыр, в чужих подвалах!
Судя по звуку, танки коммунистов выбрались на отрезок дороги, зажатый между склоном холма и бушующей рекой. Пора!
Луиджи махнул связисту платком, тот рявкнул в трубку, и со склона холма взлетели осветительные ракеты. Орудия шевельнулись, выцеливая танки, до которых осталось меньше километра.
– Огонь! – скомандовал Луиджи, и четыре семидесятипятимиллиметровых снаряда рванулись к целям. В головной танк ударили сразу два. В буссоль Бассо хорошо разглядел, как разлетелась левая гусеница, как дернулась прошитая снарядом навылет башня. Машину развернуло поперек дороги.
Вспыхнул второй танк, замер, уткнувшись стволом пушки в склон третий. Выпрыгивающих из подбитых машин танкистов расстреляли из винтовок и пулеметов засевшие на склоне берсальеры из батальона охраны штаба.
Последний танк греков укрылся за корпусами подбитых и начал стрелять из пушки по позициям зениток. Луиджи отдал должное мастерству танкистов – они стреляли с освещенного места, в темноту, наводясь только по вспышкам орудий, но их четвертый снаряд разорвался перед орудием номер два, осколки хлестнули по номерам расчета. У зениток нет щитов, наводчик орудия упал с сиденья. Капо подскочил к пушке, оттолкнул стонущего капрала и приник глазом к прицелу. Расстояние невелико, но из-за подбитой машины видна только башня, причем не вся. Луиджи довернул ствол чуть правее.
– Огонь!
Снаряд прошел над самой башней противника, еще два снаряда с небольшим промежутком ударили в корпус танка, подбитого первым. Осколки снова застучали по орудию. Офицер поправил наводку.
– Огонь!
Наверно, снаряд попал в боеукладку – танк взорвался. Сорванная взрывом башня отлетела далеко в сторону.
Фашисты с радостными криками подхватили командира на руки.
«Жаль, что танков было только четыре, – подумал Луиджи. Ничего, завтра будут еще». Слава, его великая слава была уже совсем рядом. Ха, он еще подумает – пара ли ему пропахшая перегноем и фиалками8 крестьянка!
Ползти надо там, где есть тень. Хоть паршивенькая, вихляющаяся. Ее отбрасывают на освещенную пламенем двух горящих машин землю остатки танка младшего лейтенанта Синичкина. Ползти нужно медленно и осторожно, тела в черных комбинезонах, разбросанные вокруг – вот что осталось от тех, кто пытался спасаться бегом или просто подняться на ноги. Впрочем, Ерофей Жуков иначе теперь и не сможет – на одной ноге сильно не разбежишься. Левая не слушается совсем. А еще этот…
Рядовой с ненавистью оглядывается назад, на тело ротного, которое он тащит на воняющем немытой овечьей шерстью войлочном плаще.
Он выжимал из танка все, что допускала конструкция, и даже немного больше – хорошая, твердая дорога вела под уклон, и двадцать шестой шел даже быстрее паспортных тридцати в час. Вел танк, больше надеясь на чутье, чем на глаза – видно было паршиво. Попадется на пути большой камень или яма – все, приехали. Глаза уже болели от напряжения. Хоть немного бы света, чуть-чуть… Будто кто услышал его мысли – дорогу, склон горы, волнующуюся поверхность реки залил химический свет. Привыкший к темноте боец на мгновение ослеп, потом впереди сверкнуло. Удар, еще удар…
Жуков очнулся почти сразу. В голове звенело, с ушами неладно, будто вода попала – ни черта не слышно. Блевать и так охота, а еще кровищей в танке воняет. И окалиной. Будто свинью в кузнице закололи. Левой стенки в отделении управления практически нет – броневой лист оторван и загнут наружу. Боец с трудом повернулся – левая нога онемела и не слушалась, заглянул в боевое отделение. Стервец Клитин сидел неподвижно, уткнувшись ненавистной рожей в пушечный лафет. А Муха где?
Ерофея все-таки вырвало. У Васька не было головы – сквозь нее пролетел пробивший башню снаряд.
«Надо убираться отсюда. Полезут фашисты танки осматривать – и всё. Надо хоть пистолет у Клистира забрать – с одним наганом пробиваться неохота».
Боец потянулся к карману, в котором ротный носил трофейный пистолет. Нет, так не достать – он потянул тело лейтенанта в сторону, чтобы добраться до правого бедра, голова ротного мотнулась, Ерофей не услышал, почувствовал его стон. Живой?!
Жуков выругался про себя. Посмотрел на дыру в боту, на Клитина… Опять выругался и выполз назад, на свое место. Потом вздохнул и дернул ротного за ноги, стаскивая с сиденья.
Тащить обмякшее тело за ворот, отталкиваясь одной ногой и одной рукой? Далеко не уйдешь. Фашисты почему-то не торопились к подбитым машинам. Ерофей понял – боятся взрыва горящих танков. Боец выругался и пополз обратно. Вернулся с войлочной скаткой, зубами разорвал колючий шпагат, раскатал материю и перевалил на плащ так и не очнувшегося командира. Вытащил у него из кармана пистолет, сунул себе за пазуху. Оглянулся на лежащие вокруг тела, вцепился зубами в сваляную шерсть и пополз к реке – тень ведет только туда.
Взрыв, через минуту – еще один. Вокруг падают обломки брони и части оборудования. Тяжелые, от близких ударов содрогается грунт. Вот звука от падения нет. Взрывы тоже бесшумны, вспышка, толчок воздуха – и все. Странно. Только думать об этом некогда. Надо ползти – вдоль берега реки, к своим. Скоро итальянцы полезут к подбитым танкам – собирать трофеи. Пока между контуженым бойцом и его подбитой машиной чуть больше ста метров. Зато взрывы погасили огонь, стало темно. Ерофей ползет, как заводной – толкается здоровой ногой, помогает себе руками. Согнуться, схватить и рывком подтащить «прицеп». Пять раз сделал – метр пути позади. Болят челюстные мышцы – первый десяток метров Жуков волок раненого командира зубами. Потом челюсти разжались, и рядовой рискнул ползти на боку. Повезло. Их не заметили. Хреново, что слух пропал. В темноте без слуха – капец.
Подтянуться руками, оттолкнуться ногой. Обернуться, рывок – подавшийся еще на два десятка сантиметров груз. Какого черта он тяжелый такой? Может, подох? Мертвецы всегда тяжелые… Ерофей накрывает ноздри ротного ладонью. Дышит, сука. Нельзя бросать. Подтянуться руками, оттолкнуться ногой. Что-то темное впереди. Под ладонью мокрые бревна. Какая-то постройка. Почему наполовину в воде? Хрен его знает, но можно заползти – перевести дух и перевязать Клистира. Не то в самом деле окочурится. От потери крови. Зря, что ли, тащил?
Боец затаскивает ротного внутрь перекошенного сарая. Часть крыши провалилась внутрь, одна стена разъехалась ворохом бревен. Большая часть постройки залита водой, но в дальнем углу есть сухое место. Ерофей морщится от боли – к левой ноге возвращается чувствительность. Стаскивает с лейтенанта сапоги, потом комбинезон. Штанины пропитаны кровью – срезает ножом. Рвет на полосы свою нижнюю рубаху, бинтует изрубленные осколками ноги. Повезло ротному – рикошетом досталось, кости целы. Повторяет процедуру с левой рукой Клитина. Укутывает тело ротного в плащ, садится рядом, опирается спиной на стену сарая. В правой руке – пистолет. Светает. Дальше ползти нельзя. Пока. Можно отдохнуть. До вечера.
Майор Барышев сидит на башне командирского танка, сжимает нагрудный переключатель радиостанции. В темноте не видно, но косточки кулака побелели. Майор хочет отменить собственный приказ. Нельзя.
В наушниках треснуло:
– За моей машиной, в колонну, на максимальной, вперед!
Странно, обычно снятый ларингофонами голос отличается от голоса живого человека. Узнать говорящего можно, но все-таки разница есть. Голос Клитина всегда звучит одинаково. Почему-то одинаково неприятно. Что тут скажешь – лейтенант не девка, чтобы всем нравиться.
Справа засверкали вспышки дульного пламени – итальянцы со страху лупят из винтовок по перебравшимся через ручей танкам. Барышев подался вперед, большой палец комбата словно прирос к тангенте…
Резкий, хлесткий выстрел танковой пушки, хлопок разрыва. Очереди ДТ.
– Зря… – шепчет майор, но он здесь, а Клитин – на том берегу, ему виднее.
Танки Клитина, все четыре, прошли мимо остатков разбитого тяжелыми снарядами моста, прорвались через село и скрылись за склоном холма, только звук моторов, отражается от скалистых обрывов, мечется над рекой.
– Да, не БэТэ, – вздыхает сидящий рядом Окунев. Опять мысли читает. Не батальонный комиссар, а натуральный Вольф Мессинг.
– Похоже, прорвались…
– Сглазишь, – шикает майор, и будто по команде над холмами взлетают сразу три осветительные ракеты. Несколько мучительных секунд кажется, что пронесет, что этот свет – просто бессильная попытка итальянцев сделать хоть что-нибудь, вроде обстрела танка из винтовок. Потом ударили пушки.
– Осколочным! Живей, сука! Есть! Дава… – кто-то из командиров танков случайно прижал тангенту и его команды пошли в эфир.
Барышев заставил себя дослушать до конца, потом медленно стащил с головы шлем.
– Всё?
– Да. Ты сколько выстрелов насчитал?
– Больше десяти, меньше двух десятков, сперва залпами били – отдельные не разобрал.
– И пять выстрелов из сорока семи. Скорострельная батарея, в упор, из темноты. Дюйма три калибром.
– Плохо.
Майор сплюнул на землю, потер виски.
– Хорошего мало. Придется дуром переть, всем скопом.
– Пожгут танки, командир.
– Кто-то доберется. Город надо взять. Пушки сомнем, греки остальное доделают. Собирай людей, комиссар, говорить будем.
Догорают костры, у которых комбат разговаривал со своими бойцами. Добровольцы расходятся по машинам с лицами злыми и сосредоточенными – задача ясна, трусов среди танкистов не нашлось, сумасшедших, желающих героически погибнуть в первых рядах – тоже.
Хотя… Это что за радостная рожа?
К Барышеву проталкивается боец из взвода связи, поскальзывается, взмахивает руками, чудом остается на ногах. Подбежал. Запыхался. Так торопился, что не сразу может выговорить рвущиеся из груди слова:
– Товарищ… майор… Вас… – хакает, как паровоз, понять невозможно.