Кукурузная каша в котелке остыла, превратившись в неаппетитный комок вязкой субстанции. Застывшие редкие волокна тушеной говядины не делают ее приятнее на вид, но вкус немного облагораживают. Кусок сыра на лепешке и пучок зелени – это уже работа Баданова; где и когда этот медведь добывает продукты для того, чтобы немного подкормить командира, не знает никто.
Михаилу не до ужина – он с головой погружен в расчеты, линейка летает по листу бумаги, остро отточенное жало карандаша вычерчивает линии, пятнает поля столбиками цифр.
– Товарищ капитан! – шепот Федора полон трагизма и пропитан упреком. – Опять не ужинали! Ваши бумаги никуда не денутся, я эту мамалыгу уже два раза разогревал, она же засохнет скоро!
– Что? – выныривает в действительность Фунтиков.
– Так ужин же! Я понимаю, что вы человек большого ума, только когда вы, тарищ капитан, в голодный обморок в башне брякнетесь, кто батальоном командовать будет? Как я ребятам в глаза смотреть буду?
Фунтиков проводит ладонями по лицу.
– Извини, Федя, задумался. Подогрей эти деликатесы еще раз и чайку сообрази, ладно? Я пока умыться схожу.
Когда плащ-палатка на входе, пропустив комбата, падает на место, Баданов подхватывает со стола котелок, не забыв покоситься в разбросанные листы со схемами и расчетами.
Поддерживающий под вкопанным в стенку траншеи таганком малюсенький огонек Куневич подвигается, освобождает место назначившему себя ординарцем командира заряжающему.
– Угаварыл?
– Ага.
Алесь довольно кивает.
– Чаго ён на гэты раз прыдумал?
– Не понял я. Ничо, завтра на тренировке поймем, пешим по-танковому.
– Дык, гэта к гадалцы не хадзиць, поймем.
Баданов, натянув рукав на ладонь, чтобы не обжечься, снимает котелок за проволочную ручку, пристраивает на освободившееся место чайник.
– Надаела гэта кукуруза. Повар гаварыт, завтра фасоль будзе, – Алесь вздыхает. – Бульбы б зарас насмажыць, са шкварками…
Чайник фыркает, из носика выплескивается кипяток. Федор аккуратно заливает им засыпанную в жестяную кружку заварку. Пулеметчик лопаткой прихлопывает огонь, присыпает угли землей, морщится от попавшего в глаза дыма.
– Ты б еще пельмени вспомнил. Не трави душу, изверг…
Баданов поворачивается и исчезает в блиндаже. Руки товарища заняты командирским ужином, поэтому Куневич старательно поправляет плащ-палатку на входе, чтобы свет керосинки не пробивался наружу.
Танкисты на скорость меняют траки, имитируют ремонт перебитых гусениц. Вокруг азартно орут экипажи, ждущие своей очереди. Британский лейтенант не кричит – такое проявление эмоций недостойно джентльмена, но хронометраж ведет и заметно – волнуется, радуется, когда танкистам удается значительно сократить время.
Котовский смотрит на него и тихонько, уголками губ, улыбается – бритт прижился. Вчера Мэллоу совершил маленький подвиг – выбил у своего командования четыре противотанковых ружья системы Бойза и несколько боекомплектов к ним. Котовский оценил, ружья устанавливают на итальянские танкетки. Супероружием они от этого не станут, но все лучше, чем было, силуэт у итальянок низкий, для засад то, что нужно. Теперь каждой стрелковой роте можно придать по три жестянки с ПТР, и еще по две – с крупнокалиберными пулеметами.
Федор мнется, изображая нерешительность, которой лишен от природы, – дает понять, что хочется поговорить, аж шкура чешется.
– Спросить чего хочешь?
– Ага. Товарищ капитан, вот мы отрабатывали стрельбу по противнику из засад, один танк делает несколько выстрелов и отход, потом следующий, и так все время.
– Отрабатывали. Мы так еще не умеем, учиться надо.
Баданов трясет башкой – мол, это и так ясно, не о том речь:
– Мы же фронт держим, прошлый раз фрицев раскатали на тесто, а летуны им артиллерию проредили.
Фунтиков понимает комсомольское негодование парня. Хочется наступать, хочется видеть пятки драпающего врага, а комбат тренирует отступление.
– Федя, мы фронт держим и будем держать – сколько сможем, сколько сил хватит. Но у нас тут – две трепаные дивизии. Ты слышал, чтобы подкрепление прибывало?
– Ну, англичане на аэродромах появились, их самолеты перелетели на той неделе.
– Летуны как прилетели, так и улетят. Англичане хотят румынские нефтепромыслы бомбить, отсюда лететь ближе. А у нас наоборот, три греческие дивизии на материк вывезли морем. Мы, Федя, держим Салоники, пока не эвакуируют все, что можно, и противника связываем. Но с той стороны не дураки командуют, им вся эта военная азбука как бы не с пеленок известна. И долго нас терпеть они не будут, рано или поздно соберут штук шесть дивизий в кулак и сомнут – вымотают и прорвутся. Но мне охота их так проредить, чтобы освободившиеся войска Гитлер не на восток отправил, а на пополнение и переформирование. Однако, парень, не просто в Греции воюем, на самом деле мы сейчас Киев и Смоленск защищаем, понимаешь?
– Понимаю, – кивает боец.
– Так вот, Федор, немец после прорыва фронта берет скоростью – он наступает быстрее, чем противник отходит. Пока противник опомнится, пока обстановку прояснит – отступать уже некуда, пути перерезаны, остается или биться до последнего патрона, или сдаваться. А если им у каждого бугра придется останавливаться, да с потерями, хоть мотоцикл да один-два человека, смогут они быстро двинуть?
– Нет, товарищ капитан, факт, не смогут.
– Значит, наши получат возможность организованно отойти, а может, и эвакуироваться – земля на берегу не кончается, парень, острова рядом. Оттуда гарнизоны выбивать, не имея нормального флота – кровью умоются. А за островами Египет. Так что погибать нам не с руки. Мало нас, но мы у вермахта вроде веревки на ногах. И должны этот корпус, что в Халкидике стоит, держать, сколько сможем. Так народу и объясни. Сумеешь?
– Постараюсь, товарищ капитан.
Михаил хлопает бойца по погону:
– Нужно суметь, Федя, ты у меня нынче вроде замполита стал, постарайся.
Лицо представителя британского командования в батальоне можно фотографировать для аллегорического изображения растерянности.
– Почему он принял решение об отходе? Бросить такие позиции и отступить? Не проще ли было перебросить в Эпир резервы и остановить противника?
– Не расстраивайтесь так, лейтенант, просто ваш командующий выполняет поставленную задачу.
В голосе Котовского смешиваются злость и ирония, капитан оказался прав в своих предположениях, и его это бесит. Алексей предпочел бы ошибиться. Мэллоу не понимает, придется объяснять подробнее.
– Вашему правительству, лейтенант, не столь важно было защитить Грецию. Думаю, Черчиллю слишком неудобно было один на один с Гитлером. Лондонские политики прекрасно понимали, что британские дивизии на Балканах это вызов, на который нацисты не смогут не отреагировать. А напасть на Грецию это автоматическое объявление войны СССР. Вермахт убирается с берегов Ла-Манша, люфтваффе освобождает французские, бельгийские и голландские аэродромы, на британских островах становится значительно комфортнее. Впрочем, я думаю, Гитлер напал бы и без этой провокации. Но Черчилль подстраховался.
Ваше командование вовсе не собирается угробить половину африканской армии, защищая греческие виноградники. Эти солдаты еще понадобятся в Египте. С некоторых пор у британской армии имеется заслуженная репутация организатора самых замечательных эвакуаций в истории.
– Вы! – лицо второго лейтенанта Мэллоу покрывается пятнами, ему явно тесен ворот рубашки. – Вы не смеете так говорить! Эти намеки… Они оскорбительны!
– Успокойтесь, Джон. Надеюсь, я не прав. Поживем – увидим. А пока я собираюсь прикрыть австралийцев на отходе. Вы останетесь с нами? Если решите вернуться в бригаду, я дам вам «Кюбель».
– Разумеется, я остаюсь с вами, господин капитан.
– Тогда свяжитесь со штабом и попросите не минировать пути отхода полностью – пусть оставят для нас тропинку.
Двойная цепочка солдат поднимается по горной тропе. Их немного – чуть больше четырех десятков человек, оставшихся от прикрывавшего отступление батальона. Люди устали, голодны, хотят пить, покрыты пылью настолько, что не сразу разберешь, где заканчивается ткань гимнастерки и начинается кожа – цвет у них одинаковый. Возможность отдохнуть все ближе – сложенная из дикого камня стена маленького монастыря приближается с каждым шагом.
Добравшись, солдаты обессиленно опускаются на землю – только оружие бережно укладывают на колени. Командир дергает за веревку висящего у калитки колокола.
Калитка распахивается сразу – наверняка солдат давно заметили со звонницы.
Шагнуть в проем командиру не дает выставленная ему навстречу икона.
– Как можешь ты, залитый кровью, ступить на землю храма Господнего? – голос немолодого монаха строг, служитель Господа уличает верующего в попытке святотатства и не знает снисхождения.
Офицер крестится и устало просит:
– Святой отец, позвольте людям напиться и набрать воды. Может быть, вы сможете предоставить нам немного пищи?
– Господь поставил меня охранять покой этой обители, и я не допущу в нее нарушивших главную заповедь!
Монаху страшно – вдруг сейчас этот человек с пыльным взглядом достанет из кобуры револьвер и одним движением пальца уберет вставшую на пути преграду?
Офицер косится на икону, на крест над куполом монастырской церкви и сдерживается.
– Бог вам судья, святой отец.
Он поворачивается, собираясь уходить.
– В двух часах ходьбы к югу будет село, вам нетрудно будет до него добраться.
Монастырская калитка захлопывается. Из-за стены доносится блеяние козы.
Греческие солдаты поднимаются, поправляют поклажу и снова вытягиваются в колонну, механически переставляя привычные к ходьбе ноги.
Один из сидящих на монастырской колокольне мужчин опускает на пол приклад своего пулемета.