– Все живы, но у Жукова отнялись ноги.
Фунтиков на минуту замирает – обдумывает ситуацию.
С сильным, опытным и умным врагом нельзя воевать по шаблону. Несколько часов, всего несколько часов, а кто-то на той стороне уже все понял, нашел слабое место и наказал за тупость. Французский танк не починить, хотя есть чем – просто не успеть, немцы наверняка сейчас усилят давление, а устраивать классическое сражение из-за одного танка нельзя, потеряешь больше, провалится весь центр. Значит…
– Дай связь с Сонькиным.
Через несколько секунд связист протягивает Михаилу микрофон и головные телефоны.
– Василий, почему у тебя фрицы как хотят мины устанавливают? По канавке проползли? А думать бабушка твоя станет? Расслабился, да? Значит так, танк сжечь, при отходе движения по дорогам избегать, в узких местах проверять путь – только что установленную мину так просто не спрячешь. И смотри, Василий, они постараются этот фокус повторить – вывернись наизнанку, но этих саперов кончи, понял? На выдвижении лови, пока головной танк обходят, они удобное место для наблюдения искать станут. Думай, Вася, все время думай, за себя и за немцев. Отбой связи.
И снова связисту:
– Вторую и третью давай.
Михаил пятнает карту пометками – короткие доклады в голове командира складываются в подробную картину происходящего. Наступающие немецкие войска несут потери, спотыкаясь на каждой кочке. Танкисты выполняют свою задачу, разменивая на часы и минуты машины и экипажи.
Зенитка, которую незаметно для его людей немцы вытолкали на укрытую позицию, разносит обстрелявший очередной дозор БТ.
Группа разведчиков в глубоких немецких касках засекает позицию очередного танка, радист собирается наводить огонь артиллерии, но в самый центр группы падает осколочно-фугасный снаряд, выпущенный одной из двух последних батальонных самоходок, уцелевших настигает огонь трех танковых пулеметов Т-28.
Группа пикировщиков, прилетевшая по наводке «костыля», второй день чудом уклоняющегося от атак греческих истребителей, вываливает бомбы на один из взводов на самом правом фланге. Опытные экипажи рывком выводят машины из-под удара, но одному из БТ осколок разбивает гусеницу. Три уцелевших танка вынуждены выдержать серьезный бой, прикрывая ремонтирующих свою машину сослуживцев.
Немец ползет через густую, но жесткую траву, подтягивает за собой противотанковую мину в брезентовом чехле. Возможно, это тот самый, что вывел из строя «француза». Ползти неудобно, но этот фриц опытен и силен, он уверенно подбирается к цели, не зная, что его ровесник с Орловщины уже установил прицельную марку у него на пути и кончиком сапога удерживает педаль спуска, ожидая, когда труженик войны выползет на удобное место. Осколочный сорокасемимиллиметровый входит фашисту в поясницу, разрывает практически пополам, но отказывающийся верить в свою смерть человек пытается ползти, слабеющими руками пытается тянуть к себе куст сизой полыни, поливает землю смесью крови и дерьма, вываливающегося из рваной мешанины сизых кишок. Потом голова утыкается в траву, тело дергается в последний раз и замирает.
Горят немецкие разведывательные броневики – командир танка удачно выбрал место, уничтожил сначала замыкающий, потом головной и сейчас азартно выцеливает последнего. Немец маневрирует, прикрывается дымом, никак не получается всадить в него снаряд. Выстрел – промах, еще один – снова мимо…
Близкий разрыв тяжелого снаряда опрокидывает Т-26 на бок, сорванная взрывной волной башня улетает в сторону. Командир и заряжающий погибают мгновенно, оглушенный механик-водитель через несколько минут выбирается из корпуса, квадратными глазами находит остатки башни и падает, срезанный пулеметной очередью.
С каждым часом гавани южного побережья все ближе, все меньше танков остается в батальоне, но фронт укорачивается, и немцев удается сдерживать.
Боли нет. Кажется, что ниже пояса тело просто исчезло. Наверно, это очень плохо, это приговор – инвалидность, ты стал просто беспомощным куском мяса, способным только есть, пить и ходить под себя. Но Ерофею не хочется об этом думать. Ему совсем ничего не хочется. Жуков лежит, бессмысленно уставившись в безоблачное летнее небо – чужое, лишенное облаков, выгоревшее на солнце, и молчит. Молчит, когда парни вытаскивают его из подбитого танка, молчит в идущей на юг машине, на носилках… Односложно отвечает на вопросы врача…
– В госпиталь. Срочно. Что-то из этой посуды, – врач осматривает теснящиеся в гавани рыбацкие каики, шхуны и прочую водоплавающую мелочь, ожидающую эвакуирующихся, – идет на Лерос?
– Сейчас узнаю, товарищ военврач.
Через полчаса носилки с Ерофеем устанавливают на палубе небольшого кораблика или катера, перед надстройкой, похожей на будку не очень крупной собаки. На носу пара греков в цивильном неумело возится с укрепленным на самодельной тумбе крупнокалиберным итальянским пулеметом. Некоторое время спустя палуба начинает дрожать – Жуков лопатками ощущает эту дрожь. Загорелый парень – босой, из всей одежды на нем только грязные полотняные штаны, сбрасывает с тумбы веревочную петлю, перепрыгивает на борт, и мир вокруг Ерофея начинает покачиваться – баркас вышел в море. Плеск и небольшая качка баюкают, боец закрывает глаза и засыпает.
Будят его испуганные крики моряков. Повернув голову, Жуков видит, как греки разворачивают пулемет на левый борт, потом на правый, дают несколько очередей, потом по доскам хлещут пули, и над баркасом с ревом проносится самолет. На палубе валяется расчет пулемета – один из греков еще что-то мычит, второй не подает признаков жизни. Из-за собачьей будки тоже слышны стоны и крики раненых. Баркас пытается поворачивать, но там, над морем, самолет с крестами стал в вираж, собирается делать второй заход. Ерофей вываливает непослушное тело с носилок и ползет к такому далекому пулемету. Гладкая палуба скользит под ладонями, но сила в руках еще осталась. Жуков добирается до тумбы, цепляется за нее и одной силой воли подтягивает себя к рукоятям пулемета. Он не думает о непослушных ногах – у него есть цель. Эта цель, распластав крылья над морем, несется к нему, сверкая плексигласом кабины. Они открывают огонь одновременно – пулемет в руках танкиста дрожит, выплевывая очередь навстречу сдвоенным вспышкам, что мелькают над капотом приближающегося истребителя. Время для Ерофея будто растягивается, вписанный в проволочные круги прицела «мессер» медленно приближается, увеличиваясь в размерах, от него что-то отлетает, потом правую ногу будто обливают кипятком, и рукоятки пулемета выскальзывают из пальцев, Жуков падает на залитые кровью доски. За самолетом в воздухе остается белесый прозрачный след, он больше не собирается атаковать – набирает высоту и уходит к горизонту. Когда к Жукову наконец прибегает сопровождающая раненых греческая медсестра с наскоро перевязанной головой, Ерофей сидит, прислонившись спиной к тумбе, зажимает обеими руками простреленное навылет бедро и матерится в пространство. От счастья. Потому что простреленная нога – болит.
Сержант Жуков умер от заражения крови через три дня после эвакуации в госпитале советской военно-морской базы на острове Лерос.
Вывезти танки морем не получится. Не потому, что нет времени, банально нечем грузить. И не на что. Попытка соединить общим настилом пару шхун и загнать туда маленький «гочкис» по самодельному пандусу едва не закончилась трагедией. Обошлось, конечно, мелководье, – механик вынырнул, даже не сильно испугался, корабли почти не пострадали. А танк… Все равно гробить, чтобы врагу не достался.
Технику придется уничтожить. Умом это понятно, но своими руками ликвидировать машину, которая полгода была домом, укрытием и грозным оружием? Будто сам себе ногу отпиливаешь. Тупой пилой.
Немцы очередной раз получили по арийским мордам – греческая артиллерия работала на расплав стволов, не жалея снарядов, потом атака пехоты, поддержанная танками Фунтикова и самолетами с островов – фрицев гнали километров пять. Теперь минимум до вечера они будут приводить части в порядок, подтягивать артиллерию и ждать, когда уйдут от берега крейсера и эсминцы союзников – наступать под обстрелом главных калибров они не решатся.
Михаил с башни своего танка осматривает окрестности. Все гражданские и большая часть пехоты уже эвакуированы на острова, остатки прямо сейчас поднимаются по дощатым сходням, устало оглядываясь на остающийся за спиной берег. Десятки тяжелых грузовиков, которые тоже невозможно вывезти маломерным флотом, горят вдоль берега, создают какое-то подобие дымовой завесы. Экипаж с кислыми лицами собрался внизу, у ног – вещмешки с личными вещами и снятые с установок пулеметы. Баданов суетится, не знает, что еще прихватить с собой, – Федор напоминает Фунтикову хозяйку большой, состоятельной семьи на пожарище сгоревшего дотла дома.
Михаил проводит рукой по шероховатой броне. Оспины от пуль, оставленные осколками шрамы… Танк кажется живым существом, со своей памятью, привычками – даже болячки его, все эти изношенные диски фрикционов и разболтанные передачи, которые Гриша Белоконь учитывал, не задумываясь.
Михаил встает в полный рост, поднимает над головой вытянутую вверх правую руку: «Внимание!»
Выжидает, когда командиры танков повернутся к нему, и бросает руку вниз.
– Поджигай!
Танкисты поэкипажно тянутся к спуску, сначала медленно, оглядываясь на разгорающееся над моторными отсеками пламя, потом быстрее, переходят на бег – поди угадай, как скоро начнет рваться неизрасходованный боекомплект. Убедившись, что горят все танки, Михаил опрокидывает стоящую на моторном отсеке канистру и спрыгивает на землю. Федор протягивает командиру самодельный факел. Щелкает трофейная зажигалка. Привязанная к кривой палке горящая тряпка летит на корму. Огонь загорается с чуть слышным хлопком, сначала бесцветный и бездымный. Когда пламя выбивается из вентиляционных решеток, над ним поднимается тяжелый черный дым.
– За мной, – негромко роняет капитан и первым направляется к берегу. Он не оглядывается. Этот кусок жизни окончен, и стыдиться его не придется. Но слишком мерзко на душе у капитана Фунтикова, будто он только что вновь пересек каталонскую границу и спиной ощущает паскудные улыбочки французских пограничников.