Он не нашелся, что возразить.
— Теперь помалкиваешь, притих, — издеваясь, продолжала она. — Ступай делай что-нибудь, расстарайся чего для семьи!
— Да что я могу сделать? — пожал он плечами.
— Ты воображаешь, что я в этой гнилой дыре до самой смерти буду торчать! — взорвалась она. — На краю света, у черта на рогах, вдали от людей? Плевала я на все это!
— Перестань.
— Не перестану. Я поняла уж, что ты ни на что не способен, с тобой только умом тронешься! Мои дети померли бы тут с голоду, — вопила она уже не помня себя.
— Закрой рот, — прикрикнул он на нее.
— Ульи ты поджег, а что толку-то? На большее ума не хватило, дермо паршивое…
— Я тебе покажу дермо! — Он размахнулся и отвесил Гильде затрещину.
Пораженная, она схватилась за щеку, но тут же опомнилась, налетела на него осой, стала колотить его кулаками и плакать от злости.
— У меня и другие есть, выбирай — не хочу, — пригрозила она. — А за это ты еще поплатишься.
— Пошла ты к черту!
— И пойду! Но сюда придут другие! За вещами пришлю братьев, тогда побереги зубы! — захохотала она.
Он повернулся к ней спиной и, уйдя в хату, не находил себе места, слоняясь, будто в беспамятстве, не зная — плакать ему или смеяться.
18
Братья не заставили себя долго ждать. На другой же день, раным-рано, на лугу пониже хаты остановилась легкая бричка, с нее соскочили трое крепких, кряжистых парней. Скинув короткие тулупчики, они аккуратно сложили их под сиденье и небрежной походкой двинулись вперед.
Жалкая тощая кляча, запряженная в бричку, стояла не шелохнувшись.
Старшему из этой троицы могло быть около тридцати, отличался он от остальных лишь чуть большим ростом. Походка, жесты, черты лица у всех были поразительно схожи, с первого взгляда в них легко угадывались братья.
Они пересекли заснеженный луг и так же спокойно пошли вдоль заборчика.
Старший пнул коленом расшатанную калитку, она отворилась, и они вступили во двор.
Он вышел им навстречу.
Имро не намеревался драться или не пускать их в хату. Он хотел только, чтоб они сказали, чего хотят, чтоб сказали хоть слово.
Они продолжали шагать так же размеренно; их непроницаемые лица ничего не выражали.
В трех шагах от порога они остановились.
Тогда он расставил руки, оперся спиной о дверь и спросил:
— Вам чего тут надо?
Они переглянулись и все разом шагнули вперед.
— Не пущу, скажите, чего вам надо, не то не пущу, это мой дом…
Он не договорил, его пронзила боль от резкого удара в живот, последовал еще удар и еще; он зашатался.
Затем они отошли от него.
Он встряхнулся и бросился на них.
Тогда они снова принялись за него, били по лицу, рассекли бровь, глаз стал заплывать, вздулись губы. Горячая струйка крови медленно стекала по щеке; докатившись до подбородка, капля упала на снег. Он увидел алую дырочку в белом снегу, с изумлением взглянул на этих троих перед собой, укоризненно покачал головой, словно уговаривая их перестать…
Потом что-то теплое потекло не только по лицу, но и по спине, за рубаху, он закрыл голову, защищаясь от новых ударов и потащился в сторону, к сараю. Они пригвоздили его к доскам новыми безжалостными ударами в живот, и тогда он рухнул на заснеженную землю.
Сначала ему было хорошо, он ничего не сознавал.
Потом ему словно снилось, что кто-то ходит рядом, посвистывая, выносит узлы, курит. Он тщетно пытался открыть глаза.
Наконец все стихло, и он снова провалился в беспамятство.
Он лежал на снегу, поэтому, видимо, и пришел в себя довольно скоро. Его трясло от холода, однако окружающего он еще не воспринимал. Окончательно он пришел в себя от боли.
Скорчившись, он поднес руку к лицу и, набрав горсть снега, отер им глаза от крови, но не скоро еще смог приоткрыть хотя бы правый глаз и оглядеться.
События этого утра медленно доходили до его сознания. Приподнявшись на локтях, он поискал взглядом отделавших его молодцов.
Их не было, остались лишь следы, тянувшиеся наискось через двор.
Он снова опустился на землю. Голова разламывалась, он прямо ощущал, как она распухала, увеличивалась в размере. В одном ухе звенело, в другом раздавались тупые равномерные удары, словно топором; повторяясь, они надвигались на него со всех сторон.
С большим трудом встав на четвереньки, он дополз до дверей кухни. Медленно, бесконечно долго поднимался на ноги, опираясь о стену.
Войдя в кухню, налил в таз воды и сидя умылся.
Поискал зеркальце, висевшее на стене, но не обнаружил его на привычном месте. Пропитанную кровью, изорванную одежду он бросил в угол за дверь и поплелся в комнату.
Надев чистую рубаху, он вернулся в кухню, нащупал за ящиком бутылку с паленкой, вытащил пробку и, приложив горлышко к губам, отпил.
Выплеснув окровавленную воду из таза, налил в него немного чистой и поставил возле постели. Заперев входную дверь, он отыскал в сундуке полотенце и лег в постель. Отжимая смоченное в тазу полотенце, он принялся лечить свое разбитое тело холодными компрессами.
Он то впадал в дрему, то просыпался, не замечая времени и не ощущая голода. Тело совершенно онемело, и когда он шевельнулся, попробовав чуть повернуться на бок, ему показалось, что он не сам поворачивался, а заставлял сделать это кого-то постороннего.
На дворе смеркалось. Он принудил себя встать и пойти в кухню. Принес оттуда остаток паленки и лежа выпил ее до последней капли. После этого заснул и проснулся лишь на рассвете.
Тело болело, но в голове немного прояснилось, настолько, что он смог сосредоточиться. Глаза как будто были в порядке, зажмурив поочередно левый, затем правый, он убедился, что видит обоими.
Лежа в постели, он снова уловил непонятные, равномерно повторяющиеся звуки, услышанные им накануне.
Встал он, когда совсем рассвело, и оглядел хату.
Братья унесли все, что попалось на глаза, даже одежды первой жены не оказалось в сундуке. Взяли и перину, хотя Гильда никакой перины из дому не приносила, забрали и разную мелочь с кухни, в том числе и зеркало, что всегда висело на гвоздике.
Он отпер двери и вышел на свежий воздух. И тут услышал те самые тупые звуки, только гораздо отчетливее. Да, это был стук топоров, многих топоров. Стук топоров сопровождался визгливым скрипом пилы.
Прихрамывая, добрел он до конца вишневого сада, оттуда было хорошо видно все вокруг.
Лесорубы начали свое дело у дороги, проходившей через рощу, и продвигались на восток, к железнодорожному полотну. Уже видна была просека шириной в несколько десятков метров.
Он протер глаза — уж не мерещится ли ему?
Ответом ему были сильные и убедительные удары топоров.
Деревья, одно за другим, падали на землю.
Перевод И. Ивановой.
РОДСТВЕННИКИ
В четверг после обеда пекли хлеб.
В квашне подходило тесто. Когда оно поспело, мать застелила корзинки салфетками и выложила на них тесто.
Сын натаскал к печи суковатых поленьев, соломы и хворосту. Хворост поломал: который потоньше — руками, потолще — через колено, — и сложил его горкой.
Потом пошел на кухню, сел на лавку и приготовился ждать.
Наконец мать подала знак, он взял корзинки и вынес их во двор.
Остальное мать делала сама.
У сына как раз не случилось другой работы, он лег в траву и стал наблюдать за птицами. Самые резвые, ласточки, выделывали умопомрачительные воздушные петли, охотясь за мошками. Налетавшись, ласточки усаживались на ветки и справляли нужду. При этом не переставали щебетать, и вид у них был самый невинный, но их уличал плуг под орехом, заляпанный, точно известкой.
Мать развела огонь, и пока печь нагревалась, сбегала в дом за деревянной лопатой на длинного черене.
Когда печь нагрелась как следует, мать одну за другой брала корзинки, выкладывала тесто на лопату и сажала хлебы в печь.
Сын закурил сигарету, приподнялся на локтях и, повернувшись к матери, спросил:
— Кто все это есть-то будет?
— Чего тут, всего пять хлебов, ведь праздник большой скоро. Ты что, забыл? — ответила мать.
— Да не забыл, а все равно, кто столько съест?
— Приедут наши с севера, и Мишко, поди, приедет, — сказала мать.
— Письмо прислали? — удивился сын.
— Сон мне приснился…
— Ах сон приснился, — улыбнулся сын.
— Не оговаривай их! — напустилась мать.
— Дождешься их, после дождичка в четверг, — сказал сын.
— Летось не могли приехать, сам знаешь, — заступалась мать.
Сын не стал перечить и побрел на загуменье.
А вечером весь дом благоухал свежим хлебом.
Яно резал ломтиками домашнее сало. Хлеб можно было и не резать, он просто таял во рту, корку одолел бы даже беззубый старец. Каравай убывал на глазах.
— Смотри не подавись, — сказал отец сыну и тоже отрезал себе ломоть.
Сын ответил улыбкой.
— Видал нашу кукурузу? — спросил отец.
Сын отрицательно покачал головой.
— Сколько початков поломали! Не успеет созреть, останутся одни стебли, — сокрушался отец.
— Цыгане воруют, початки уже можно варить, — задумчиво сказал сын. — Надо бы их подкараулить.
— Я ходил глянуть и на Штефанову, похоже, у него не воруют.
— Наша у самой дороги, рвать сподручно. Надо бы отвадить этих черномазых, — сказал сын.
— Хорошо бы, да только цыган нынче тоже барином стал. Пойдет нажалуется, нам же и нагорит. Надо сеять кукурузу на другом участке, не у всех на виду, — рассуждал отец.
— Подстеречь их — и баста, — настаивал сын. — Пускай жалуются, пускай ходят…
— Гляди-ка, ты боялся, что не съесть, а одну буханку почти прикончили, — заметила мать.
— А сама почему не ужинаешь? — спросил отец.
— Желудок опять побаливает, маринованный огурец съела, наверно с этого.
— Надо бы тебе доктору показаться, — сказал сын.
— Вот еще, стану я по докторам разъезжать, дома дел невпроворот. Завтра собью масло, чтоб свеженькое было к их приезду.