Клеман жил вместе с братом. Покуда не вошла в семью невестка, никто никогда его в том и не попрекал. Ведь в конце концов одна седьмая дома принадлежала Клеману.
Спервоначалу Иолана держала язык за зубами. Но позже, освоившись, она, как только могла, цеплялась к Клеману, подготовляя почву для решающей схватки.
Наконец и сам покойный брат сказал Клеману:
— Чтобы не случилось в семье греха, будет лучше, если ты уйдешь. Они молодые, вся жизнь впереди. Хочется им жить по-своему.
— Пускай живут как знают, я им не помеха, — ответил Клеман.
— Еще какая помеха, — сказал Клеману покойный брат. — Ты и представить себе не можешь, какая ты им помеха.
— И чем я мешаю? — Понять этого Клеман не мог.
— Когда видят тебя, вспоминают вещи, о которых лучше бы забыть. Норовят забыть, да только тебя увидят, снова о них вспоминают.
— Они что́, сказали тебе о том? — поинтересовался Клеман.
— Зачем мне о том говорить? Я и сам вижу. Глаза у меня на что? — сказал ему брат.
— А я вот не вижу, — строптиво возразил Клеман.
— Норовят забыть, да только тебя увидят…
— Никогда я этого не возьму в толк, — сказал Клеман и отправился в корчму.
В последующие дни отношения между ними еще больше обострились.
Собрались они как-то вчетвером. Спорили так, ни о чем. Наконец Клеман не выдержал и бухнул сгоряча:
— Ну и дурень же ты! Какой же, однако, ты дурень! — сказал он молодому Штефану.
— А вам бы поменьше вмешиваться, — огрызнулся тот. — Лучше бы помалкивали!
— Какой же, однако, ты дурень! — повторил Клеман.
— Коль не уйдете вы, уйдем мы! — пригрозил молодой Штефан.
— Ну зачем так, — сказал Клеманов брат.
— Этот дом ведь принадлежит и мне, — добавил Клеман.
— Седьмая часть, — с готовностью уточнила Иолана. — Седьмая часть, не больше того.
— Все же больше, чем тебе, — отрезал Клеман.
— А вот и нет, — сказал молодой Штефан.
— Почему? — спросил Клеман.
— Принадлежит ей здесь столько, сколько и мне.
— Разве?
— Ну да.
— Тогда выплатите мне мою долю, и я уйду! — бросил Клеман, но всерьез об этом не думал.
Его удивило, как ухватились они за его слова. Когда сказали ему, что, мол, хорошо, тут он и понял, какую кашу заварил. Но от слова своего не отступил.
На другой день отправились они в город и у нотариуса оформили сделку. Клеман взял денежки, собрал свои вещи и отбыл в отдаленный город на севере республики.
Шесть лет он был на фабрике истопником, потом ушел на пенсию. Все шесть лет вкалывал как черт, по ночам и воскресеньям. Заработал кучу денег, но, что важнее всего, большой заработок повлиял и на пенсию. Начислили ее сверх всяких ожиданий.
— Не пойду я к ним, пусть знают, что не нуждаюсь, — сказал себе Клеман.
Пока не стемнело, он бродил по деревне. Заглядывал во дворы, высматривал знакомых. Но всякий раз откуда-то из глубины двора бросался на него пес, рычал, скалил зубы и кидался на забор до тех пор, покуда Клеман не отходил прочь.
Напрасно он покрикивал на собак: «Перестань, Дунчо! Тихо, Заграй! Замолчи, Цыган!» Это были другие псы. И куда подевались те собаки, которых утихомирили бы его слова?!
Похолодало, сгустились сумерки. Клеман, до той поры державшийся геройски, почувствовал вдруг, что ноги у него отяжелели, что не худо бы похлебать чего-нибудь горячего. Охватила его какая-то грусть. Глубокая, непонятная грусть, боль которой ощущалась даже в костях. И он не мог с ней никак совладать.
Вошел в корчму. Посетителей там не было, только сонная корчмарка сидела на скамеечке и зевала.
— Кружку пива, — сказал Клеман, подождал, пока корчмарка нальет, и отошел к столу.
Был голоден, выпил пиво залпом. Воротился к стойке.
— Еще одну.
Корчмарка Клеману улыбалась. Но Клеман ее не признал, видать, нездешняя.
— Почему никого нет? — спросил ее Клеман.
— По телевизору футбол показывают, — ответила корчмарка. — Финал какого-то кубка.
— Ах вот оно что, — сказал Клеман, воротился к своему столу и стал отхлебывать пиво.
Потом перед корчмой затарахтел мотоцикл, и в зал вошел высокий парень. Корчмарка погасила свет, оставив только лампочку при входе, Клеман допил пиво и вышел.
Он долго бродил по деревне. Шаги одинокого пешехода будоражили псов. Они лаяли на Клемана, от усердия надрывали глотки. Клеману же в голову ударило пиво. Он постоял у школы, привалившись к забору. Собаки тут не лаяли — учитель их не держал. Отдохнул немного, потом, словно зачарованный тишиной, сошел с главной улицы и по тропке потащился прочь во тьму, куда-то в луга.
Утром засияло солнце. Лишь кое-где белели на небе тонкие облачка. Клеман лежал на лугу среди одуванчиков. Солнце поднималось все выше и выше, но неотвязные его лучи не пробудили Клемана от глубокого сна. Лежал он на боку, спиной к солнцу. Вероятно, потому и не донимал его зной.
Какой-то человек шел через луга, сокращая себе дорогу на станцию. Он несказанно удивился такой беспечности и такому крепкому сну. Проходя мимо Клемана, ухмыльнулся, подумав вначале, что это пьяница отсыпается здесь после разгульной ночи. Но потом — как видно, это не давало ему покоя — он вернулся и потряс лежащего. Клеман перевалился на спину. Он был мертв.
В округе это событие стало настоящей сенсацией. Люди измышляли истории, одна страшнее другой. (Убийство. Убийство с целью грабежа. Самоубийство.) Но правду сказал районный врач. Посмотрел на мертвого и заключил:
— Умер естественной смертью.
Любопытствующим это не понравилось.
— От старости помер, — пояснил врач.
Так звучало привычнее.
Ну а дальнейшие заботы о себе Клеман передал живым.
Деревенские посовещались между собой и направили к Клемановой родне секретаря национального комитета.
— Был он вам дядей, — сказал секретарь, — надо бы его похоронить.
— Дядя — это верно, — согласился Штефан.
— Нужно бы сообщить и близким, может, захотят похоронить его там, у себя.
— Каким близким? — спросил Штефан.
— Другим родственникам, — пояснил секретарь. — Кроме вас, есть ведь у него другая родня?
— Да нет никого.
— Совсем никого? — удивился секретарь.
— Никого.
— Ну тогда, может, вы похороните его здесь, — сказал секретарь, — и все заботы возьмете на себя?
— А это зачем, разве мы обязаны о нем заботиться? — спросила Иолана.
— В общем-то не обязаны, — сказал секретарь, — но поскольку он приходился вам дядей…
— Не за что нам быть ему обязанными, — отрезала Иолана, — пускай о нем позаботится комитет, ведь на это у него должны быть деньги.
— Как знаете! — сказал секретарь и ушел.
— Очень нужно на него расходоваться! — сердилась Иолана.
— Помолчала бы лучше! — прикрякнул Штефан.
После стольких лет покорности он впервые прекословил ей. Если бы мог услышать это Клеман, он бы возрадовался!
Из национального комитета могильщику передали, чтобы он вырыл могилу. И больше ничего. Могильщик ждал, что придет кто-нибудь из родственников, сунет ему в карман стокронную и покажет, где копать.
Никто не пришел. Могильщик выругался, взвалил инструмент на плечо. Был знойный день. На солнце нестерпимо. И могильщик направился в угол кладбища. Там в тени густых акаций он вырыл яму. На другой день закопал здесь Клемана.
Перевод Л. Новогрудской.
ДВОЕ У СТРЕЛКИ
Они стояли у входа в комнату дежурного. Начальник станции, его жена и седовласый путевой обходчик. Надо заметить, обходчик оказался тут по чистой случайности. Изо дня в день он начинал обход гораздо раньше и в этот час обычно уже уходил километра за два от станции.
Зазвонил телефон. Женщина вошла в дежурную, сняла трубку и сказала, что слушает. Потом высунула голову в окно и спросила у мужа:
— Когда ты его пошлешь? Гейза спрашивает, когда ты его пошлешь.
— Что тебе? — закричал начальник станции, потому что в это самое время раздался звонок сигнального устройства и женщину не удалось расслышать.
— Когда ты пошлешь его Гейзе? — по слогам прокричала женщина.
— Завтра. С утренним, — ответил начальник станции. — Скажи ему, что завтра.
— Алло, — закричала женщина в трубку. — Да, семь тридцать, — подтвердила она. — Правда-правда, нет, теперь он нам не нужен. Не за что. — Она положила трубку, села за стол и принялась что-то записывать в толстую тетрадь.
— Вечно пристают с этим циркуляром. Сегодня один, завтра другой, послезавтра третий, а через неделю его можно выбрасывать в мусорный ящик, — сказал начальник станции. — Просто не знаю, зачем только я им даю.
— Посмотри, какая она у меня, — отозвался обходчик, показывая на свою левую руку. — Как валенок.
— Надо было сделать компресс из уксусной мази, — сказал начальник станции. — Ведь еще вчера я велел тебе поставить компресс из уксусной мази.
— Нету у меня, — ответил обходчик.
— Чего нет?
— Уксусной мази.
— Накажи Штефану купить. Он сейчас будет сто восьмым, а в обед поедет обратно. Пусть оставит у меня. Ты только сказать не забудь, — посоветовал обходчику начальник станции.
— Правда твоя, — согласился обходчик.
— А не поможет, пойдешь к врачу — и баста! — заключил начальник станции. — Да, уксусная мазь наверняка поможет.
— Схожу проверю стрелки, потом на верхний участок отправлюсь, — сказал обходчик и, подняв с земли ящик с инструментами, собрался уходить.
В это самое время земля задрожала, и на станцию ворвался пассажирский поезд.
Обходчик подбежал к почтовому вагону и вступил в переговоры с кучерявым проводником. Кучерявый кивнул. Поезд тронулся. Обходчик отошел в сторону и потихоньку побрел к стрелкам.
С поезда сошел только один пассажир. Это был мужчина лет шестидесяти — шестидесяти пяти, в обычном костюме, с небольшим чемоданом в руке.
Сойди он с поезда на большой станции, никто не обратил бы внимания: таких, как он, в каждом поезде десятки. Но этот сошел на станции, где и о пяти-шести пассажирах говорят, что это много, поэтому все, кто стоял в эту минуту поблизости, с интересом посмотрели на него.