то Петрашев парень, ну да, это сын покойного Петраша, ровесник ее сыновей, теперь мужчина под пятьдесят.
Петраш садится на велосипед, проезжает мимо Марии, здоровается, она тоже что-то бормочет и оглядывается ему вслед. Она смотрит на его широкую спину, на гриву седых волос, и ей не верится, что перед ней тот самый Лайко Петраш из третьего «б», который когда-то утопил щенка в пруду и получил за это четверку по поведению. Нет, это уже не тот Лайко, что играл с ее сыновьями в футбол во дворе, этот дюжий мужчина в годах совсем другой человек, нет, это не он! Ее мальчики навсегда остались двадцатилетними, время пощадило их, они не обрюзгли, не отрастили брюшко, не поседели, не стали ни начальниками, ни желчными ворчунами, которые в полдневную жару выпивают по дюжине пива, а потом свирепеют и колотят своих жен. Нет, нет, ее сыновья по-прежнему стройные, веселые, светлокудрые. Как живые, встают они у нее веред глазами. В то давнее утро, налегке, в клетчатых рубашках, взбираются они на грузовик, где уже полно других мужчин, кивают ей и кричат что-то, чего она не слышит в реве мотора — машина трогается и скрывается за углом.
Вот и переулок, Мария сворачивает в него. Прибавляет шагу. Не успеешь оглянуться, эта темная щель позади, и Мария на тротуаре.
И первым, кого она встречает по утрам, всегда бывает подметальщик Штефан, который метет улицу и притворяется, что не видит Марию. Но ей-то известно, что Штефан замечает ее, известно также, что, опоздай она хоть немного, он встревожится и не успокоится, пока она не появится из переулка.
— Доброе утро, — говорит Мария.
— Здравствуй, — отвечает подметальщик и опускает метлу, которую занес было, чтобы смести мусор в кучу.
Некоторое время оба молчат, глядя поверх крыш на восток, откуда восходит солнце, еще не видимое за строениями, но уже высветлившее этот край неба.
— Хорошо ли спал? — спрашивает Мария немного погодя и напряженно ждет ответа, хотя заранее знает, что он будет отрицательным.
— Ох-хо-хо, какой уж тут сон, — вздыхает Штефан.
Какой уж тут сон, где они, прекрасные сновиденья, светлые грезы. Бывало, и он сжал крепко в видел хорошие сны. Теперь же сомкнешь вечером глаза, а желанного забытья нет как нет. Глубокий, живительный, отрадный сон давно покинул его. С усталости и сморит иной раз, а все не спится по-настоящему. Приходит только дрема, без конца прерываемая страшными видениями и призраками, не приносящая ни покоя, ни отдохновения.
Потолковав еще со Штефаном, Мария идет дальше.
Она выходит на площадь, где встречается уже много прохожих.
Все они идут энергичным шагом, спеша на станцию. И Марии кажется, что им нет дела ни до птичьего пения, ни до голубого неба над головой. Очень уж им некогда, с горечью думает Мария, и ее подмывает крикнуть этим торопящимся людям, чтобы они остановились на мгновение, перевели дух, улыбнулись и перемолвились с ней двумя-тремя словами. Но она ни за что не отважится сказать это вслух! По большей части это люди молодые, Марии не знакомые, да и они не знают Марию, живут на другом конце города, в новом микрорайоне, и, встретив ее на площади, в душе недоумевают, зачем эта старушка поднялась в такую рань, нежилась бы еще под теплой периной…
Мария продолжает свой путь. И добирается наконец до углового магазина, в котором, сколько она себя помнит, всегда торговали молоком. Молочная Стодулки. И по сей день люди называют этот магазин не иначе, как по имени его бывшего владельца. Хотя где теперь старик Стодулка, его давно нет и в помине, думает Мария.
Молочная уже открыта. И оказывается, Мария не самая ранняя пташка. Двое мужчин опередили Марию. Одного из них она признала. Зовут его Подградский, долгие годы он был здесь полицейским и однажды первого мая, вернее, в ночь с тридцатого апреля на первое мая до крови избил ее сына Ферко, тогда четырнадцатилетнего сорванца, за то, что он писал мелом лозунги на стенах. Какой он смиренный, этот Подградский, как невинно выглядит, думает Мария. Старичок с кротким взглядом, добряк, которому всякий воспитанный человек уступит место в автобусе… И у Марии вдруг начинает кружиться голова, она прислоняется к стене и думает, как несправедливо распорядилась природа, придав типам вроде Подградского такой благообразный вид на старости лет. Разве не жестоко, что время окутывает пеленой старости и тех, и этих. Одинаковой пеленой, до того обманчивой, что молодые часто не могут разобраться, кто есть кто, и случается, судят о человеке превратно.
— Вам плохо?
Это спросил второй мужчина, помоложе. Он торопится на поезд и забежал сюда купить свежих булочек на завтрак. Мария тотчас берет себя в руки, ей даже совестно, что она вдруг расклеилась.
— Нет, нет, голова что-то закружилась, — отвечает она и придвигается к прилавку. — Просто головокружение, со мной это часто бывает, — лепечет она, и ей удается в конце концов убедить мужчину.
А Подградский торопливо забирает покупки, выходит из магазина и исчезает из вида.
Уходит и второй, и в магазине остаются только Мария да продавщица.
— Ну что, бабушка, литр или два?
— Два, нынче я беру и для Кршки.
— А почему он сам никогда не приходит? — спрашивает продавщица.
— Ему, бедняге, трудно ходить, на левую ногу и ступить не может как следует, — говорит Мария. — Да и весь он такой хилый да слабый, и легкие у него никудышные, то и дело хворает.
— С чего бы это?
— Старость.
— Стало быть, потому и за молоком не ходит.
— А сапожник он редкостный, — продолжает Мария. — Золотые руки и берет дешево!
— Что еще? — спрашивает продавщица, выкладывая на прилавок два прозрачных пакета молока.
— Четвертинку хлеба. Вон того, темного, он вкуснее, — улыбается Мария. Потом складывает продукты в сумку, ждет, пока продавщица даст сдачу, и потихоньку выходит.
Домой Мария идет другой дорогой. С площади сворачивает налево, проходит мимо нового универмага, мимо пекарни, откуда с раннего утра разносится невыносимо аппетитный запах свежеиспеченного хлеба и булок, не преминет заглянуть в окошко табачного киоска и поздороваться с продавщицей Дорой. Потом замедляет шаг и потихоньку приближается к одноэтажному зданию, на фасаде которого чернеет небольшая мраморная доска.
Прежде Мария возвращалась другим путем, ведь переулком домой короче. Она стала ходить этой дорогой, когда на стене повесили памятную доску. Да, с того дня Мария возвращается из молочной домой более длинной дорогой и каждый раз немного постоит перед этим одноэтажным домом…
В середине длинного столбца Мария находит свою фамилию. Две строки подряд содержат почти одинаковые данные. Та же фамилия, одна и та же дата рождения и смерти. Только имена разные.
Марии вспоминается один давний случай. В тот день она, как и сегодня, стояла перед памятной доской, и вдруг рядом остановилась незнакомая молодая пара. То ли влюбленные, то ли супруги. Они стояли молча, внезапно молодая женщина сказала: «Гляди, какое совпадение! Родились и умерли в один день, и фамилии одинаковые…» Она запнулась и тут же воскликнула: «Да они братья!» — помолчала, осмысливая скупые сведения на памятной доске, и прошептала: «Это были двойняшки, ну конечно, это были двойняшки». В ее голосе слышался безотчетный страх будущей матери.
Мария стоит перед мраморной доской, не решаясь расстаться с ней. И прежде чем двинуться в путь, она еще раз улыбнется своим мальчикам и неслышно что-то скажет им на прощание.
И пойдет дальше, а душа ее уже полна радостным ожиданием завтрашнего утра.
Старый квартал представляет собой сеть параллельных и поперечных улиц, застроенных небольшими двух-трехэтажными домами, которые явно доживают последние дни. Им уже нечего и надеяться, что они снова воспрянут и заживут, как в былые времена, когда в их глубоких и узких дворах с утра до вечера стоял шум и гам чумазой детворы.
Где нет молодежи, там нет и маленьких детей. А молодых не соблазняет жизнь в сырых комнатах и без удобств. Их куда больше манят залитые солнцем многоэтажки, хотя новые кварталы и расположены далековато: за кладбищами, вдоль реки, на окраинах города. А те из молодых, кому все-таки приходится временно жить в старом квартале, с легким сердцем покидают его, как только представится возможность переселиться в долгожданные многокомнатные квартиры — пусть там квартплата и выше в два-три раза, да зато не таскать уголь из подвала, не выносить золу, не греть в кастрюле на плите воду для умывания.
И старый квартал постепенно пустеет. В квартирах, еще не так давно перенаселенных, набитых до отказа, вдруг становится просторно. В одной квартире живет одинокий старик, в другой остались двое, а в некоторых и вообще никого. Недалеко время, когда старый квартал начнут сносить. Рабочие сломают стены, грузовики вывезут мусор на свалки. Экскаваторы и бульдозеры выроют глубокие ямы, зарокочут бетономешалки, в ямах забелеют фундаменты. Потом дело пойдет еще быстрее. Монтажники скрепят панель с панелью, квартиру с квартирой. И вот через две-три недели на месте убогих домишек вознесется стройная многоэтажная башня, за ней вторая, третья…
А Мария тем временем опять вышагивает по булыжной мостовой своей улицы. Не спеша она приближается к дому номер тринадцать, узкий фасад которого, когда-то давно покрашенный в желтый цвет, слинял от дождей и ветра, прокоптился дымом печных труб, так что ныне передняя стена дома испещрена разноцветными пятнами, и только над окнами сохранилась полоса желтой краски.
Дом номер тринадцать в отличие от прочих стоит не у самого тротуара, а чуть поодаль, в глубине двора. Этот небольшой промежуток нарушает прямой строй домов по левой стороне улицы и делит ее пополам.
Между домом и тротуаром зеленеет площадка в пятнадцать квадратных метров, где испокон веку росли одни лопухи и крапива. Зажатый с трех сторон стенами, не-продуваемый клочок бесплодной земли Мария как-то весной обработала и с той поры не давала ему пустовать.
Вдоль тротуара она насадила кустики роз. Обреза́ла их и придавала им вид живой изгороди, отделявшей цветник от улицы. И хотя не раз, бывало, пьяницы или озорные мальчишки разоряли палисадник, Марию эти выходки не расхолаживали. Она опять высаживает рассаду, поливает, выпалывает сорную траву и терпеливо ждет, когда распустятся цветы.