— Добрый день, — и, увидев, что у Подградского явно отлегло от сердца и напряжение спало, спрашивает: — Что, пан Подградский, погулять вышли?
Она произносит эти слова спокойно и непринужденно, словно обращается к доброму знакомому, с которым долгие годы видится изо дня в день, а не к человеку, мимо которого она столько раз проходила молча, не удостоив взглядом.
— Днем еще хорошо, а ночи уже холодные. Вон и цветы облетели, видите, во что превратились. — Она показывает рукой, в которой все еще зажаты сухие стебли, на умирающий цветник.
Подградский слегка поворачивает голову и так же тихо, как вначале, говорит:
— До времени зима наступает, торопится. Долгая будет…
— Не люблю я зиму, зимой кругом голо, время тянется бесконечно.
— А кто ее любит? — откликается Подградский. — Разве что дети… — Он задумывается.
— Нет, не люблю я зиму, — повторяет Мария, но мысли ее уже заняты другим.
И Подградский это чувствует.
— До свиданья, — бормочет он, поворачивается и медленно уходит, откуда пришел.
Мария стоит у изгороди и смотрит вслед удаляющемуся старику. А после, когда Подградский, зайдя за угол, скрылся из вида, жалость, которую он возбуждал в ней только что, отхлынула и сменилась совсем другими чувствами. И все ощутимее угрызения совести, что при виде него она дала волю жалости, пустилась в разговоры с этим человеком, причинившим горе стольким людям…
Ей становится не по себе, мысленно она стократно, тысячекратно вопрошает: господи боже, почему мне пришлось опять все выстрадать, господи, за что мне такое наказание?
Так Мария терзается весь остаток дня, до поздней ночи, пока ее не сморит благословенный сон.
Перевод И. Богдановой.
ВСЕ ВОКРУГ ЗАСЫПАЛО СНЕГОМ
Я заявился без предупреждения. Чемодан, который был со мной, убедительно свидетельствовал, что на этот раз я прибыл не просто погостить, а с дальним прицелом. В чемодане уместились все мои пожитки и, сверх того, еще два подарка: транзисторный приемник Маргите и карманные часы дядюшке.
Я приехал в конце октября. Стояла поздняя осень, но погода была прекрасная, светило солнце, и я сразу двинулся в путь прямиком через луга.
Дух я перевел только на краю села. Поставил чемодан на землю, вытер со лба пот и заглянул, что делается у дяди на дворе. Тут я увидел Маргиту. Широко расставив ноги, она стояла посреди двора и кормила кур. Я двинулся дальше. Обогнул амбар и под прикрытием дощатого забора незаметно подкрался к самым воротам, где снова перевел дух.
Маргита черпала пригоршнями зерно из соломенного лукошка и швыряла его стайке кур, которые суетились у нее под ногами. Вдруг ей словно что-то почудилось, она подняла голову и взглянула в сторону забора. Увидеть меня она не могла, но я все же решил выйти из своего укрытия.
— Рудко? — удивленно воскликнула Маргита, узнав меня. — Рудко, — еще раз повторила она, явно обрадованная моим неожиданным появлением, и протянула ко мне обо руки.
Я тоже протянул ей руку. Она крепко ее сжала.
Маргита постарела. Морщины залегли глубже, волосы поседели. Я прикидывал в уме, сколько ей могло быть лет. Выходило шестьдесят, не меньше.
— Заходи, заходи, передохни. Проголодался небось, да иди же, — звала она меня, направляясь к дому.
Я пошел следом. Уселся на лавку у окна и, пока она сновала туда-сюда, готовя мне еду, молча радовался встрече со здешними местами, о которых в последнее время думал все чаще.
Маргита поставила на стол крынку с молоком, достала жестяную кружку, потом вернулась к шкафчику и принесла хлеб, нож и на тарелке кусок сала.
— Налей-ка себе молочка, — сказала она негромко, — и сала отведай, у нас его вдоволь. Я его не ем, разве что Ондрей когда отрежет себе чуть-чуть. Так что сало у нас не переводится.
Я не заставил себя упрашивать.
Маргита подождала, пока я выпью молоко, и спросила:
— Ну, как оно тебе?
— Хорошее молоко, — ответил я.
— Это козье, — сказала она.
— Козье? — удивился я. Насколько я помню, дядя коз никогда не держал.
— У нас теперь коза, — пояснила Маргита. — Беланя уже состарилась, и мы ее продали на мясо. А Ондрей купил у цыган козу, такая удойная попалась, молока хватает.
— А что, корову больше решили не заводить? Взяли бы моложе вместо Белани, — сказал я.
— Да нет, — ответила Маргита. — Корове много корма на зиму нужно. Козу-то держать проще. Она все сожрет, что ни дай. А корова нынче стоит дорого, еще телка выкормить, тогда, глядишь, оно бы и окупилось, — объясняла она.
— Козье молоко очень полезно, — пробормотал я.
— Полезно, полезно. Ондрей пьет его, когда оно уже в простоквашу превратится, тогда оно ему особо на пользу.
— А кстати, где же дядя? — спросил я.
— Пошел в деревню кой-чего купить, — ответила она, ткнув рукой куда-то позади себя, и снова принялась потчевать меня.
Маргита выросла в доме дядюшки. Она была самой младшей из его сестер, но разница без малого в двадцать лет многих обманывала: казалось, что это отец с дочерью, а не брат с сестрой. Она была маленького роста, щупленькая, одна кожа да кости, и даже в шестьдесят больше смахивала на подростка, чем на взрослую женщину. Она хромала от рождения, должно быть, потому и не вышла замуж.
Я жевал хлеб с салом и смотрел в никуда. Потом встал, поблагодарил за угощенье и попросил у Маргиты ключ от дедова дома.
Она подошла к шкафчику, выудила со дна какой-то жестянки ключ и молча подала мне.
— Пойду отнесу чемодан, — сказал я.
— А ты надолго приехал? — спросила она, и в ее голосе, помимо удивления, прозвучала тайная, хотя и плохо скрываемая радость.
— Может быть, надолго. Потом расскажу. — Я взял ключ и вышел во двор. А она осталась на кухне в полном недоумении.
Через дыру в заборе я проник в огород и направился к дедову дому. Огород совсем не выглядел заброшенным, из года в год дядя его обрабатывал. Он сажал картошку, капусту, кукурузу и всякую зелень. Нынешний урожай уже находился в кладовке, и о нем напоминали лишь засохшие кукурузные стебли. Рядом с домом и у забора был малинник. Кусты разрослись, и я с большим трудом продрался сквозь них к дверям.
Дом пришел в ветхость. Штукатурка на стенах облупилась, кое-где она отваливалась целыми пластами. Сточные трубы такого же рыжего цвета, как хвост у лисы, были местами совсем изъедены ржавчиной. Дом требовал ухода. Хотя дядя и подлатал, что смог, этого было явно недостаточно, пришла пора основательно раскошелиться на ремонт.
Я отпер дверь и вошел внутрь. И очутился в неуютном полумраке. Длинным неосвещенным коридором я добрел до кухни и распахнул настежь двери. Тотчас полумрак в коридоре рассеялся, дом ожил и посветлел. И все это сделало солнце. Оно глядело в кухонное окно, и утренние лучи его заливали все помещение. Я распахнул окна и осмотрел остальные комнаты. Внутри дом был в хорошем состоянии. Видно было, что сюда регулярно заходят проветривать, подметать, вытирать пыль, мыть окна.
Я произвел смотр оставшейся в доме мебели. Ее было немного. В кухне стояла складная кровать, но без матраса. В большой комнате я обнаружил комод со множеством выдвижных ящичков. Я принялся выдвигать их один за другим и в каждом находил какую-нибудь мелочь. И каждая из этих мелочей, даже просто хлам, о чем-то мне напоминала.
К примеру, в верхнем ящичке мне попалась большая красная пуговица. Я сразу узнал ее. Такие пуговицы были на жакете у тети Амалии, той самой, что умерла от чахотки в первые послевоенные годы.
В лютый мороз дед повез свою младшую и самую любимую дочь к доктору, и, когда он снял ее с телеги, задыхавшуюся в приступе мучительного, неудержимого кашля, и понес на руках в приемную, тетя Амалия, вся посиневшая от холода, вдруг улыбнулась и блаженно вздохнула. Дед спросил: «Амалюшка, тебе лучше?» Она кивнула и прикрыла глаза. В приемной дед уложил ее в глубокое кресло и пошел за врачом, который как раз принялся за вкусный обед на другой половине дома. Когда немного погодя дед вернулся в приемную, дочь тихонько ждала, свернувшись в кресло в той же самой позе, в какой он ее оставил. «Амалюшка, доктор сейчас придет, — сказал дед и снова спросил, как незадолго перед этим: — Тебе лучше?» Но дочь не ответила, тогда он пристальнее всмотрелся в ее лицо и с ужасом обнаружил, что на его меньшую снизошел вечный покой. Когда после в дверях приемной появился жующий на ходу доктор, дед стянул малахай с головы и тихо пробормотал: «Не извольте беспокоиться, ей уже лучше, пан доктор».
В следующем ящичке тоже какая-то мелочь. Ремень, служивший деду для правки бритвы, — ныне ненужная, забытая вещь, а тогда нечто необыкновенное, чудо из чудес. Таинство свершалось один-два раза в неделю и протекало всегда одинаково. Дед вешал ремень на крючок и плавными, протяжными движениями принимался водить бритвой по туго натянутому ремню до тех пор, пока она не становилась такой, какой ей следовало быть. Потом дед намыливал лицо и при этом не забывал мазнуть кисточкой по щеке мальчугана, таращившего на него большие синие глаза, затем садился у окна, устанавливал зеркало так, чтобы удобнее было в него смотреться, и начинал бритье.
А вот еще выщербленный складной ножик, сущий клад по тем временам. Я всегда брал его с собой во время вечерних набегов на дыни. Владельцы участков, где росли дыни, бдительно охраняли свои наделы, и стянуть дыню было не так-то просто. Иной раз приходилось чуть ли не километр ползти на брюхе, чтобы не привлечь внимания сторожей. А коль скоро это доставалось нам такой дорогой ценой, то мы и не хватали первое, что попадется. Прежде чем сорвать дыню, мы вырезали в ней небольшой треугольничек, пробовали на вкус и, только если дыня была сладкая, уносили с собой. Похищенные дыни мы прятали в тайниках и на другой день после удачного ночного набега пировали так, что у всех заболевали животы.
Еще я нашел в комоде старый железнодорожный билет. Много лет назад он послужил кому-то для поездки в Тренчин вторым классом пассажирского поезда. Кто был этот человек и что он делал в Тренчине? — ломал я себе голову.