— Чем же мне тебя отблагодарить, оно ведь наверняка дорогое, — вздохнула Маргита.
— Ничего ты мне не должна, прошу тебя, это ведь подарок. — Я подошел к шкафу. Полки уже высохли.
Открыв чемодан, я вытащил из него белье и разложил в шкафу.
— Карточки детей над кроватью повесь, — сказала Маргита.
— Какие карточки? — Я вздрогнул и подозрительно посмотрел на нее.
— Что же ты, ни одной не привез?
— Почему же. Целый альбом!
— А какие у тебя дети? — спросила она. — Расскажи мне о них.
— Похожи друг на друга, как близнецы. Эвика ходит в третий, но она маленькая. Янко всего лишь первоклашка, но скоро ее догонит, растет как на дрожжах. Хорошие дети, надеюсь, такими они и останутся. Надо будет написать им письмо, Эвика уже сможет его прочитать. Напишу им, что я тут делаю, в каком доме живу, похвастаюсь садом и фруктовыми деревьями. Напишу, что недалеко от дома есть пруд и река тоже близко. И еще я должен написать им о тебе, о дядюшке и кое о чем другом.
— Обо мне? Что же ты напишешь им обо мне? — засмеялась Маргита.
— Да уж напишу. Непременно напишу.
События развивались стремительно. Когда я узнал правду, вид у меня был дурацкий, я даже не мог взять к толк, что она говорит, что мне предлагает, на что бьет эта женщина, которая девять лет была моей женой и родила мне дочь и сына.
Женская хитрость — ну как перед ней устоишь! Уж если попался женщине на крючок, пиши пропало. Альтруисты, простаки и идеалисты неизбежно получают мат в шахматных партиях супружества.
Задавать себе вопросы я начал гораздо позже. Мысленно я спрашивал себя, в чем причина крушения нашего брака, что я такого сделал. Может быть, это результат материальной необеспеченности, сексуальной дисгармонии, жилищного кризиса, моей слабости к спиртному, эмансипации женщин… Вопросов всплывало много, а удовлетворительного ответа я не находил. И ведь если бы она явилась с рыданьями, если бы каялась… Что она вообще пришла и сказала правду — на то была ее добрая воля. Стоило ей захотеть, она могла бы молчать и дальше, и все тянулось бы еще долгие годы. Уж если я ни о чем не догадался до того момента, у меня и после не возникло бы никаких подозрений. Она сама пришла ко мне с повинной, но на это ее толкнули не угрызения совести и не страх перед карой небесной. Она рассказала потому, что обман перестает быть привлекательным, если долгое время сходит с рук.
Никакой альтернативы в преодолении нашего супружеского кризиса она не предложила. Она хотела только одного — развода, и как можно быстрей, и тут я должен был помочь ей своими связями в тех сферах, где вершатся бракоразводные дела, — она так и выразилась, явно переоценив мое влияние. Она говорила так, словно вторым участником бракоразводного действа должен быть кто-то посторонний, а не я. Ох, уж это простодушие, с каким она выложила свои желания! Подобная изощренность лишила меня дара речи.
Все последующие дни я провел словно в тумане. И лишь по прошествии времени обрел способность рассуждать трезво. Я взвесил все аргументы «за» и «против» и пришел к выводу, что первые гораздо весомее. Я дал предварительное согласие на развод с одним условием: сам я делать ничего не стану и хлопотать не буду, пусть она сама расхлебывает кашу, которую заварила.
Две недели я спал на кухне на кресле-кровати. Мой предполагаемый преемник был настолько деликатен, что ни разу не переступил порога нашей квартиры, он всегда прощался с нею у дверей. И напрасно, он мог бы прийти без опаски. Люди начитанные и образованные теперь не бьют по морде за такой пустяк, как супружеская неверность.
Жаль, что поклонник жены ни разу не зашел в квартиру. В итоге я так и не узнал, что собой представляет этот молодчик. Не знаю, блондин он или брюнет, молод или стар, холост, разведен, а может, вдовец. В самом деле, досадно, что мне ничего о нем не известно. Было бы как-то легче на душе, если бы я с ним познакомился. Знал бы, что он за человек, чего от него можно ждать, как он относится к детям. Да-да, если бы я с ним познакомился, я мог бы составить себе представление, как он будет относиться к моим сыну и дочери. Однажды я спросил жену, кто же этот счастливчик, который займет мое место. Вроде бы хороший человек, судя по ее словам. Образованный и чуткий, в прошлом был очень несчастен. Но кто же поверит словам влюбленной женщины! Больше я ни о чем ее не спрашивал.
Дети. Я знал, что мне будет недоставать их болтовни, их вопросов, их горящих глазенок. Знал, что придет череда горестных дум, кошмарных сновидений, что не одну ночь я проведу без сна, изнывая в тоске по ним. Здесь останутся мои дети. Не будь их, человек, может быть, лишь встряхнулся бы, как собака, взвыл от горя, залаял, может, и укусил бы, а потом пошел бы своей дорогой. Но когда обзаведешься детьми, все это намного сложнее, мучительнее, тут уж, встряхивайся не встряхивайся, легче не станет.
Рано или поздно, но ты смиряешься с фактом, что подле женщины, которая была тебе близка, чужой мужчина. Но с мыслью, что этот чужой мужчина формирует характер твоих детей, дает им хлеб насущный или держит впроголодь, — с этим смириться нелегко, и сколько бы ты ни пытался эту пилюлю проглотить, она все равно встанет у тебя поперек горла. Многие стараются изображать из себя сильную личность, но тщетно: любой, кто прошел через это, имеет метку, шрам, который даже годы спустя всякий раз ноет живой болью при малейшем прикосновении.
Я ушел из дому к приятелю, у которого жена лежала в больнице. Потом жена приятеля вернулась домой, и мне пришлось искать другое пристанище. Я нашел его высоко над городом, на туристической базе. Но выдержал там всего одну ночь, уже на следующую я предпочел дремать в забегаловках, кино и в ночном кафе.
Утром, невыспавшийся и мрачный, я сразу же отправился к начальству и попросил немедленно освободить меня от занимаемой должности. Шеф не пришел в восторг от такого заявления, но отнесся к моим доводам с пониманием, признавшись с тоской, что при всем желании не может помочь мне с жильем.
В тот же день я покончил со всеми формальностями, к обеду был свободен и мог идти куда заблагорассудится.
Первым делом я зашел в свою бывшую квартиру. Достал из чулана самый большой чемодан и сложил туда вещи первой необходимости. Дождался, когда дети придут из группы продленного дня, написал на листочке адрес дядюшки и отдал листок дочери.
— Теперь я буду жить вот здесь, по этому адресу вы меня найдете. Пиши мне иногда, что вы делаете, как живете. Ведь ты уже большая, — сказал я ей. — И присматривай за Яником. — Я погладил ее по голове и задумался.
Дети стояли рядом и молчали. Они спокойно глядели на меня, не плакали и не висли у меня на шее. Казалось, они просто не понимают, что происходит, и даже не догадываются, что все это означает. Спокойное молчание детей сделало мой уход не столь трагичным. Я наспех поцеловал обоих, взял чемодан и вышел. На лестничной площадке я остановился и протянул дочери, которая меня провожала, ключи от квартиры.
— Зачем ты мне их даешь, как же ты откроешь, когда вернешься? — спросила девочка, и в ее голосе мне почудился страх.
Тут я окончательно убедился, что мои молчаливые, с виду безразличные дети даже не подозревают, что происходит у нас в семье. И мне казалось, что так оно и лучше…
Мы сидели и молчали, а тем временем опустились сумерки. Тогда Маргита встала со стула, сложила в ведро тряпки и щетки, направилась к выходу и уже там обернулась:
— Смотри не забудь прийти к ужину! — Она погрозила мне пальцем.
В окно я видел, как она шла. Сгорбленная старушка тихонько плелась по тропинке, и ее высохшая фигура посреди опустелого сада, в сгущающихся сумерках ноябрьского вечера вызвала во мне волну печали, сострадания и благодарности. Я бросился на кровать.
Погожие дни кончились, зарядили дожди. Они начались позже, чем в прошлые годы, но зато были обильнее. Лило беспрестанно, днем и ночью. Кругом все промокло, люди попрятались в дома. Без особой нужды никто и носа на улицу не высовывал.
Ветер срывал с деревьев последние листья, застревал в оголенных, обезображенных кронах, корежил ветви, пригибал их к земле.
Едва наступал день, как уже начинало смеркаться. Над крышами ползли клубы свинцовых облаков, задевая за трубы. Печаль и уныние обволакивали окрестности.
В комнате было тепло. Топилась печка, рядом стояла полная корзина дров.
Я лежал на кровати и подремывал. Лежал без движения довольно долго. Но потом спустил ноги с кровати, встал и подошел к окну.
Снаружи ничего не изменилось. Ветер по-прежнему завывал как бешеный, шел мелкий, частый дождик. Было всего два часа пополудни, а уже смеркалось. Едва можно было разглядеть соседний дом.
И вдруг я увидел, что кто-то идет прямиком через сад. Когда человек подошел поближе, я узнал дядю.
Он был в черном плаще с капюшоном. Мне этот плащ был знаком. Теперь таких уже не делают. Дядя приобрел его много лет назад, вскоре после войны, когда работал в дорожном управлении. Ему удалось купить этот плащ у какого-то спекулянта из города буквально за гроши и за два литра самогона в придачу. Черт его знает, почему спекулянт уступил плащ так дешево, вероятно, ему позарез был нужен самогон. В те времена такой дождевик был сущим кладом. Когда дядя вышагивал в нем по деревне, все оборачивались ему вслед. Во всей округе не было тогда более элегантно экипированного дорожного смотрителя, и дядя сознавал это. Каждый божий день он брал дождевик с собой. Не расставался с ним, даже если с утра светило солнце. «На всякий случай, — говорил он, бывало, — случись гроза, где укрыться смотрителю, если кругом ни одного навеса? Другой, бедняга, вымокнет до нитки! А я надену плащ, и пускай себе льет сколько влезет!»
Дядюшка ввалился ко мне, словно водопад.
— Ну и погода. Леший его подери! — Он отряхнулся, сиял плащ и повесил его в коридоре на гвоздь. — На вот, почтальонша тебе принесла. — Он вытащил из кармана белый конверт и подал мне.