Я тотчас же узнал почерк дочери. Обрадовался, конечно, ведь я здесь почти два месяца, а это первая весточка от детей.
— От Эвики.
— Читай-читай, я подожду, — сказал дядя, — не обращай на меня внимания, я погреюсь чуток, у тебя тут тепло. — Он придвинул стул к печке и протянул руку к огню. Потом подбросил в огонь пару поленьев и закурил сигарету. Курил и слушал, как потрескивают дрова в печке.
Дочка писала о себе, о школе, о подружках и о всякой всячине. Почерк был явно ее, и все же с первых строк у меня возникло подозрение, будто рукой ребенка водил взрослый. Пока это подозрение ничем конкретно не подкреплялось, но, чем дальше я читал, тем больше был уверен в этом. Фразы были на редкость гладкие, мысли выражены связно. И даже между строк читалось что-то, какой-то подтекст, наводящий на размышления. А вот наконец и улика, которую я искал. В последних строчках я прочитал:
«И мы надеемся, что к рождеству ты приедешь в Братиславу. Папочка, мы будем так рады, если ты приедешь. Мы тебя ждем, приезжай поскорей! Тот дядя, который к нам ходил, уже не приходит и больше не будет приходить. Целуем тебя, приезжай!»
Значит, вот как обстоят дела. Поскольку других мужчин на горизонте нет, сойдет и бывший муж. Черт бы ее побрал! Пылкий обожатель что-то уж очень быстро опомнился и дал деру, должно быть, супружеский хомут ему не по нутру. Так ей и надо, злорадно ухмыльнулся я, приятно было сознавать, что моя благоверная потерпела фиаско.
Но хорошее настроение тут же улетучилось. Я сложил письмо, сунул его в карман и мрачно задумался. Разве это победа, спрашивал я себя. Я-то, дурень, ушел от нее, ну а дальше что? Я же больше всех и в проигрыше. Тот, другой, увильнул от нее, открыв мне путь к возвращению… Что?! — вскричал я, спугнув дядину дремоту. Ну уж нет, возвращение исключено. Даже мысль об этом была нестерпима, сразу ожгла болью!
— Что случилось, что ты сказал? — спросил дядя.
— А, — пробурчал я.
— Что тебе дочка пишет?
Я молчал. Потом сел на кровать и уставился на огонь.
— Ох, парень, парень, — сказал дядя.
— Трусливая душонка, за девочку прячется, — вырвалось у меня. — Диктовала ей, а та писала.
— Ах, вот оно что, — дядя покачал головой.
— Вдобавок ко всему еще и трусливая, чтоб ее черти взяли!
— Не ругайся, — сказал дядя, подошел к выключателю, включил свет, но тут же опять его выключил. — Работает? — спросил он.
— Да, конечно.
— И сколько же ты ему заплатил?
— Сотню.
— Пятидесяти хватило бы, — сказал дядя и снова уселся на стул.
— Он за счетчиком в город ездил, по крайней море так он говорил, — пытался я объяснить дяде, почему дал здешнему монтеру сто крон.
— Ну да, как же! Они у него в кладовке лежат, — заявил дядя. — Полсотни ему хватило бы с лихвой.
— Я ведь уже отдал, чего причитать понапрасну.
— Жалко, ей-ей жалко, — упорствовал дядя.
Мы помолчали немного, потом снова заговорил я.
— Идет в наступление и детьми прикрывается, подлая. Похоже, она не против, чтоб я вернулся.
— Что ж, семья должна быть вместе, — сказал дядя.
— Семья! Разве у нас семья? Это я-то с ней — семья?! — Я взревел так, что стекла задребезжали. — Да я сам себе в рожу плюну, если пойду на это, — добавил я уже более сдержанно.
— В жизни чего не бывает, ах, да что ты смыслишь в жизни… — Дядя махнул рукой.
— Не говорите так, дядя! На моем месте вы поступили бы точно так же.
— Чего не бывает. И с бабами, и с мужиками. И раньше так было, и нынче так, и после нас так же будет, — стоял на своем дядя.
Я не стал возражать. Его не переспоришь, подумал я.
Стемнело. Дождь усилился, потоки воды хлестали по оконному стеклу. Дядя закашлялся, закурил новую сигарету и подбросил в печку поленьев.
Неожиданно сумеречную тишину прорезал его приглушенный и печальный голос:
— Вернулся я домой в девятнадцатом. С тех пор как попал в плен, дома обо мне никаких вестей не было. И вот я вернулся. Не успел еще по деревне пройти, а уже чую — что-то неладно. Иду по улице к себе домой, встречаю знакомых, здороваюсь, а они ничего, только кивнут в ответ, глаза опустят и скорей мимо. Тут охватило меня недоброе предчувствие.
Мой сосед с нижнего конца села, старый Сливка, сидел перед своим домом на лавочке, меня так и подмывало с ним постоять.
Здороваюсь, а он изумленно так на меня глянул: «Вернулся? И убитые солдаты возвращаются», — говорит и головой крутит, точно ему это не по душе.
«Что новенького?» — спрашиваю, а самому невтерпеж.
«Война была, Ондрей, коли злоба взыграет, вспомни, что была война», — бормочет он.
«Уж кто-кто, а я это знаю», — говорю.
«Действуй по справедливости», — прибавил он и умолк.
Я пошел дальше, мне показалось, что старик не в своем уме. И только после вспомнил его слова.
Вхожу к себе во двор, оглядываю избу. Показалась она мне обшарпанней, чем соседние. И пока это я водил глазами туда-сюда, взгляд мой упал на ореховое дерево. А под ним в траве копошится маленький ребенок, полуторагодовалый, не больше. Откуда же он взялся, не мой это, мой был таким, когда я на фронт уходил…
Стою посреди двора, смотрю, смотрю, и недоброе предчувствие во мне растет.
И тут она, моя жена, из дому вышла. Остановилась передо мной, голову опустила и молчит — тут меня осенило, почему люди обходили меня стороной. Ребенка, который играл под деревом, родила моя жена, но его отец вовсе не я, я и не мог быть его отцом, меня-то пять лет дома не было…
Меня точно камнем придавило. Ноги не держат. Сделал я несколько шагов, чтобы к дереву прислониться, а жена как бросится мне в ноги, обхватила мне сапоги, целует их и молит вся в слезах:
«Убей меня, а его не тронь! Смилуйся…» — кричит, точно полоумная.
Я сперва и не понял, а потом до меня дошло. Она подумала, что я с ребенком что-нибудь сделаю.
«Встань! Не гневи бога, лиходейка! Постыдилась бы! — заорал я. — Ты что думаешь, я кровью не сыт по горло?!»
Не по себе мне стало. Как ей в голову могло прийти такое. Господи, да уж не думает ли она, что я способен убить ребенка!
Нет, мести я тогда не хотел, ненависти тоже не было. Только тоска и усталость. И стало мне почему-то страшно, жалко чего-то, грустно.
Очень-очень грустно. Во мне и сейчас, как вспомню, эта грусть отзывается.
Я выслушал дядин монолог и неуверенно возразил:
— Тогда время другое было. Война, голод, люди гибли, разве можно сравнивать?
— А я и не сравниваю, — сказал дядя. — Тогда было так, теперь иначе. Я только хочу сказать, что люди во всякое время страдали, и всегда было в них хорошее и плохое.
— Те времена или нынешние, большая разница, — пробормотал я.
— Семья должна быть вместе, что бы там ни было, — не сдавался дядя.
В печке потрескивали горящие поленья, а на улице по-прежнему лило как из ведра.
Я уже набездельничался досыта, деньги были на исходе, пришла пора подыскать работу. У меня не было охоты каждый день ездить на службу в город. Стал думать, какую работу можно найти поблизости. Но ничего толкового не придумал и пошел посоветоваться с Маргитой — кому же знать здешние возможности, как не ей.
— Ты с образованием, теперь можешь и других учить, — сказала она мне. — В Лучках недавно учитель помер, старый Майда, может, помнишь, он к дедушке ходил, бывало.
— Еще бы мне его не помнить, — вставил я.
— Теперь там вместо него одна девчушка, тоненькая такая, как тростинка, в прошлом году еще в гимназию в городе ходила. Чему уж она может научить, — продолжала Маргита. — Тебя наверняка взяли бы, у тебя ведь диплом.
— Преподавать я не хочу, давай что-нибудь еще придумаем.
— Летом в госхозе нужен был конторщик. Но, кажется, они уже взяли Аладарова Штево, он в сентябре пришел из армии и искал себе место.
— Аладара, того музыканта?
— Его, самый младший. Только Аладар больше не музыкант.
— Что так?
— Компания распалась. Старики поумирали, а молодые поразъехались, кто в Чехию, кое-кто даже в Прагу, знаменитостями стали. Их даже по телевизору показывают, а Жофка как-то в магазине хвасталась, что ее Йожка давал концерты в Америке…
— А кто это, Жофка?
— Сестра Аладара, да ты ее знаешь, невысокая такая, у нее была крайняя изба в Глинисках.
— Нет, не знаю, — мотал я головой.
— Я любила их слушать, — вздохнула Маргита. — Вот уж умели потешить душу, умели…
— А в кооперативе ничего не найдется, как ты полагаешь? Мне ведь не обязательно в конторе.
— В кооперативе? Уж не собираешься ли ты за скотиной ухаживать?
— А почему бы и нет?
— Не по тебе это дело, — отрезала она. — Да и не справишься, ты теперь человек городской…
— Ну и что же, что городской?
— Погоди, — прервала она. — Возле Лучек плотину строят. Навезли туда всяких механизмов, бетон мешают и все такое. Попробуй там поспрошать. Имришка — ты его не знаешь, он из Лучек — говорил на днях, что они ищут завскладом. Тебе это подошло бы?
— Лучки, они ведь рукой подать, и двух километров не будет, — Идея мне понравилась. — Схожу-ка прямо сейчас, не откладывая, — решил я.
— Сходи, сходи, дорога туда хорошая, летось заасфальтировали, — сказала Маргита.
Вскоре я уже шагал по шоссе.
Не прошло и получаса, как я поравнялся с группкой строений барачного типа. От них меня отделяла изгородь из колючей проволоки, пришлось идти дальше, к воротам, которые были у самой плотины.
Перед воротами около старого вагончика без колес стоял усатый старик. Он устремил на меня недружелюбный взгляд и подозрительно оглядел.
— Мне нужен начальник, где я могу его найти?
Старик вынул изо рта трубку, показал ею на желтый барак с краю, который окраской разительно выделялся среди прочих, и произнес:
— Там.
Я пошел было дальше, но тут же остановился, потому что старикан, представлявший, как я уже догадался, вахтера и сторожа в одном лице, закричал на меня: