Так нелепо я был зачат!
Через две недели солдаты отправились дальше. Они покидали деревню впопыхах, среди ночи и в спешке кой-чего забыли. Когда дед утром зашел в конюшню, то обнаружил там гнедого жеребца. В хозяйстве у деда были только коровы, на них он пахал, сеял, вывозил урожай. Никогда прежде у него не было собственной лошади, и поэтому, увидев, что румыны подарили ему жеребца, он чуть не спятил от радости. Не поминал румын лихом и после, когда родился я.
Чернявый солдат так никогда и не узнал, что на белом свете существует обездоленный мальчик, его сын. Бог весть что с ним сталось, ведь от нас их погнали на Восточный фронт.
Отца я никогда не знал, да и мать рано оставила меня сиротой. Два или три раза ее оперировали, но безуспешно. Мне шел десятый год, когда она умерла от какой-то женской болезни.
Я жил у деда. Первое время вместе с нами жил мамин брат с женой и детьми, но тетка постоянно ругалась с дедом, по этой причине дядя нашел себе работу в городе и переехал со всем семейством туда.
В каникулы я пас коров у богатого мужика по фамилии Оргоня. За работу я каждый год получал, помимо еды, почти целый мешок кукурузы и пару дешевых ботинок.
Последний раз я служил у Оргони, когда мне было четырнадцать лет. В тот год лето было сырое, дождливое, много зерновых сгнило на корню. В такую пору пасти скот — не шуточное дело, никакой платой не оплатишь. Еще ежели пастух обут как следует да одет в непромокаемый плащ, тогда куда ни шло, а уж коли это голь перекатная, вроде меня, то не позавидуешь. Иззябший и промокший, я обычно прятался в стогу, зарывал грязные босые ноги глубоко в солому, чтобы хоть малость согреться.
Раз в августе я вот так же пригрелся возле стога и не заметил, что одна из моих буренок забрела в клевер. Прошло много времени, прежде чем я увидел, что произошло. Я кинулся за ней, но корову уже успело раздуть. Поскольку я пас недалеко от деревни, то бросился стремглав за помощью, но не поспел: когда глухой Мишко явился со спицами и прочим инструментом, было уже поздно. Корову раздуло, и она сдохла.
Я пригнал остальную скотину к Оргоне во двор и покорно ждал своей участи перед конюшней. Хозяин вышел из конюшни, в руках у него была толстая упругая плетка. Он приближался ко мне не спеша, губы у него растянулись в какой-то странной усмешке, придававшей его лицу свирепое выражение. Я и по сей день помню это лицо, взмах тяжелой мужицкой руки, когда он высоко поднял плетку и резко опустил перед собой.
Я закрывал голову руками, старался подставить худую, костлявую спину, но и она не могла выдержать град ударов. Я сполз на землю, свернулся в клубок и больше уже не чувствовал ударов ни плеткой, ни ногой, когда Оргоня пытался заставить меня встать. Я уже ничего не чувствовал, и мне не было больно. Тщетно Оргоня сыпал проклятиями: «А ну, ублюдок, сознайся, ты нарочно это сделал, гадина мусульманская, я тебе покажу, как у христиан коров губить!»
Мне уже было все равно, я был настолько унижен, что больше не считал себя человеком.
И тут на сцену выступила Маргита.
Слабой рукой она выхватила плетку из рук разъяренного мужика, плюнула ему под ноги и сказала:
— Бога ты не боишься! Жадина проклятущий, чтоб тебя раздуло вместо коровы!
Оргоня, дюжий мужик, при виде такого бесстрашия остолбенел, не выдавив ни слова в ответ, он только покосился на Маргиту и скрылся в глубине двора.
И все соседи, которые до тех пор с нескрываемым интересом наблюдали происходящее и ухмылялись, видя, что я извиваюсь, как уж на сковородке, разом потупили головы и торопливо разбрелись кто куда.
А Маргита, исполненная решимости, с горящими глазами, шла, гордо подняв голову, и с вызывающим видом озиралась вокруг, словно подстерегала того, кто осмелился бы меня обидеть.
К Оргоне я больше не вернулся. В начале сентября я уехал в небольшой город в Моравии и четыре года учился там в техническом училище.
Жил я в общежитии, домой ездил редко. Билет на поезд стоил уйму денег. Я приезжал к деду только на рождество, на пасху и на летние каникулы.
А дед всегда нетерпеливо поджидал меня и каждый раз спрашивал, долго ли я еще пробуду в училище и кем же, собственно, стану, когда его закончу.
А когда я собирался в обратный путь, дед вытаскивал из шкафчика замасленную, сбереженную ценой немыслимого самоотречения бумажку в пятьдесят крон и против моей воли совал мне в руку, приговаривая:
— Да ты бери, пригодится в жизни. Кто же тебе даст, если не я…
Дедовы пятьдесят крон — для меня это были священные деньги! Даже при самой жестокой нужде я никак не мог решиться их разменять. А когда наконец их тратил, сердце у меня сжималось. Я слишком хорошо знал, как нелегко жилось деду на пенсию в двести крон.
За три месяца до того, как я закончил учебу, дед умер. Я остался один-одинешенек на всем белом свете, мне было еще тоскливее. Я избегал людей.
Окончив училище, я вернулся в Словакию и стал работать на большом предприятии пищевой промышленности. Там было много молодежи, особенно девчат, и я, при всей своей нелюдимости, все-таки подружился с одной из них и, едва мне стукнуло двадцать, женился.
Мы поженились весной, а с осени я начал учиться заочно в институте. Дальнейшие пять лет учебы — наверное, это была самая тяжкая ноша, какую я когда-либо взваливал на свои плечи. Женатому человеку с одним, а потом с двумя детьми, живущему в маленькой квартирке, не до шуток, если он хочет справиться с таким бременем. Кто этого не испытал, тот вряд ли поверит, но это были действительно очень трудные годы. Мне удалось успешно закончить институт, и то только потому, что я чувствовал за собой прочный тыл. Тогда я еще верил, что моя каторжная жизнь имеет смысл, и находил в ней свои светлые стороны.
Вплоть до той самой минуты, когда жена явилась ко мне со своим нелепым предложением о разводе, наш брак казался мне счастливым и гармоничным. Правда, человек вроде меня, никогда, даже в самом раннем детстве, не знавший тепла настоящего семейного очага, не столь привередлив, как те, кому этого тепла досталось в избытке, вот почему он едва ли способен объективно оценить, чего стоит его семейная жизнь…
Незаметно прошло время, я расплатился по счету и вышел на улицу. В голове у меня крутилось множество вопросов. Некоторые из них больше походили на упреки. Что мне вообще здесь надо, почему я не там, не со своими детьми, почему я ничего не делаю, чтобы быть с ними, почему я не борюсь за них… И вслед за тем, словно щит перед шквалом вопросов, в моем сознании встала череда несправедливостей и обид, которых я натерпелся в жизни. Тоска во мне все росла…
С середины января ударили морозы, которые держались целый месяц. Зима была бесснежной, поля прикрывал лишь тоненький слой выпавшего еще перед Новым годом снега, и под этим ветхим покровом земля не отдыхала. Земледельцев терзали заботы: озимые вымерзли, и уже теперь приходилось думать о весне, о том, чтобы успеть вовремя пересеять поля.
Бесснежная, типичная для здешних краев зима избороздила морщинами лица тех, кто думал о земле; что же касается меня, то мне она была только на руку. Дело в том, что сразу же после Нового года я починил старенький заброшенный велосипед, который валялся на чердаке, и ездил на нем на работу. Таким образом, дорога занимала у меня всего несколько минут, и, несмотря на стужу, я не ходил пешком даже в самые лютые морозы.
Я надевал перчатки, натягивал на голову меховую ушанку и шпарил на велосипеде на работу и обратно.
На работу я вышел сразу после Нового года. Моим ближайшим сотрудником на складе был пожилой дядя, который, невзирая на мои бесчисленные протесты, обращался ко мне не иначе, как «пан инженер». И, надо сказать, он вовсе не вкладывал в этот титул насмешки. Напротив, он чрезвычайно гордился тем, что работает вместе с образованным человеком, а мое присутствие на складе воспринимал как свидетельство общественного признания его труда и постоянно это подчеркивал.
Каждому, кто готов был его слушать, он объяснял: «Теперь нас уже двое, я и инженер, только и этого мало, работы у нас обоих выше головы, нам бы и третий не помешал. Да, третий нам бы очень пригодился, да где ж его взять, тут надо не абы кого, а чтоб голову имел на плечах, не то в два счета недостача, а там и до прокуратуры недалеко…»
С остальными сотрудниками у меня тоже сложились неплохие отношения. Все вместе мы составляли небольшой коллектив, и в нем не было ни одного, кто бы алчно зарился на место соседа. Завидовать было нечему, стремиться некуда, следовательно, быть хорошими ничего нам не стоило…
Начальник скоро сообразил, что имеющийся у меня опыт и в особенности знакомства, которые я завязал на различных предприятиях по всей республике, можно использовать и в интересах стройки. Сперва намеками, а потом уже напрямик, спросил он меня, не соглашусь ли я выполнять отдельные поручения сверх своих прямых обязанностей.
Так я начал разъезжать по республике. Возобновил старые связи, с помощью пол-литров и четвертинок приобрел новые знакомства, и уже на второй месяц этой моей деятельности свершилось чудо. Пустовавшие полки нашего склада заполнились запчастями, деталями и прочими остродефицитными материалами, шоферы перестали ругаться, простаивавшие месяцами механизмы снова ожили, стройка начала выполнять план. Нашей работой были довольны и в головной организации, а я получил три тысячи крон внеочередной премии. Откровенно говоря, за прошедший месяц контакты с работниками снабжения обошлись моему карману намного дороже, но я не сетовал, я был рад, что мои способности не пропали втуне и что я принес пользу.
Первое марта пришлось на понедельник. В этот день я должен был отправиться на несколько дней в служебную командировку в Восточную Чехию. Еще в пятницу я обсудил все детали нашей поездки с шофером и потому в понедельник с утра на работу не пошел, дожидаясь машину дома. Шофер заехал за мной позже, чем мы условились. Пепельно-серая старенькая «Волга» появилась у дедова дома лишь в половине девятого. А до этого я слонялся по дому, по двору, с нетерпением поджидал машину и мысленно проклинал безответственного шофера, которому было плевать на то, что мы прибудем на место лишь под вечер и в тот день я уже ничего не успею сделать.