Дядя видел, что я маюсь без дела, и пришел поболтать со мной.
— А я гляжу, ты еще дома, дай, думаю, посмотрю, что там у него стряслось, — сказал он.
— Не знаю, не знаю, где этот тип околачивается…
— Может, машина сломалась, — предположил дядя.
— Может быть, — ответил я и снова выглянул на улицу, не показалась ли там машина.
— Тучи собираются, похоже, снег пойдет, — заметил дядя.
— Только этого мне не хватало, — пробормотал я.
— Всю зиму снега не было, а тут на тебе, — рассуждал дядя, — нет, зима еще не кончилась, не отбушевала свое, к вечеру снег повалит, помяни мое слово, пойдет снег.
— Смотрите не накликайте, нынче он мне ни к чему. Еще застрянем где-нибудь по дороге.
— И это может статься, — сказал дядя, потом помолчал немного, словно подбирая слова, и спросил: — А что, домой-то не заглянешь, детей проведать? Ведь поедешь через город, надо бы зайти, парень, и на рождество ты их не навестил, а они тебе писали и посылочку прислали…
— Перестаньте, дядя, — взмолился я. Мне было тяжело слушать его, я знал, что он не хочет меня обидеть, и все-таки в душе поругал его за бессердечие — ну чего он бередит мои раны. Впрочем, бессердечие ли это? — Перестаньте, прошу вас.
Заезжать, не заезжать? Уже много раз я задавал себе этот вопрос, но всегда увиливал от ответа. Каждый раз я малодушно откладывал решение на будущее. Не сегодня, после, потом, я еще не готов к этому, у меня еще нет сил для этого, говорил я себе. Пусть мне послужит оправданием то, что я слишком хорошо себя знал и полностью отдавал отчет, что значила бы подобная, хоть и недолгая, остановка в моем бывшем доме. Это был бы, собственно, первый, но, скорее всего, решающий шаг к окончательному возвращению. Вернуться после того, что было, — в таком случае вернуться — это все равно что плюнуть себе в душу! Вернуться — значит пойти на компромисс, на первый крупный компромисс с собственными принципами. Первый компромисс, за ним последуют другие, компромиссы со всем и со всеми, и вот ты такой же, как те, кого презираешь всей душой… А зачем, во имя чего? Чтобы у твоих детей было счастливое детство, подсказал мне внутренний голос, разве этого мало, ведь это самый важный аргумент; взгляни на весы, та чаша, где интересы детей, перевешивает все остальное…
— Взгляни на меня, я уже на краю могилы, в моем возрасте говорят только правду, — тихо сказал дядя. — Ты знаешь, что я нашел дома, когда вернулся из плена. Горько мне было, но поверь, не было женщины лучше, чем моя согрешившая жена. Как это случилось, что случилось? Ну случилось и случилось. А потом мы прожили вместе сорок счастливых лет. — Речь его не отличалась последовательностью, но я понимал его. — Разве я мог бы прожить такую жизнь с другой? Сомневаюсь. А ребенок умер от воспаления легких на четвертом годике. Милый был ребенок, я его очень полюбил. Плакал, когда он метался в жару, он-то ни в чем не виноват… А видишь, мои собственные дети живы, но у них нет для меня времени. Правда, Штефан далеко, из Аргентины путь неблизкий, а Маришка, та не за морем, и все-таки ни разу не приехала…
Дядины слова прервал сигнал автомобиля. Машина наконец пришла, но в самую неподходящую минуту.
— Мне надо ехать, — сказал я. — До свидания, я вернусь в среду или в четверг, — торопливо добавил я и поспешил к выходу.
— Зайди домой, не забудь, — крикнул мне вслед дядя и еще что-то сказал, но я уже не расслышал, потому что шофер дал газ и дядины слова слились с ревом мотора прежде, чем достигли моего слуха.
Я сел в машину, и шофер, чувствуя свою вину за опоздание, стремительно рванул вперед. Когда я оглянулся, мы уже свернули на главную магистраль.
Из поездки я вернулся совершенно измотанный в среду ночью, а точнее, в четверг под утро. К детям я не заехал и на этот раз, хотя мы дважды пересекли город, в котором они жили. Дядя опять будет мной недоволен, подумал я, забираясь в постель. И это была последняя мысль, которая мелькнула у меня в голове. Вслед за тем я провалился в глубокий сон, из которого вынырнул только за полдень.
Я проснулся и остался лежать в постели. Голова болела, настроение было скверное. Похоже, у меня начинался грипп. Черт его знает, может, и температура есть, подумал я и вспомнил, что опять забыл купить термометр. Пойду к дядюшке, померю там температуру, решил я и встал с кровати.
Я вошел в дядин дом. На первый взгляд все было в полном порядке. Маргита сидела в кухне за столом и беззвучно шевелила губами. Мне показалось, что она молится. На ней было праздничное платье. Какой же сегодня праздник, начал было вспоминать я, но бросил, потому что давно перестал ориентироваться в церковном календаре.
Увидев меня, Маргита подошла, схватила меня за руку и тихо повела к приоткрытым дверям в горницу.
Я все еще ничего не понимал, на языке у меня вертелся вопрос: «А где дядя?»
И только когда Маргита распахнула двери настежь и я увидел прямо перед собой на разостланной постели застывшее желтое восковое лицо, я понял, что нет никакого праздника. Передо мной было такое знакомое и все же как будто чужое дядюшкино лицо.
Я прислонился к дверному косяку. Маргита все еще держала меня за руку, и не будь этой успокоительной близости ее руки, я в ту же минуту, как мне открылась правда, наверняка рухнул бы на пол, подкошенный внезапным приступом слабости.
Мы тихонько вернулись в кухню.
Долго молчали. Потом Маргита заговорила:
— Во вторник вечером он рано лег спать. Дышал с трудом, я хотела послать за доктором, но он не разрешил. Потом ему стало хуже, и я уже не стала его слушать, побежала на ферму, и заведующий позвонил доктору. «Скорая помощь» приехала очень быстро, но помочь ему уже не смогла, он так и умер в своей постели, его и в больницу не брали.
— Во вторник вечером, — сказал я и опять умолк.
— Я уже и гроб заказала, завтра привезут. Пакан заедет за ним на тракторе, — сказала Маргита.
— Что же ты меня не разбудила, я целый день проспал.
— А зачем было тебя будить — все, что нужно, мы и завтра успеем сделать.
— А я спал себе, как будто ничего не случилось, я даже не подозревал, что его уже нет в живых…
— Никто не знает, когда пробьет его час, — тяжко вздохнула Маргита, и снова мы долго сидели в молчании.
— Наде бы послать телеграммы, — предложил я, когда немного пришел в себя.
— Телеграммы?
— Ты скажи, кому послать, продиктуй адреса. — Я вытащил из кармана карандаш. — Я сейчас запишу, а утром забегу на почту.
— Ничего не записывай, — сказала Маргита. — Убери записную книжку, Рудко. Я тебе ничего не скажу.
— Как это?
— Некому посылать телеграммы.
— А Маришка, ей тоже не пошлем?
— Если уж непременно хочешь, можешь послать. Она живет где-то в пограничье. Как-то на рождество, года три назад, она прислала открытку и приписала там свой адрес. Открытка, должно быть, в шкафчике, поищи, коли хочешь.
Я вытащил из шкафчика жестяную коробку, в которой дядя хранил разные документы, выложил на стол все ее содержимое и долго перебирал бумаги. Но открытки не нашел.
— Ее здесь нет, не знаешь, где она еще может быть?
— Бог ее знает, — ответила Маргита. — Да не ищи ты.
— Маришка наверняка приехала бы, не поверю, чтобы она не приехала, — перебил я Маргиту.
— Все равно почта ее не найдет, там, где она жила три года назад, ее наверняка уже нет. Каждый год ее видят в новом месте и с новым мужчиной. Люди, что ездили в Чехию на уборку сахарной свеклы, встречали ее. Таскается там с кем попало. — Маргита открыла мне то, о чем я до сих пор и не подозревал.
— А Штефан?
— Ох, да как же он сможет приехать из такой дали, нет-нет, не посылай ему телеграмму, — сказала она. — Потом я напишу ему письмо, сообщу о случившемся.
— А остальная родня?
— Кто, какая родня? Все уже померли — ровесники, братья, сестры, — все уже там, одна я тут осталась, — прошептала она, потом задумалась и вытерла глаза уголком фартука.
Господи боже, подумал я, как же это? Умер прекрасный, изумительный человек, и неужели, кроме меня и Маргиты, его смерть никого не взволнует? Неужели весть о его смерти всем безразлична? Неужели завтра, когда мы будем хоронить дядю, над его могилой никто, кроме нас двоих, не уронит слезу? Когда уходят из жизни такие люди, их должно оплакивать все человечество. Ведь вместе с ними уходит из мира что-то важное — остается пустота, даже обычному взгляду видно это зияние, кто придет на их место, когда и как заполнится это пустое пространство…
— Не мучай себя, Рудко, — сказала Маргита. — Не мучай себя больше, чем надо. Поди ляг, завтра нас ждет много дел, — напомнила она.
Я согласился с ней.
— Спокойной ночи, — простился я и вышел во двор.
Падал на землю поздний мартовский снег. Обычно этот снег бывает мокрым, не успеет опуститься и уже тает, но сегодня с неба падал хрупкий, пушистый, густой снежок, очень скоро он покрыл землю сплошной белой пеленой, он не таял — только падал и падал.
Поднялся ветер. Он дул с севера. Пробрал до костей, и меня начало знобить. К утру наметет большие сугробы, подумал я.
Медленно шагал я к своему дому, а в голове теснились невеселые мысли. Внезапно в ночной тишине вдали раздался гудок. Я пристально вгляделся во тьму. Далеко, где-то на краю пустынных, побелевших полей, мелькали светящиеся окна вагонов. Последний ночной поезд мчался на северо-запад, через два часа, по прибытии в столицу, его сигнал ворвется в сны моих детей.
Что-то шевельнулось в моей душе. Перестук колес становился все глуше и глуше, и вместе с ним замирало мое сердце…
В тот миг, когда последний мерцающий огонек растворился во тьме, меня охватило страстное желание побежать за поездом, догнать его, пока еще есть время.
Это желание угнездилось в самой глубине моего естества, оно пустило корни, и побороть его я уже не мог.
Тут я вспомнил дядю, его грустную, проникновенную улыбку, его истории о мужчинах и женщинах, о человеческом счастье и страданиях. Только теперь я понял смысл его слов и его молчания. Мне захотелось излить ему душу, сказать: «Дядя, я все понимаю, вот теперь я действительно все понимаю!»