С минуту было слышно, как он ходит под окнами, потом шаги затихли. Его не было долго.
— Ваше здоровье! — Беньямин втиснул рюмку Ирме в руку.
Они выпили, и Беньямин показался Ирме вполне сносным компаньоном. Она улыбнулась ему, и это его приободрило, он придвинул стул поближе к ее креслу и повел разговор.
— Еще немного, и мы станем на год старше. Годы бегут, как вода течет. Этот год был для меня удачным, дай бог, чтобы новый прошел так же. Осенью я машину купил, совсем новую. — И взглянул на нее: слушает ли.
Глаза ее были полузакрыты, но она слушала его, потому что спросила:
— Какой марки?
— «Москвич».
— А мне больше нравятся такие, как у доктора из Ольшан, — сказала она.
— «Симка»?
— Ага.
— Эти только на валюту.
— Правда?
— У меня есть идея, — заговорил Беньямин. — В летнюю пору сотни машин с туристами мчатся по нашему шоссе. Одни едут к морю, другие с моря. Больше всех ездят немцы и чехи, но и другие случаются. Нижние помещения у меня пустуют, я их буду сдавать, — разглагольствовал он. — Нарисую рекламный щит, или даже несколько, на разных языках, выставлю их вдоль дороги, и народ валом повалит. — Он улыбался, представляя себе, как все это будет. — Я такое видел на Балатоне, там всегда так делают. Еще бы, это приносит хороший доход. А раз они будут у нас ночевать, мы им предложим ужин, завтрак или даже обед. Вина у меня вдоволь, организуем его продажу! — Беньямин вошел в раж.
Ирма смотрела на него с нарастающим удивлением. Постепенно удивление стало сменяться чем-то вроде восхищения, да, планы были восхитительны, и никому другому до сих пор не пришли на ум!
— А еще я вынесу к шоссе столик, разложу на нем фрукты и открою торговлю. Они наверняка найдут сбыт. Лучше всего пойдут абрикосы, — рассуждал он. — Иди за меня, — решительно предложил он и, храбрый от выпитого вина, даже не запнулся. — Заработаем денег и поедем по белу свету. Сядем в машину и поедем в Будапешт, на Балатон, покупаемся, отдохнем. — Винный дух делал свое дело.
А Ирма слушала его речи со все большим удовольствием. Она улыбалась, и дышалось ей теперь вольней.
— Да, летом повезу тебя на Балатон! — пообещал Беньямин.
— Как так? Ведь летом надо зарабатывать на туристах, некогда будет отдыхать, — возразила она со смехом.
— В самом деле, ты права, — удивился он, но тут же нашел выход из положения. — Ну, тогда не летом, там и в другое время года хорошо.
— Ладно, ладно, — согласилась Ирма, и он, на седьмом небе от счастья, опустился перед ней на колени, целовал ей руки, что-то лепетал, обещая сложить к ее ногам все, чего бы она ни пожелала…
На другой день в Ирме заговорили угрызения совести. Ей показалось, что она вела себя легкомысленно и недостойно, укоряла себя за то, что слишком легко забыла свои чувства к Йозефу. Но тут же мысленно начала обороняться от этих обвинений. Что такого случилось? Она посмеялась и пошутила с Беньямином, а что, надо было забиться в угол и погибать от тоски? Какой бы в этом был толк? В конце концов, ничего же не случилось, она ничего не обещала Беньямину.
Он неловко что-то лепетал о любви, но она сделала вид, словно не слышит. Будто это говорил не Беньямин, а винный дух. Хотя ее гость был сильно на взводе, он ей только пальчики пожал, руки погладил, разве это много?
И потом, кто знает, как встречал Новый год Йозеф? Слез он явно не проливал. Почему он так легко согласился с отцом, почему за нее не боролся? При первом же препятствии отступил, как же она пойдет за такого робкого парня?
В последующие дни она все-таки ждала Йозефа, надеялась, что он хоть письмо пришлет или передаст что-нибудь на словах. Прошел январь, и ничего. Вдалеке, около соседских усадеб, она несколько раз замечала серую форменную одежду почтальона, но до их дома почтальон не доходил ни разу. Всегда его встречал сам отец. Ирме казалось, что он ожидает почтаря так же нетерпеливо, как и она.
Отец входил в дом как ни в чем не бывало. Письма ей не давал, только раза два бросил на стол какие-то официальные извещения, да еще пришел один номер журнала по садоводству.
Беньямин же действовал по принципу «куй железо, пока горячо». Он навещал их два-три раза в неделю. Вел беседы, выпивал с отцом, пытался развеселить Ирму.
К концу месяца уже и отец стал ходить в гости к Беньямину. Возвращался домой поздно и на другой день рассыпался в похвалах. Только и говорил, что о его доброте, деловитости, деньгах…
Время бежало, а Йозеф будто умер.
Женщины пересекли шоссе, свернули на проселочную дорогу, затененную сомкнутыми кронами акаций, и пошли дальше в направлении усадьбы Мегеша, которая возникла впереди сразу же, как немного поредела зеленая стена акаций по левой стороне дороги.
Проходя мимо дома, обе невольно посмотрели на цементный сруб колодца в глубине зеленого, не обнесенного плетнем двора и уже собирались приветствовать бабку Мегешову, которая обыкновенно где-нибудь там сидела, вглядываясь близорукими глазами в прохожих, кротко улыбаясь и, видимо, радуясь тому, что кто-то хочет остановиться и побалакать с ней немножко…
Но бабка Мегешова давно уже там не сидела!
Почти одновременно обе женщины сообразили, что время летит, и бабка уже далеко от своей родной хаты; они печально улыбнулись друг дружке и покачали головами.
Потом спустились вниз по склону на дорожку.
Дорожка вела к стройным тополям, которые уже не одно десятилетие двойной шеренгой охватывали со всех сторон небольшой квадратный участок земли у шоссе, неподалеку от поселка колонистов, охраняя покой его обитателей.
— У Мегешей все как вымерло, даже собаки не видать, — сказала Палушка. — Гейза, верно, на задах, в винограднике. Или пошел на похороны? Да вряд ли, — усомнилась она и замолчала.
Ирма в тоске глядела на кладбище. Чем ближе они подходили к высоким тополям, тем сильнее чувствовала она неуверенность. Сжимая в руке букет, все думала — как же положить его на могилу. Все обратят на нее внимание, лучше б ей прийти без цветов.
Она повернулась к Палушке и, когда та вопросительно на нее посмотрела, попросила, смущаясь:
— Возьмите мой букет. Пожалуйста, положите его сами на могилу, — и совала ей цветы в руки.
— Да что с тобой, положи сама, ведь это из твоего сада, — недоумевала железнодорожница.
— Не хочу, чтобы меня заметили, этого не стоит делать, вы же знаете…
— Как хочешь, но я не вижу в том ничего плохого.
— Так будет лучше, — сказала Ирма быстро, облегченно вздохнула и даже отошла немножко в сторону, чтобы Палушка не могла вернуть ей букет.
Они пошли дальше.
От железнодорожного переезда к кладбищу по шоссе кто-то шел. Но было слишком далеко, чтобы разобрать, кто это.
Ирма опять углубилась в свои мысли. Она уже не отмахивалась от назойливых вопросов, осаждавших ее с того момента, как сосед Апро сообщил ей о смерти Паулины.
Почему она, собственно, решилась идти на похороны, действительно ли она хочет проститься с умершей или ей важно что-то другое? Да, она хочет проститься с Паулиной, отвечала она. Может быть, может быть, захихикал у нее внутри чей-то голос, но при этом для тебя важно и кое-что другое, похороны только предлог, чертовски удачный предлог для осуществления потаенного намерения…
— А ведь это Зуза, — узнала Палушка фигуру на шоссе.
— Зуза?
— Вдова стрелочника, из будки на переезде. — Палушка показала рукой на переезд.
Ирма задумалась.
— У нее еще сын Клемент, ну, который разошелся с дочкой Плевы…
— А, — вспомнила Ирма.
— Пойдем с ней вместе, — решила Палушка и зашагала навстречу женщине.
Ирма пошла за ней.
Железнодорожницы поздоровались и повели разговор о быстротечности нашей жизни, о том, что человек — сосуд скудельный, наполненный прахом. Хвалили покойницу, вздыхали.
Ирма их молча слушала.
Они втроем подошли к кладбищенским воротам, где небольшая группа местных жителей уже ожидала похоронную процессию. Ирме были знакомы лишь некоторые лица. Вон Фердишка из Бриежков, а вон глухая Луция с хутора. А вон тот старик, осклабившийся ей навстречу беззубым ртом, наверное, Коломан… Конечно, это он, Ирма помнит его с детства, он помогал женщинам на уборке табака, возил на телеге табачный лист в сушильню. И все смотрят на нее, да как смотрят! Или ей только кажется? Она спряталась за спину Палушки и была рада, что с ней никто не заговаривает.
Отец ходил к Беньямину все чаще. Виноградарь отвечал на его визиты с такой же щедростью, так что почти все время был у Ирмы на глазах и она постепенно привыкала к нему. Беньямин переставал быть для нее лишь приятным развлечением.
От Йозефа не было ни слуху ни духу, и в ней нарастало равнодушие к недавней страсти, она утверждалась в мысли о фатальной предопределенности человеческого бытия и говорила себе: пусть свершится то, чему суждено свершиться.
Отец сиял от удовольствия, когда видел Ирму в обществе Беньямина, заветная его мечта была близка к осуществлению.
Когда однажды вечером виноградарь предложил ей руку и сердце, Ирма только потупила взор. Он истолковал это как согласие, и хотя она еще не приняла решения, все же никак не выразила и своего несогласия, и вид у нее был кроткий, покорный, словно она смирилась с судьбой, а может быть, даже была рада, что получит опору в мужчине, который будет принадлежать ей одной и больше никому!
Беньямин тут же начал спешные приготовления к помолвке, Ирма с трудом уговорила его не тратить слишком много денег — хватит, что потратится на свадьбу.
Несмотря на Ирмины протесты, на помолвку собралось много гостей. Беньямин любил похвастать своей щедростью. Благодарные гости разнесли весть о готовящейся свадьбе по округе быстрее, чем можно себе представить.
Беньямин подарил Ирме золотой перстенек с драгоценным камнем.
— Целое состояние! — сказал отец дочери, разглядывая перстень на другой день после обручения.
Стали готовиться к свадьбе. Беньямин торопил события; было решено устроить ее в конце мая.