Однажды, в начале весны, когда Ирме казалось, что она окончательно отрешилась от прошлого и с надеждой смотрит в будущее, в дом к Селецким пришла Ката.
Подружки поболтали, посмеялись, а потом Ката, будто невзначай, зашептала Ирме на ухо:
— Я была в магазине. А он подошел ко мне и спрашивал про тебя…
— Кто, Йозеф? — так же тихо спросила Ирма.
И будто молния ударила в нее при Катинах словах! Она вспыхнула, у нее закружилась голова. Она скорей села.
— А что ты ему сказала?
— Что ты помолвлена.
Вот теперь он про нее спрашивает, в ней заговорила злость, тут же уступившая место тоске и горю. Ирма со страхом вдруг поняла, что прошлое не умирает в человеке так просто, как ей казалось, что все это, боже мой, болит, как открытая рана.
— А что он сказал? — спросила она немного погодя.
— Ничего, а что ему говорить? — удивилась Ката.
— И правда, все было бы уже понапрасну! — сурово молвила Ирма и, перемогая тупую боль, продолжала в прежнем беспечном тоне прерванный разговор, причем так искусно, что Ката и не заметила притворства.
В старом родительском доме, стоявшем в глубине сада, Беньямин жил с матерью и теткой. Незадолго до окончания строительства нового дома обе старушки тихо скончались почти одновременно, и к моменту помолвки Беньямин жил в своем особнячке один.
Беньямину нравилось, как Ирма готовит. После обручения он прочно обосновался в ее кухне и хоть раз в день, а забегал к ней поесть горяченького.
Когда в винограднике прибавилось работы, помогать будущему зятю начал и старый Селецкий. Тогда Ирма стала носить им обед сама. При необходимости разогревала обед у Беньямина, и этим экономилась уйма времени.
Ирма привыкла ходить к Беньямину и когда отца там не было. Она прибирала в комнатах, работала в огороде, стряпала.
Но с того дня, как Ката упомянула про Йозефа, она с трудом выполняла эти обязанности. Хотя отец все время гонял ее к Беньямину, она подчинялась теперь с неохотой.
В начале мая Ирма мыла в особнячке окна. Беньямин был где-то во дворе, и она не услышала, как он вошел в дом. Она почувствовала только, что он обнял ее сзади, прижал к себе и тащит на постель.
— Оставь меня! — Она отталкивала его, но тщетно.
Он положил ее на постель, навалился и стаскивал с нее одежду.
— Ирма, Ирмушка, — бормотал он и при этом пыхтел, красный, задыхающийся от нетерпения.
— Перестань! Слышишь, перестань! — зашипела она, но он не слушал, еще сильнее прижал ее к себе и стягивал с нее блузку, так что разом вдруг отлетели все пуговицы, запрыгали по полу, раскатились по углам.
Хотя она отдалась ему еще раньше, вскоре после помолвки, она чувствовала теперь к нему все возрастающую неприязнь, которую не могла подавить.
В ту минуту, когда грубые руки Беньямина коснулись ее голой груди, в ней вдруг вспыхнуло яростное отвращение. Ногтями впилась она в лицо Беньямина, тот взревел от боли, Ирма выскользнула из-под него, прыгнула к дверям и стояла там, готовая к сопротивлению.
— Ирма! — Беньямин, не веря своим глазам, вытирал лицо, смотрел на свои окровавленные руки. — Ты что делаешь, ты с ума сошла?! Не сегодня-завтра ты моя жена. — Он встал с постели и пошел к дверям.
— Оставь меня! — завизжала она как безумная.
Он остановился, с минуту глядел на нее, потом внезапно побледнел и крикнул злобно, с укором:
— Ты мне, своему жениху, будешь еще лицо царапать? А тогда сама под меня ложилась…
— Ну и что, что ложилась?! — Злость открыла в ней все шлюзы, и обидные слова хлынули яростным потоком. — Пропади ты пропадом вместе со своим домом! Чтоб ты околел, чтоб ты захлебнулся в своем вине, плевала я на твой Балатон и на твой перстень, подавись ты им. — Она сорвала колечко с пальца и бросила ему под ноги.
— Ах ты, потаскушка, убирайся отсюда! — заорал Беньямин, весь дрожа от волнения. А она уже бежала по двору к воротам и дальше в поля.
Ирма и не заметила, как возле нее оказался старый Коломан. Только услышав его голос, поняла, что он обращается к ней.
— И ты пришла? — Старик улыбался, жмуря красные усталые глаза. Время от времени он вынимал из кармана большой белый носовой платок и заботливо вытирал слезящиеся уголки глаз. — Я тебя сперва и не признал. Только когда ты поближе подошла. Ты очень похожа на свою мать.
Ирма улыбнулась, и старик продолжал.
— Только вот волосы у нее были темнее, куда темнее. Ты волосом в отца пошла, — добавил он и внимательно в нее вгляделся. — На табак уже не ходишь?
— Нет, я в саду работаю. Да в огороде. И с тем едва справляюсь.
— Каторжная работа, надо бы тебе найти иное дело. Ты еще молодая, не надо тебе себя губить, — сказал он и опять извлек платок.
— Почему вы не носите очки? Может, вам бы помогли темные стекла, — сказала она участливо.
— Какие там очки. — Он махнул рукой. — В самом деле, найди себе другую работу, а здесь только надорвешься и состаришься. В Ольшанах недавно обувную фабрику открыли, не слыхала? Там люди нужны.
Ирма опять улыбнулась, но не ответила. Как будто размышляла над советом старика.
Группа людей под грушей пришла в движение, зашумела, женщины засуетились. Из-за поворота показалась погребальная процессия.
— Идут уже, — заметил Коломан, но Ирма и сама обратила внимание на движение.
Она сошла с дороги в мелкую канаву и за головами людей увидела процессию, медленно приближающуюся к кладбищу.
Все меньшее расстояние отделяет гроб от могилы. Уже метров тридцать осталось до старой груши, под которой в безмолвии стоят односельчане. Десять шагов. Вот гроб поравнялся с Ирмой, еще несколько секунд — и она увидела его!
Он шел среди своих близких родственников, лицо у него было измученное, скорбь и заботы наложили на него свой отпечаток, но в остальном это было прежнее, знакомое лицо, столько раз всплывавшее в ее памяти, освещавшее ей долгие одинокие вечера, лицо родное и близкое даже после стольких лет разлуки.
В ту минуту, когда взгляд ее упал на скорбящих родных, Йозеф тоже посмотрел на людей под грушей. И хотя Ирма стояла дальше всех, он увидел ее, на мгновение их глаза встретились, и за этот краткий миг она успела уловить выражение радостного удивления, промелькнувшее на его лице.
Процессия вошла в ворота кладбища, люди смешались, обступили могилу.
Истекали последние минуты прощания с Паулиной. Гроб загудел под первыми комьями земли, раздался громкий плач женщин, а потом уже только гулкий стук глины, сбрасываемой вниз торопливой лопатой могильщика.
Народ стал расходиться. Некоторые, однако, подходили к Йозефу, пожимали руку в знак сочувствия, говорили какие-то утешительные слова.
Палушка посмотрела на Ирму, и та поняла ее взгляд. Обе подошли ближе к могиле.
Йозеф заметил их, когда они уже стояли рядом с ним.
Ирма протягивала ему руку.
Он мягко пожал ее и сказал:
— Спасибо тебе, что пришла. В самом деле, спасибо тебе…
У нее свело горло, она была не в силах вымолвить ни слова. Только молча кивнула.
Назад она брела как во сне. Палушка что-то говорила, но Ирма совсем не воспринимала ее слов.
На станции они быстро простились, и Ирма пошла вдоль линии домой.
Войдя к себе в кухню, она расплакалась. Захлебывалась в громком рыдании, в очистительном плаче облегчения и надежды.
На обратном пути с кладбища тетка Маргита молчала. И позднее, когда родня расселась за столом, чтобы попытаться едой и питьем заглушить тоску, она изо всех сил превозмогала нетерпеливое желание узнать, как планирует племянник свое дальнейшее житье-бытье.
Но Йозеф не давал ей повода для более интимного разговора. Он бегал от одного гостя к другому, открывал бутылки, наполнял рюмки, потчевал родных кушаньями.
Только к вечеру, когда родня стала разъезжаться, тетке Маргите представилась возможность поговорить с Йозефом.
— Ну что ж, Йожко, пора и нам трогаться в дорогу. Уже темнеет, мой не любит ездить ночью.
— Переночуйте тут.
— Нельзя: моему утром на фабрику.
— В воскресенье?
— У них непрерывка, и как раз его смене выходить. Я уже привыкла. И две недели назад он работал в воскресенье, и на Новый год я оставалась одна, — вздохнула тетка. — Никогда еще не было, чтобы он все праздничные дни провел дома, я уж его подговаривала перейти на другую работу, а он и слушать не желает.
— Ну как хотите, а то могли бы остаться.
— Послушай Йожко, а почему ты не захотел, чтобы с нами приехала Циля? — напрямую спросила тетка.
— А что ей тут делать? Приезжать в такой момент, по-моему, неудобно, — ответил он.
— Да, ты прав, — кивнула тетка. С минуту она молчала, потом сказала: — А как ты со всем этим справишься? Сад, дом, птица, это же хлопот…
— Не знаю.
— Так или иначе, а тебе придется жениться. — Тетка взяла быка за рога. — Ты ведь ни стирать, ни стряпать не умеешь, разве так можно жить? А состаришься — еще труднее будет, ты умом-то пораскинь, но долго не тяни, — советовала тетка.
Йозеф не отвечал.
— Что мне сказать Цильке? Нехорошо держать ее в неизвестности, годы-то бегут, и она уже не юная девочка. Тебе следует высказаться определенней.
— Ну что я могу сказать. — Йозеф пожал плечами. — Сам не знаю, что будет дальше. А жениться только для того, чтобы было кому постирать рубашку и накормить уток, этого я, пожалуй, не сделаю.
— Ну как ты говоришь, — рассердилась тетка. — Ведь ты ее даже не видел!
— Потому и говорю.
— Ты должен решить.
— Тогда пусть лучше на меня не рассчитывает. Хочет выходить замуж — пусть выходит за другого, я ничего не могу обещать наверняка, — сказал он наконец.
— Ой, и как же я ей все это скажу, ты же знаешь, она из хорошей семьи. Я сама кашу заварила, теперь расхлебывать? — запричитала тетка. — Во всем теперь буду виновата я, ты мне со всеми испортишь отношения.
Но племянник стоял на своем, и тетка Маргита, подняв своего мужа из-за стола, быстро распростилась с Йозефом и прочими гостями и убралась восвояси.