Ее поспешный отъезд и явная досада, замеченная остальными родственниками, совсем выбили Йозефа из колеи, но вскоре у него отлегло от сердца: дело сделано, и в дальнейшем уже не нужно к нему возвращаться.
Постепенно разъехались прочие родичи. Остался только один, дядя Вендел, двоюродный брат отца. Последний раз дядя гостил у них года три назад, припомнил Йозеф. А при жизни отца наезжал частенько.
Йозеф был рад, что старик не собирается в дорогу. Он боялся минут, которые подходили все ближе. Гнетущая и отупляющая атмосфера одиночества уже подступала к дому, и только присутствие дядюшки мешало ее воцарению, не то бы она уже просочилась сквозь стены домишка и всей тяжестью налегла на его хозяина.
Дядюшка Вендел любил выпить, и Йозефу это было просто необходимо после той сумятицы, в которой он жил последние дни. Пока дом был полон людей, он пил, соблюдая меру, но, оставшись в обществе дяди Вендела, налил себе полный стакан водки, выпил его залпом, потом снова налил себе и дядюшке и со стаканом в руке сел в кресло напротив.
— Все чего-то торопятся да торопятся, — заговорил дядюшка. — Куда вы спешите, черт вас побери, могильщику под лопату? — ворчал он, прихлебывая из стакана. — Уже и старики поглупели, что творится с людьми, ни минутки не посидят спокойно. Всяк норовит только вперед, больше, выше! — Он поерзал на стуле.
Йозеф выпил и слушал ворчание старика.
— Нигде тебе покоя. Все суетятся, чего хотят, сами не знают, чего им надо? — сердился дядюшка Вендел.
— Выпьем, — предложил Йозеф, и дядюшка его поддержал. — Вы все работаете садовником?
— Да так, вожусь маленько с травкой для нашей кухни. Из любви к искусству да чтобы время пошибче бежало, — сказал старик.
— Вас оставили жить в садовом домике?
— Ага, но я там мало бываю, только сплю, вообще-то я в главном доме либо в саду.
Дядюшка Вендел много лет проработал в доме для престарелых в Новой Виеске. Он был там садовником, ухаживал за парком и прилегающим к нему огородом. Ему помогали обитатели дома, кто покрепче, среди них всегда находилось несколько человек, у которых был соответствующий опыт и вкус к такой работе. Он жил в садовом домике, стоявшем в стороне от главного дома. Когда дядюшка достиг пенсионного возраста, его определили в то же заведение, что вполне устраивало старика. Он привык к этому месту, к молчаливым сестрам, к ворчуну директору, и никуда ему отсюда не хотелось.
— Выпьем еще? — спросил Йозеф, заметив дядюшкин пустой стакан. — Останетесь у меня ночевать, смело можете выпить, поезд вас не переедет. — Но дядюшку и не надо было уговаривать.
— Ладно, останусь; не пойду же я пешком до Виески.
Таким образом Йозеф обрел себе собутыльника на целую ночь.
Спать они легли на рассвете.
Йозеф проснулся от дядюшкиного покашливания. Открыв глаза, он увидел, что тот стоит в дверях, как бы размышляя, стоит ли будить хозяина или лучше уйти не попрощавшись.
— Вы уже встали? — Йозеф начал быстро одеваться.
— Я иду на поезд, к полудню буду дома.
— Обождите, приготовим что-нибудь поесть, — предложил Йозеф.
— Нет, есть я буду дома.
Йозеф обвел глазами комнату и, заметив на столе пустую бутылку, живо побежал в кладовую и принес полную.
— Хоть выпейте на дорожку.
— Налей, — согласился дядюшка. — А ты сам? — спросил он, видя, что Йозеф себе не наливает.
— Неохота…
— Ну, будь здоров! — Дядя опрокинул рюмку.
— Подождите, еще одну, для пары.
— Ладно, будь по-твоему!
Йозеф проводил дядю до ворот, пожелал ему счастливого пути и быстро пошел назад.
Из глубины двора доносился настойчивый визг поросенка, в курятнике кудахтали куры, утки в сетчатой загородке били крыльями в сетку, кролики лезли на стенки загонов, да еще пес завывал на цепи у забора, где Йозеф привязал его накануне утром из боязни, как бы он не покусал кого из приехавших на похороны.
Йозеф не знал, за что хвататься. Стоял посреди двора, заложив руки за спину и склонив голову под гнетом внезапных угрызений совести.
Потом собрался с силами и принялся наверстывать упущенное.
Когда, весь взмокший, он закончил работу, он с ужасом подумал о том, что то же самое ждет его вечером и утром, до работы, то же самое, и так день за днем ему придется разрываться на два фронта.
Нет, так дело не пойдет, соображал он. Нужно что-то придумать, не могу же я целые дни бегать вокруг дома.
Нескольких кур можно оставить, с ними хлопот немного, а вот уток надо продать. И кроликов тоже, надо избавиться от них как можно скорей, решил он. Свинку придется какое-то время кормить, сейчас не время забоя. До осени надо с ней продержаться, но потом баста! Собаку он оставит, обязательно оставит, она будет стеречь дом. Да, так он и сделает, мысленно уверял он себя и, довольный собой, вошел в кухню.
Болела голова, и он стал искать что-нибудь обезболивающее. Покопался в ящиках буфета, в тумбочках, шкафах и даже поискал на кухонной полке, но не нашел ничего, кроме подозрительных, никак не помеченных порошков, которые не рискнул принять.
И куда это мама положила, подумал он — и в ту же минуту пошатнулся от внезапно нахлынувшей внутренней боли. Нет, мать уже не ответит на его вопросы, сколько ни спрашивай. С того момента, когда в сроду днем его срочно вызвали с работы, он жил в непрестанном напряжении и спешке. Хлопоты, связанные с похоронами, притупили остроту чувств, его окружала какая-то пустота, он ходил, говорил, выполнял необходимые действия, но видел все это как в тумане, как бы в полусне. Только после поминок, когда дом опустел, он начал приходить в себя, и горе приобрело иной привкус, иную окраску, иную глубину, оно сжигало его как-то изнутри, требовало покорности. Вечер и ночь, проведенные с дядюшкой Венделом за бутылкой, перебили пронзительную тоску, и ненадолго Йозеф снова впал в апатию.
Теперь, когда он остался совсем один, да к тому же еще протрезвел, в нем опять отозвалась боль, и она показалась Йозефу еще острей и пронзительней.
Он разделся до пояса, основательно вымылся холодной водой. Обтерся полотенцем, достал из шкафа чистую рубашку, надел и, одетый, лег в кухне на диван.
Припомнился вчерашний разговор с теткой Маргитой, и ему было неприятно думать, как резко и без околичностей он отказался от продолжения знакомства с девушкой из Горняков. Но он не жалел о сделанном. Он жалел лишь о том, что тетка уехала домой в гневе.
Потом за фигурой тетки Маргиты, за туманным образом незнакомой барышни Цецилии, за пеленой мучительной внутренней боли и скорби по матери засиял лучистый взгляд другой женщины.
Ее глаза смотрели на него из группы людей, стоявших под старой грушей. Он поймал ее взгляд и обрадовался этому взгляду. И потом, когда женщина протянула ему руку, она сразу показалась ему близкой, такой близкой и родной, что он подумал: нет, невозможно, неправильно, неправедно позволить ей уйти, кануть в забвение…
Да, она была близкой даже после всех лет, отделявших его от давних дней беззаботности. Она по-прежнему составляла частицу его внутреннего мира, была ему родная, да, родная. Время не погасило теплый гармонический аккорд. Он звучал все так же, может, чуть слабей, но вполне уловимо. Над дедовскими могилами, над обидами и изменами, над жестокостями и оскорблениями, подлостью и отчуждением плыл мягкий, но настойчивый звук, отзываясь в них сходной мелодией.
Внезапная тень набежала на окно, в кухне потемнело. Где-то во дворе ветер хлопнул окопной створкой о раму, зазвенело стекло. В открытую дверь было слышно, как шумит крона ореха.
Йозеф быстро встал и вышел наружу.
С юго-востока ветер гнал на поселок черные тучи, поднимал пыль, гнул ветви. Небо вдали уже прорезали молнии.
Он вернулся в дом, позакрывал окна и опять пошел во двор.
Облака спустились совсем низко к земле, сверкнула ослепительная вспышка, дом задрожал. Где-то рядом молния ударила в землю.
Йозеф невольно пригнулся и окинул взглядом двор — все ли цело.
Кур не было видно, наверное, спрятались в курятнике. Утки же спокойно прохаживались враскачку по двору, с любопытством вытягивая шеи.
Упали первые капли, ветер стих, потом вновь заревел со страшной силой, и хлынул дождь.
Йозеф вошел в дом и затворил входную дверь. Стоя у окна, он через стекло, по которому стекали водяные потоки, наблюдал беснование стихий.
Деревья сгибались под буйными порывами ветра, ветки ломались с треском. Фрукты сыпались на землю, в огороде ветром смяло перцы и помидоры, поломало стебли и дождем вбило в землю.
Он больше не мог смотреть на это стихийное бедствие, повернулся спиной к окну и ушел в кухню.
Йозеф не раз размышлял над тем, почему той зимой, когда старый Селецкий встретил его на дорожке у линии, он не вел себя решительнее и не схватился с ним всерьез.
Почему он поддался на речи старика? Может, был слишком молод, чтобы принимать жизненно важные решения? Или не хватило ему целеустремленности, зрелости? Или был он взбалмошным парнишкой, который легко вспыхивает, но так же легко смиряется с неудачей и устремляется к новым приключениям?
Нет, все было не так. Просто он тоже жил в атмосфере взаимного недоверия, которая искони пропитывала жизнь этих мест. Он дышал этим воздухом с колыбели, как дышала им Ирма. И когда росток взаимного чувства проклюнулся в них, вместе с ним проросло и семечко сомнения в его благополучном исходе. Уже тогда они были внутренне готовы к разрыву, допускали его возможность.
Они не ринулись очертя голову против всех, не поверили в силу своей любви, а значит, не были достойны ее осуществления.
Гроза удалилась на запад, но тихий частый дождик не переставал.
Он шел с работы домой и не собирался заходить в трактир. Его затащил туда приятель, Эдо Рачко.
В углу сидела знакомая компания. Вновь вошедших встретили бурно, не успели сесть за стол, как перед ними появились полные кружки.
Сначала Йозеф остерегался пить водку, он прихлебывал пиво и слушал обычные речи, давно ему знакомые. Он не первый раз сидел среди мужиков, в трактир он захаживал с юных лет. Правда, мать не очень это поощряла, но и не препятствовала, чтобы люди не обижались. Ведь в трактир ходили все мужики, кроме двух-трех чудиков, которых никто уже и не