— Это не только название, она и впрямь сиреневая. Тут живые изгороди из сирени. В мае просто уснуть невозможно, запах такой сильный, что проникает в дом даже через закрытые окна, — хвалил Каян свою улицу.
— Я люблю сирень, жаль только, что она так недолго цветет, — сказал Йозеф.
— Отцветет сирень, зацветут другие цветы. Тут всегда хороший запах.
У тополей они свернули в улочку шириной метра в три. Вдоль дороги протянулись заборы, тротуаров не было. Но при асфальтированной дороге особой нужды в тротуаре не ощущалось.
Дойдя до желтой калитки, они остановились. Каян нашел кнопку, дал короткий звонок, но не стал ждать, пока отворят, а достал из кармашка ключ, отомкнул дверцу, и они вошли в палисадник.
Тем временем открылась входная дверь, и на пороге появилась старая женщина.
Каян объяснил матери, в чем дело. Старушка не была особенно удивлена. Йозеф подумал, что сын наверняка уже известил мать.
— Пожалуйста, входите, прошу вас. — Старушка пригласила их в дом.
— Я вам все покажу, согласны? — спросил Каян Йозефа.
— Хорошо.
Они обошли все помещения. Домик хорошо содержался, и Йозеф сразу это отметил.
— Горячая вода идет, попробуйте. — Каян отвернул в ванной кран.
Они осмотрели подвал, а также чердак. Йозеф был доволен.
— Да, еще садик надо вам показать, пойдемте. — Каян пошел к выходу.
Йозеф последовал за ним.
— Сейчас здесь запустенье, зато весной — вы увидите — такое великолепие!
— Могу себе представить, — сказал Йозеф.
Они еще немного побродили по участку и опять вернулись в дом.
Уселись за стол в большой комнате, было тепло и уютно.
Старушка поставила на стол кувшин со смородиновым вином. Каян налил в стаканы, предложил своему гостю. Они пили, и вино понемногу вступало им в голову.
— Ну как вы решите? — спросил Каян, помолчав.
— Я уже решил, — ответил Йозеф.
— И как?
— Согласен на обмен. Можно начинать оформление, чтобы весной каждый жил уже в новом доме.
— Это мне нравится, вот это ясное слово! — воскликнул Каян. — Я знаком с нотариусом и думаю, мне удастся устроить, чтобы все шло побыстрей. Иногда проходит целая вечность, пока нотариат зарегистрирует сделку купли-продажи. — Он был рад похвалиться своими связями. — Не бойтесь, до весны будете жить под новой крышей, садик уже вам самим придется приводить в порядок.
Йозеф только усмехался. Он выпил еще стаканчик сладкого винца, потом стал собираться.
— Поедем вместе, пан сосед, а?
— Мне нужно зайти еще в два-три места, навести справки о работе, — объяснил Йозеф.
— Вы хотите и работу переменить?
— Потом, с весны: не буду же я ездить из города на работу в Ольшаны.
— И правда, зачем вам ездить. Тут вы найдете работу получше, чем сейчас, — сказал Каян.
Йозеф простился с хозяевами и пошел назад в город. Ветер дул ему в лицо, он с трудом перешел через мост и спустился к домам.
Прежде всего он заглянул на крохотную фабрику, производившую сельскохозяйственные машины и другую технику. Йозеф предполагал, что здесь он найдет лучшее применение своим специальным знаниям. Люди были нужны, и в отделе кадров ему сразу же подсунули анкету.
— Нет-нет, я только интересуюсь возможностями, — объяснил он смущенно.
— У нас есть вакансии, но не знаю, как долго они будут. Вы возьмите анкету домой, а как надумаете, приносите уже заполненную, и еще автобиографию, — сказала сотрудница, принимавшая его.
Он взял анкету, спрятал во внутренний карман пальто, простился и пошел дальше.
На верфях предложили работу механика-ремонтника. Место ему приглянулось, и зарплата показалась приличной. Когда же выяснилось, что у него есть опыт сварщика, ему предложили работу, которая оплачивалась даже лучше.
Он поблагодарил за информацию и пообещал в скором времени все обдумать и прийти с более определенным решением.
Работа на верфях ему действительно приглянулась. Если мы будем жить на острове, я могу ходить через нижнюю проходную, это совсем недалеко, пешком можно ходить, подумал он. Верфи его привлекали и тем, что здесь бросили якорь и некоторые его друзья. И некоторые из его однокашников по училищу тут работают, припомнил он.
Пожалуй, надо отдать предпочтение верфям, думал он, шагая вдоль кладбищенской ограды к железнодорожной станции.
Из города он приехал, когда было уже темно. Сошел с поезда, поднял воротник пальто, руки глубоко засунул в карманы и решительно зашагал. Он шел не домой, а совсем в другую сторону: по дорожке вдоль путей, в Ветерный.
Небо прояснилось, ветер стих. Пожалуй, к утру лужи затянет тонким ледком.
Йозеф шел наугад, мысленно он был уже с Ирмой. Сошел с тропинки на луг и приближался к дому.
Пес не залаял на него, а только радостно повизгивал, а когда Йозеф похлопал его, довольный побежал прочь.
Йозеф пригнулся, потихоньку прокрался под окно, потом выпрямился и осторожно заглянул через стекло в кухню.
Ирма сидела у плиты и что-то зашивала. На лице ее отражалось глубокое спокойствие, душевное равновесие. Йозеф долго всматривался в лицо за окном. В ту минуту, как никогда раньше, он осознал важность своего шага и серьезность своего отношения к Ирме. Он чувствовал, что, если этому отношению суждено достичь зенита, оно должно приобрести форму постоянного, прочного союза мужчины и женщины, мужа и жены. И это должно произойти не в силу человеческой привычки, обычая или из-за пересудов соседей, а потому, что этого требует самая суть их отношений.
Он резко распахнул дверь и шагнул в дом.
Ирма поднялась со стула и через минуту поставила перед ним горячий ужин.
Йозеф не принялся сразу за еду, а сначала сообщил ей свои новости. И еще сказал ей о том, что он чувствовал, когда стоял под окном, украдкой за ней наблюдая.
После ужина Ирма убрала посуду и подсела к Йозефу.
Ночь проходила незаметно. Они сидели за столом и обсуждали свое будущее. Она и он.
Перевод Н. Беляевой.
ЛИШЬ ВИД ИЗ КУХНИ
Кухня — светлая. Еще бы! Ведь ее окно выходит на юг. С осени до весны, покуда не зазеленеют заросли вербы, что растет немножко пониже дома, из окна видно далеко вокруг. Даже красные крыши поселка, раскинувшегося чуть ли не в двух километрах отсюда с южной стороны.
Теплыми весенними днями вербы оживут и окинутся густою листвой, так что зеленый барьер на долгие месяцы закроет вид из кухни. Тогда не видны ни обнаженные просторы лугов и полей, ни привычные красные пятнышки крыш на их фоне.
Кухонька, да и весь дом за вербовыми зарослями словно еще больше замкнутся в себе, в четырех стенах, пригнутся, сгорбятся, теснимые буйным ростом зелени, станут почти незримы для большого мира. Вот как теперь. В саду за домом созрели июньские черешни, грядки полны клубники, крупной, с детский кулачок, трава сочная, зеленая, небо голубоватое, того гляди — нагрянет в эти края лето.
Хозяйка стоит посредине дворец улыбается, глядя на желтые комочки — на цыпляток, что без устали бродят по низкому клеверу.
— Катарина, — вдруг доносится из-под подстенка, где на каком-то подобии шезлонга, явно сколоченном кустарным способом, отдыхает почитай что шестидесятилетний мужчина — с худым строгим лицом и тонкими усиками над верхней губой; усики делают его лицо еще более узким.
Женщина вздрагивает, лицо у нее посерьезнело, но она молчит, даже не трогается с места и не отрываясь смотрит на клевер, на хлопотливых цыплят.
— Катарина, поди сюда. Мне солнце в глаза бьет, — плаксиво тянет мужчина, лежащий в кресле; в его голоса уже улавливается нескрываемый упрек.
— Да иду, иду, — отвечает жена. Не упуская из виду цыплят, она приближается к дому, упирается руками в кресло и после некоторых усилий поворачивает его в сторону.
— Ну, еще чуток, — снова раздается голос мужа. Он старается помочь ей, поднимаясь на локтях, чтобы уменьшить вес тела.
Жена запыхалась от натуги, но помаленьку, полегоньку, по миллиметру перемещает кресло в нужном направлении.
Наконец кресло стоит в таком положении, когда солнечные лучи падают сбоку и мужу не надо жмуриться и морщить лоб.
— Так? — спрашивает жена. Старик молча кивает в знак согласия, и тут она, отпустив ручки кресла, распрямляет спину.
Старик что-то бормочем а беспокойно ворочается, отыскивая наиболее удобное положение.
— Говорила тебе, не выдержишь ты прямого солнца. А мне потом ворочай, а у меня больше моченьки нет, моченьки моей нет больше, — сыплет жена упреками.
— Ну вели меня пристрелить! — резко вскрикивает старик; он краснеет и раздувается от злости. — Если уж нет больше мочи, вели меня закопать, слышишь, брось меня здесь и катись отсюда! — уже в истерике кричит он, брызжа во все стороны слюной.
— Ну чего ты опять… — помолчав отзывается жена. — Я ведь только одно говорю: тяжко мне, мол…
— Замолчи! — снова пронзительно взвизгивает старик и вдруг умолкает, прячет глаза, съеживается и опускает голову на грудь; впечатление такое, будто он вот-вот расплачется.
Жена молча ждет, подстерегая момент, когда муж успокоится. И этот момент наступает, и она мягко произносит со вздохом:
— Надо бы утром кресло повернуть, ведь того гляди у меня снова позвонок сместится.
— Пожалуй, — на сей раз уже совсем смирно соглашается старик. — Да только утром не греет оно, солнце-то. Оно восходит там, над вербами, и к нему лицом сидеть хорошо, — объясняет он то, что жене отлично известно.
— Ты бы съездила в город, может, коляску получили уже, да только некому сюда доставить, — торопит он, чуть ли не умоляя.
— Все жалко времени, проездишь напрасно; если бы получили, то уж и доставила бы. Зузка помнит про коляску, все время справляется, да ведь приходится ждать, пока выхлопочут, — успокаивает старика жена.
— Если бы справлялась, — с сомнением произносит старик и снова раздражается, на сей раз не на жену, а на дочь Зузанну. — Знаю я ее, ветер у нее в голове да мужики, чихать она хотела на отца. — Старик, весь трясясь от волнения, начинает заикаться и наконец умолкает.