— Ладно, мама, договорились, в субботу заявимся.
— Буду ждать.
— До скорого.
— До свиданья.
Катарина еще некоторое время держит трубку возле уха, хотя больше уже ничего не слышно.
Заплатив Кларе за переговоры, она берет сумку с покупками и направляется к дверям.
Она бредет обратно к поселку, в солнце жарит ей в спину.
Четыре месяца она не получала от него никаких вестей. Ни сам он не писал, ни военные власти о нем ей ничего не сообщали. Однако верила Катка, что жив он и однажды распахнет двери кухни, стиснет ее в объятьях, обоймет, наклонится к Зузке и Бете, расцелует их и сядет за стол, посадит девчонок на колени, приласкает их, а потом осторожно уложит рядком на лавочке, вынет кисет с табаком и будет покуривать, улыбаться молчком, радуясь своему возвращению.
Бои шли где-то в Карпатах. Немцы и их союзники откатывались назад, и многие из Петеровых сверстников уже гнили в чужой земле далеко от родины.
Катарина с осени до весны ходила доить коров на недалекий хутор. Девочек оставляла на свекруху, но та, пережив зиму, так сдала, что в конце концов совсем не поднималась с постели. Место доярки, которое с превеликими трудами добыл Катарине дядя Петера, пришлось оставить и заниматься только домашним хозяйством. Лишь время от времени ей подворачивались случайные работы — вроде окучивания свеклы, кукурузы, жатвы. Осенью на уборке урожая она работала целый месяц не покладая рук. Дочерей брала с собою либо, если стояла непогодь, отводила на соседний хутор, где жила сестра свекрови, тетка Илона. Та еще держалась на ногах и согласилась приглядеть за детьми племянника.
В начале ноября, в самый разгар осенних полевых работ, Катарина получила письмо от мужа. Он писал, что его ранило еще летом и что до сих пор он лежит в госпитале. Но, говорят, долго его тут держать больше не станут, месяц от силы. Скорее всего, выпишут на гражданку, по всей видимости, он свое отвоевал…
В первое мгновенье ее охватила безмерная радость. Жив, и даже не в плену. А потом — его отпускают домой, к ней, опять они будут вместе… Позже до нее дошло, что с войны так просто, за здорово живешь, не отпускают, разве только калек. Боже мой, значит, Петер теперь калека — сознание этого разрывало ей сердце и теснило грудь.
Мысленно она представляла себе всех здешних инвалидов, изувеченных парней, возвратившихся домой незадолго до ее мужа. Она видела одноногого Золтана, слепого Карела, старого Палфи с лицом, обезображенным каким-то горючим; представляла она себе и хуторского юношу с фольварка, имени его она не знала, но этот был страшнее всех, от него осталась голова да торс, по двору фольварка он передвигался на какой-то тележке, отталкиваясь от земли обрубками рук. Иногда он сидел на приступке родительского дома, а когда надоедало — поворачивался на живот и змеей, медленно и постепенно, вползал внутрь…
Отче наш, иже еси на небесех, таким ты мне его не возвращай, бог ты мой, он еще молод, у нас дети малые, да и я молодая еще, мы так мало порадовались друг на друга, смилуйся над ним и надо мною!
С того дня снедала ее тоска; тщетно противилась она разным видениям, перед глазами неотступно маячила искалеченная фигура мужа, совсем не похожая на ту, что была изображена на фотографической карточке.
А ночи стали для нее еще большим мученьем, сновиденья — одно ужаснее другого — били по ее напряженным нервам, она просыпалась в холодном поту, в слезах и страхе.
Силы покидали Катарину, она таяла на глазах, зловещие призраки неотступно преследовали до самого Петерова возвращения.
В тот день непогодило с самого утра. Тяжелые свинцовые тучи нависли над избами, моросил мелкий холодный дождь, неустанно окропляя опустевший сад, двор, прозрачный и убогий ивовый лесок, луга, поля, дорогу и поселок.
Пополудни она выглянула в окошко, потому что вдруг ей послышалось, будто скрипнули ворота. Кого это несет в этакую непогодь, подивилась она, Медленные тяжелые шаги уставшего путника затихли у навеса, перед дверями, что вели в кухню.
Она не высунулась из окна, напротив, отошла от него, повернулась и стала ждать. Она была уверена, что это муж.
Он отворил двери, но вошел не сразу, помедлил какое-то мгновенье, потом все-таки переступил порог, оставив двери открытыми, и остановился посредине кухни.
Она окинула его фигуру испытующим взглядом — руки-ноги целы, лицо тоже в порядке; верно, внутри что-нибудь повредило, мелькнуло у нее в голове.
Она сделала два-три шага навстречу ему, но потом остановилась, хотя теперь их отделял один-единственный маленький шажок.
Этот шажок должен был сделать он. Однако муж стоял как соляной столб, и его застывшее лицо не выражало ни радости, ни волнения. Это был совершенно иной человек, ни в чем не похожий на того, кто когда-то покинул отчий дом.
— Вернулся, — прошептала она, потерянно оглянувшись вокруг; его поведение начисто сбило ее с толку. Садись, я покормлю тебя. — Она подложила в печь сучковатое полено и поставила на огонь горшок с супом.
Он опустился на лавку так, что дерево застонало. Положил руки на стол, неподвижно уставился перед собой.
— Вот я и вернулся, — проговорил он наконец каким-то чужим голосом, но черты его не помягчали, от них веяло холодом; зловещая туча окутывала его с головы до пят.
— Тебя навсегда отпустили? — Она подсела к нему, протянула руку, прикрыла ладонью его пальцы.
Они были холодные, словно безжизненные, они даже не вздрогнули.
— Навсегда, — ответил он.
— Слава богу, теперь ты будешь с нами! Пойдем, девочки в комнате, я отправила их спать. — Она потянула мужа за собою.
— Брось! — охладил он ее пыл. — Бога еще поминать! Стоит он того! — Он как-то чудно выругался, видно по-русски, она не разобрала, что бы это значило.
— Что с тобой? — удивилась она.
— Ты думаешь, почему они меня отпустили? Потому что я навсегда отвоевался, отработанный кусок, — уныло и подавленно проговорил он.
— Но ты живой! — воскликнула она.
— Лучше бы сдохнуть!
— Не говори этого, — выкрикнула она, отодвинулась на другой конец лавки и безудержно, безутешно расплакалась.
Он долго молчал, не произнося ни слова. Но потом все-таки, повернувшись к жене, тихонько признался, что с ним случилось.
— Повредило мне позвоночник… Вся нижняя половина тела отнимается. Ноги почти не держат, весной уж не пойду косить… Лекарь сказал, что от пояса до низу все умрет, и то, что делает мужчину мужчиной. — Он отвернулся от нее, поднялся и побрел вон из комнаты. На улице подставил лицо струям дождя, словно хотел смыть с губ только что произнесенное признание.
Она уткнулась лицом в крышку стола и плакала-плакала, по-прежнему безутешно, только теперь потихоньку.
За окном быстро смеркалось.
На дворе под окнами шелестит листвой дикая груша. Крона ее отбрасывает тень в сторону дома. Мелкие плоды на ветках еще не вызрели, но уже опадают, земля под деревом густо усеяна ими.
На траве валяется сумка с покупками. Над нею кружит огромный овод; он то отдаляется, то улетает, то возвращается снова, гудит как бомбовоз, то опускается пониже, то вдруг взвивается снова.
Под сенью дичка сидит Катарина. И видится ей родительский дом. Хозяйственные постройки — влево от нее. Но не они сейчас занимают ее, внутренним своим взором она рассматривает жилые помещения дома.
Массивные двери, обитые изукрашенным железом, отворяются, и за ними видно длинный коридор. Через небольшое окно, поместившееся под чердаком, с трудом проникает скупой слабый свет. Если распахнуть первую дверь направо, коридор сразу станет приветливее. Его зальет солнечный свет, который потоком заструится из кухни. Это самое большое помещение в доме, тут его обитатели проводят большую часть своего времени. Кухня благоприятствует этому не только своим размером, но и обстановкой. Кроме печки, которая помещается в углу, тут стоит большой стол с длинными скамейками. За ним можно с удобством разместить двенадцать человек, но бывает, что народу рассаживается и вдвое больше. В таких случаях приходится несколько потесниться, не расставлять локтей — тогда всем хватит места и все смогут поесть спокойно. Ну, а где едят, там и пьют, тогда уж вообще не о чем думать, тогда за столом достанет места и двум дюжинам мужиков.
Около печки — шкаф с рядом полок, достающий до потолка. Тут хранят кухонный инвентарь. В противоположном углу железная постель с матрацами, а возле нее — старинный деревянный сундук, на котором в случае нужды тоже можно сидеть.
Середина кухни свободна от мебели, хоть пляски устраивай. Пройдя через кухню, можно попасть в две комнаты. Окна той, что побольше, выходят во двор. Тут спят мать и отец. Пока дети подрастали, привилегией младшего было спать в этой комнате, вместе с родителями. У комнаты поменьше всего одно окно, и оно ведет в сад. В саду растут старые, густые, с развесистой кроной яблони. В маленькой комнате — всегда полусумрак, не только потому, что деревья загораживают свет, но и потому, что повернута она на северо-запад. В этой комнатушке спят парни, старшие сыновья хозяина.
Еще одна дверь из кухни ведет в каморку.
С левой стороны коридора — три двери. Через среднюю можно попасть в закут с деревянными ступеньками, по которым поднимаются на чердак. Площадка над ступеньками служит для склада угля, так что зимой не нужно бегать за ним на улицу.
За двумя крайними дверями — две небольшие продолговатые комнатенки. Одна выходит во двор, другая — в сад.
Катарина мысленно обходит все помещения дома, потом встряхивает головой, словно отгоняя от себя наваждение, и снова недвижно смотрит на массивные входные двери, которые за эти несколько лет никто не отворял. Железные украшения покрылись ржавчиной, краски повыцвели, двери затканы густой сетью паутины.
Зной сморил Катарину, ей славно, в тени старой дикой груши приятно отдохнуть.
Теперь ей представляется, будто отец выступает из-под земли; он выходит постепенно; сначала на свету появляется его голова, но это не седая голова старика последних дней жизни, а много-много более молодого человека.