Отец становится все выше и выше; на поверхности земли уже половина торса, уже ноги видны по колени. Еще немного — и вот уж он весь скоро выйдет из могилы…
Однако нет, всего целиком земля не отпускает его. Он выступает только по щиколотки, стопы ног погружены в желтую глину, и нельзя понять, обут он или бос.
«Постарела ты, Катаринка, годами скоро меня догонишь», — замечает отец, и дочь улыбается его словам.
«Да как это возможно, ведь ты же мне отец. Нельзя дочери возрастом сравняться с отцом».
«Можно, ох, можно! — упорствует отец. — Тут, под землей, годы наши остановились, а ваши бегут-торопятся дальше. Вы отсчитываете их, складываете один к одному, а как прибудет годков — меняете свой облик, да, да, меняетесь вы. А с нами уже ничего не происходит, мы уже занесены в списки».
«Шутите, отец, вы теперь веселее, чем были при жизни, я просто не узнаю вас. Да что вы мне улыбаетесь, ведь последняя наша встреча не кончилась миром. Вы ведь так и не смирились с моим решением…»
«Это тебе только показалось, Катаринка».
«Да нет, не показалось. Как сейчас помню нашу последнюю встречу. Мама мне дала знать, что с вами худо, чтобы я пришла. Дескать, вы не встаете, не отвечаете на расспросы, не принимаете пищу, не курите больше. Когда не хочется курить такому заядлому курилке, значит, дела и впрямь плохи, подумала я и собралась к вам. Вы тогда жили только вдвоем с мамой; помните, после того, как там создали кооператив, от вас постепенно улетучились все, один за другим. Последним перебрался Йожко с семьей, поблизости осталась я одна. Да, хотя мы по полгода, осенью и зимой, могли видеть крыши наших домов, я была вам более чужой и далекой, чем те, кто жил за сотни километров отсюда… Вы лежали на постели, и мне показалось, что вы дремлете. Я подошла поближе, думала взять вас за руку, прикоснуться к вам… А вы убрали руку. А у меня недостало смелости дотронуться еще раз».
«Ты, доченька, видела лишь часть айсберга, остальное было укрыто водой».
«И тогда вы начали говорить. С напряжением выталкивали из себя слово за словом, каждое — как большой камень, они катились на меня, и напрасно я уклонялась от них, они все равно находили меня и били по самым чувствительным местам. Вы не приняли моего решения. А еще я рассказывала, что муж поколачивал меня, да ведь об этом вам до меня передавали и другие. Правда, колотил он меня, но это уже позже, когда калекой вернулся! Это вроде не такая уж важная подробность, но ведь и ее нужно принимать в расчет».
«Знаю, доченька, знаю. Знал и тогда, только тяжко мне было признать это».
«Вот видите, батюшка, а мне так не хватало этого вашего признания. С этим признанием мне жилось бы намного легче».
«Сожалею, доченька, что так получилось».
«А теперь вы со всеми в расчете?»
«Сквозь толщу земли над головой все вещи представляются в ином свете».
«И Петера вы тоже представляете иначе?»
«И его, доченька, и его».
«Погодите, батюшка, куда же вы опять?»
«Дольше не могу оставаться с тобой, доченька, назад нужно. Как бы ни хотелось мне побыть здесь, не могу я больше…»
«Батюшка, тятя!..»
Глина расступается, и отец уходит в нее постепенно, вот и седая голова пропала из виду, и земля смыкается над ним, земля уже плотная, не рыхлая, словно никогда рыхлой и не была.
Темнеет; где-то грохочет гром, небо озаряет молния, ветер несет потоки свежего воздуха.
И вскоре начинается дождь.
Ее бьет дрожь. Она открывает глаза и долго не может сообразить, что это с ней. Потом понимает. Небо заволокло грозовыми тучами, над землей уже протянулись нити дождя. И это уже не во сне, а наяву.
Домой не доберусь, мелькает в мозгу у Катарины. Схватив сумку, она бежит к сараю. Часть крыши еще не намокла, она укрылась под ней и ждет, когда пронесется и уйдет гроза. Льет основательно, обильные потоки напаивают высохшую землю. Вода с крыши родительского дома стекает вниз по водосточной трубе, но трубу во многих местах проела ржавчина, поэтому она не поспевает пропустить потоки, как бывало прежде, и вода струится через железо как сквозь решето. Тоненькие струйки струятся одна возле другой параллельно стене и падают к основанию дома.
Добрая половина домов в поселке пуста, и все они выглядят так же, как этот.
Когда мать умерла, Катарину позвали к нотариусу. Дескать, не хочет ли она наследовать дом после родителей, остальные от него отказались. К чему он им, только налоги платить. Да и мне он не нужен, ответила тогда Катарина; что с ним делать, только хлопот прибавится. Да и на сад не стоит тратить сил, деревья старые, высыхают. Овощи тоже невыгодно сажать, без воды тут ничего не уродится, пришлось бы регулярно поливать, а на поливку нету времени. Нет, господин нотариус, отдайте это наследство кому другому, с меня моего хватает. Никого не нашлось, кто бы занялся брошенным домом, его могло или даже обязано было взять государство, но и государство тоже на такие подарки не падко. Нотариат дело отложил и лишь время от времени беспокоил наследников своими вызовами и повестками. Катарине думается, что вопрос с наследством до сих пор не решен.
Родственники не приходят навещать Катарину; раз в два-три года, всегда в день поминовения усопших, она встречает кого-нибудь на могиле родителей, но это мимолетные встречи. Повесят родственники на крест веночек, положат на могилку хризантемы, зажгут свечки и уже торопятся к своим машинам. Всяк спешит, даже поговорить некогда, хотя бы об этом наследстве. Моторы зафырчат, колеса покатят, мгновенье — и родственников поминай как звали, даже клубов пыли не осталось на дороге.
В последний раз они собрались все вместе на похоронах матери. С тех пор Катарина вообще не видела брата Вендела. Этот на кладбище даже дорогу забыл.
На свадьбу младшей дочери Бетки Катарина особыми письмами пригласила всех своих родственников. До последней минуты стояла перед домом, не покажется ли вдали кто-нибудь из них. Но никто не приехал, почта доставила молодоженам только поздравительные телеграммы. Брат Йожко прислал Катарине письмо, где отписал, что с радостью приехал бы на свадьбу, да не смог, потому что находится в больнице… Собственная свадьба не была так неприятна Катарине, как дочерина. Каждому было подозрительно, отчего это между свадебными гостями нет никого из ее родных. Зять был мораванин, на свадьбу к нему нагрянули веселые земляки, но потом им тут, конечно, тоже стало не по себе. Они ничего не сказали, но Катарина и без слов все поняла. После свадьбы ей сделалось еще грустнее. Вот когда она в полной мере осознала серьезность своего давнего решения. Дочь уехала с мужем, живут они в Брно, у них ребенок, дочка. Катарина давно уже не видела внучку, зятю не по нутру порядки, заведенные в доме тещи.
Дождь льет не переставая, черепичная крыша промыта до блеска. Но под трубой дыра, и через нее, наверное, вода заливает чердак и комнату… Крышу надо бы поправить, непроизвольно отмечает про себя Катарина, но тут же осекается: к чему ее поправлять, к чему? Но внезапно возникшая мысль все не дает ей покоя; на самом деле, не может она спокойно смотреть, как превращаются в прах усилия многих трудолюбивых рук. Да разве же не намучились мы все с этим домом? Страшно вспомнить, сколько себе отказывали, сколько самоотречения скрыто в этих стенах, в крыше… Так неужели взять и вот так просто все послать к черту?
Ах, как все запуталось, вздыхает Катарина, выходя из сарая, чтобы проверить, не перестает ли дождь.
Кажется, перестал. Она возвращается за сумкой, еще некоторое время стоит под навесом, дождевые капли редеют, и Катарина быстро припускает по двору вдоль дома.
Не надо было сюда ходить, только испортила себе настроение. А еще сон этот — боже мой, ну как такие вещи вообще могут присниться человеку? И так он меня мучит, словно я все это пережила наяву. Не надо было сюда ходить, не надо.
Небо разъяснилось. Дождь прекратился. Катарина идет по улочке меж палисадниками, направляясь к знакомой нам широкой площади, которая чуть подальше перейдет в полевую дорогу.
Дождь прошел обильный, и хотя луж нету, но почва промокла, на подошвы Катарине налипает грязь. Она шагает полем, вдоль посевов кукурузы, спешит домой. На грязь не обращает внимания, она к этому привычная.
Мужа Катарина нашла в том же положении, как и оставила. Он полулежит, полусидит на постели возле кухонного окна. Скрип двери выводит его из задумчивости, он поднимает взгляд на жену, но не говорит ничего.
Катарина ставит сумку с покупками на пол в углу и вздыхает, переводя дух. Потом вынимает из сумки товар и раскладывает все по своим местам.
Бутылку уносит в каморку, спросив сперва мужа, не хочет ли он выпить пивка.
— Я откупорю, коли хочешь…
Муж отрицательно мотает головой.
Покончив с этой работой, жена уходит в соседнюю комнату и вскоре возвращается назад, но уже в домашнем платье.
— Ты довольно долго, однако, — произносит наконец муж.
— Что долго?
— Долго шла из магазина.
— Пришлось переждать, ты ведь видел, какая налетела гроза. Хорошо еще, не застигла в поле.
— Ты всегда найдешь, чем отговориться…
— Чего мне отговариваться, у меня ведь нет крыльев, ты знаешь, я не летаю, а иду пешком.
— А я тут хоть подыхай от голода и жажды, — раздражается муж, и лицо у него багровеет.
— Да у тебя ведь все под руками, не придумывай уж, — возражает жена; терпение оставляет ее, это выдает голос, он дрожит и прерывается.
— Гм, — утихает муж и переводит взгляд на окно.
Жена поспешает во двор. Там долго громыхает помойными ведрами и разными кадками. Занимаясь делами, постепенно успокаивается.
Воздух свеж, трава вымыта дождем, пыль прибита к земле, весь мир вокруг как бы сделался чище и милее. Катарина снова ощущает благоуханье и краски, и снова к ней возвращается хорошее настроение.
Придя в кухню, она молча начинает готовить ужин.
Муж курит, украдкой поглядывая на жену, а она делает вид, что не замечает его желания поговорить.